«Национальный вопрос» немало сказался на настроениях в офицерской среде. Неслучайно генерал Ермолов однажды на вопрос Государя о награде ответил: «Произведите меня в немцы!» Засилье иноземцев на высших армейских должностях раздражало многих. Чего стоил участник убийства императора Павла Беннигсен, сколотивший, как говорили, состояние на русской службе, но так и не принявший русского подданства. Для этого человека русский солдат всегда ни во что не ценился. Именно им было бездарно погублено много тысяч русских жизней при Прейсиш-Эйлау. В той злосчастной кампании честь русского оружия была спасена князем Багратионом, который со своей армией прикрывал отход основных сил, демонстрируя чудеса выдержки, военного искусства и отваги.
На судьбе Беннигсена эта несчастная кампания, впрочем, никак не отразилась. При Бородине он был начальником штаба Кутузова и умудрился так наметить линию обороны Второй армии, что одна из позиций её – Шевардинский редут — образовал изрядный выступ, который был обречён немедленному уничтожению при первой же атаке неприятеля. Князь Пётр Иванович заметил эту ошибку и добился разрешения перенести позиции назад – там расположились легендарные флеши. Но Кутузов не стал чинить обиду царскому любимцу, и позицию, намеченную Беннигсеном, оставил также. Все бывшие на ней солдаты и офицеры – семь тысяч человек – были безо всякой пользы уничтожены при первой же атаке…
По смерти Кутузова и минованию опасности иностранцы снова стали играть первые роли в русской армии. Хуже того, армия-победительница пренебрегла своим именем, влившись в объёдинённое союзническое войско. Войско это было разделено на четыре армии – Богемскую (Главную) фельдмаршала Шварценберга, Силезскую прусского генерала Блюхера, Северную шведского кронпринца Карла-Юхана (Бернадота) и Польскую (резервную) Беннигсена. Русская армия как будто перестала существовать вовсе в то время как все «иностранные» армии комплектовались, в основном, русскими солдатами.
Толчком к приведению в действие копившегося недовольства стала печальная и постыдная история восстания Семёновского полка.
Шефом Семёновцев был сам Государь, и полк считался образцовым. Командовал генерал-адъютант Яков Алексеевич Потёмкин, храбрый офицер в сражениях и франт в гостиных. Офицеры обожали своего командира, бывшего всегда вежливым и менее взыскательным перед фронтом, чем другие полковые командиры. Дисциплина Семёновцев была образцовой. Офицерами в нём состояли молодые люди из лучших фамилий. Строго соблюдая законы чести, в товарище не терпели они и малейшего пятна на ней. Они не курили табаку, не выражались скверными словами, были воспитаны и обходительны со всеми. Нижние чины тянулись за офицерами, были всегда учтивы и исполнены сознания своего достоинства, как телохранителей государевых. Таким солдатам не требовалось телесных наказаний, и они ушли из жизни полка. Казалось бы, что могло быть лучше?
Увы, мнимое пренебрежение к фронту вызвало неудовольствие молодого и горячего великого князя Михаила, командовавшего бригадой, в которую входил Семёновский полк. Он-то и предложил в целях исправления положения заменить Потёмкина полковником Шварцем. Человек грубый и чёрствый, Шварц из всех воспитательных мер признавал одну – палку.
И, вот, палочные удары посыпались на спины забывших оные семёновских солдат, не исключая и тех заслуженных фронтовиков, которые самим уставом были избавлены от телесных наказаний. Оскорбления и унижения, коим подвергались они за мельчайшую провинность, вызывали чувство гнева во всяком честном человеке. Гвардия пришла в уныние – если так поступили с «телохранителями», то что ждать другим?..
Тогда-то и запели тишком по углам гостиных в офицерских группах переведённую отставным полковником Катениным песню французской революции:
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода! Свобода
Ты царствуй отныне над нами.
Ах, лучше смерть, чем жить рабами:
Вот клятва каждого из нас.
Семёновский бунт был подготовлен офицерами. В частности, братьями Муравьёвыми-Апостолами, сыновьями русского посла в Мадриде.
На рассвете промозглого осеннего дня все нижние чины в одно мгновение высыпали из казарм и построились на площади, отвечая допрашивающим их батальонным и ротным командирам, что не хотят более находиться под начальством полковника Шварца и что, исключая того, готовы исполнять все, что им прикажут. Бунтарей увещевали корпусный начальник генерал Васильчиков и сам великий князь, но напрасно. На другой день все три тысячи человек признали себя арестантами и беспрекословно отправились в крепость.
Через несколько дней из Троппау пришёл приказ Государя – полк было велено кассировать: нижние чины разослать по линейным полкам, офицеров, коих виновность осталась не доказана перевести также в армию, только с повышением двумя чинами. Таковых было большинство, так как солдаты не выдали никого из своих командиров. Лишь несколько из них всё же попали под суд и были разжалованы в рядовые. Шварца судили за жестокое обращение с солдатами и отставили от службы. Полк же был набран сызнова.
Было бы весьма ошибочно представлять декабристов наивными романтиками, честными людьми, увлёкшимися ошибочными идеями. Да, таковых среди них было весьма много. Но руководители восстания к таковым не относились. Их понятия о чести были настолько своеобразны, что для достижения своей цели они не гнушались никаким преступлением. Их жертвами стали сразу несколько верных Отечеству офицеров. Широко известна расправа над графом Милорадовичем, коего вражеские штыки и пули пощадили в многочисленных битвах. Проникновенная речь старого воина, обращённая к обманутым солдатам, речь отца, увещевающего заблудших детей, произвела на них сильное впечатление и грозила спутать карты заговорщикам. Тогда Евгений Оболенский, подойдя к графу, сказал:
— Покиньте площадь, Ваше Превосходительство, если вам дорога ваша жизнь!
Генерал не удостоил изменника взглядом и вновь обратился к солдатам:
— О жизни вам говорить нечего, но там… там!.. слышите ли? У Бога!.. Чтоб найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам!.. Слышите ли?! Все за мною!.. За мной!! – он поднял руку, и из протрезвевшей толпы донеслись первые робкие «ура!» по адресу героя.
И тут же побледневший Оболенский ударил его штыком в спину. Граф вздрогнул, ещё не поняв, что произошло, рука его опустилась, и в этот миг раздался выстрел: Каховский довершил расправу, выстрелив в Милорадовича почти в упор, под самый крест надетой на нём Андреевской ленты.
Тот же Каховский расправился на Сенатской площади над другим отважным командиром – полковником Стюрлером, который самолично приехал в стан бунтовщиков, чтобы вернуть уведённую офицером-изменником Николаем Пановым роту своих лейб-гренадёр. Педантичный швейцарец не мог смириться с мыслью, что часть его полка встала в ряды мятежников и, презрев опасность, сам пришёл убеждать солдат одуматься.
— Зачем же вы здесь? Для чего послушались поручика Панова? Ведь вы все присягнули сегодня! – взывал полковник, ходя вдоль рядов гренадёр, и слышал в ответ внушённое:
— Мы Константину присягали раньше…
В этот момент к нему подошёл Каховский, спросил по-французски с насмешкой:
— А вы, полковник, на чьей стороне?
— Я присягал Императору Николаю и остаюсь ему верен, — с достоинством ответил Стюрлер.
Каховский презрительно скривил рот и, подняв сжимаемый в руке пистолет, выстрелил в стоявшего прямо перед ним полковника. В тот же миг другой офицер закричал:
— Ребята! Рубите, колите его! — и сам дважды ударил Стюрлера саблей по голове.
Истекающий кровью полковник вскинул голову, бросил последний помутневший взгляд на расступившихся солдат, попытался сказать им что-то, но не смог и, с усилием сделав несколько шагов, упал замертво.
Так, именно так почитали они должным обходиться с врагами и просто несогласными – убивать по-подлому, ударом в спину. Так расправлялись они в это утро в казармах с офицерами Московского полка, тяжко ранив генералов Шеншина и Фредерикса, полковника Хвощинского, а также простых унтер-офицера и гренадёра, не внявших уверениям Александра Бестужева, выдававшего себя за посланца якобы находящихся в цепях Императора Константина и шефа полка Михаила Павловича.
Так учили их заочно вожди и поджигатели революции французской. Так учили некоторых из них якобинцы-гувернёры. К примеру, воспитание Никиты и Александра Муравьёвых предоставлено было попечительными родителями якобинцу Магиеру, исключительному негодяю, которые в годы войны открыто праздновал падение Москвы…
Так учили их братья-масоны и «отцы-командиры» подобные Пестелю. Так самого Пестеля, должно быть, учил его изверг-отец… В те поры ещё памятно было Сибири имя генерал-губернатора Ивана Пестеля, передаваемое потомкам с неизменными проклятиями. Если иные становятся жестоки от трусости или желания выслужиться, от мстительности или от искреннего убеждения, что лишь так можно принести пользу, то для Пестеля жестокость была образом жизни, стихией, вне которой он не мог существовать. Ненависть к нему в управляемом им крае была столь велика, что наезжать туда он не смел, боясь быть убитым, и правил Сибирью из Петербурга, поставив туда губернаторами подобных себе мерзавцев и оклеветав при том тех верных Государю и Отечеству сановников, что занимали эти посты прежде. Около десяти лет томились эти несчастные под судом и лишь потом были оправданы и сделаны сенаторами. Гонитель же их был удалён от службы…
Сын унаследовал жёсткий характер отца. Обладая редкой твёрдостью и холодным, логическим умом, он получил изрядное образование, слушая лекции лучших немецких профессоров в Дрездене. Педагоги отмечали у юного Павлика редкие способности и прилежание. «Другие учат, а Пестель понимает!» — таков был их восхищённый отзыв. Увы, этот редкий ум не ведал ни Бога, ни любви, а всякий ум, лишённый оных, обречён принимать формы, граничащие с опасным безумием.
После пяти лет освоения наук в Германии Павел поступил в 4-й класс Пажеского корпуса, откуда был выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Литовский полк, сдав экзамены лично императору. Вскоре началась война, и на поле брани молодой офицер проявил себя отличным и храбрым воином, за что был удостоен орденов Владимира и Анны…
По окончании войны Пестель служил при штабе 2-й армии, расквартированной в Тульчине. Здесь умный и деятельный офицер был определён к разведывательной работе против Турции. Это был весьма ценный опыт для главной деятельности Павла Ивановича, о которой командование не подозревало. Пестель сносился с греческими заговорщиками, членами «Филики Этерия» («Гетерии») — тайной организации, штаб-квартира которой находилась в Одессе. Во главе её стоял купец Никола Скуфас, которого финансово поддерживали купцы-греки, осевшие на юге России. Главной целью заговорщиков была подготовка всеобщего вооруженного восстания христиан в Турции, а на первых порах — восстания в Валахии и Молдове. В этих областях все князья и управители поголовно были членами кишиневской масонской ложи, от которой потянулись нити к Южному обществу…
Так, ловко используя служебное положение, Пестель создал собственную организацию под носом у начальства.
Заговорщикам же греческим Павел Иванович оказал медвежью услугу. Во многом, именно его донесения, показывавшие, что поднятое на Балканах восстание обречено, определили политику России. И напрасно сражался во главе отряда добровольцев герой Кульма и сын бывшего господаря Валахии однорукий генерал Ипсиланти, нарочно посланный в родные края, чтобы возглавить восстание. Напрасно требовали пылкие умы осуществить мечту Великой Екатерины и освободить Константинополь от басурманского ига. Напрасно убеждали, что правителю, избавившему языцы от антихриста Наполеона, должно завершить свои славные деяния освобождением православного, славянского мира. Холодные, строго логические сводки Пестеля говорили обратное, и Император внял им.
За это Павел Иванович был произведён в полковники, получив под свою команду Вятский полк. Здесь он также показал свой талант, в короткий срок выведя захудалый полк в число образцовых. Государь сравнил оный с гвардией и наградил Пестеля тремя тысячами десятин земли.
Знал бы Император, что двоедушный полковник, обычно ласковый с рядовыми, подвергал их жестоким и незаслуженным наказаниям в канун его приездов. «Пусть думают, — говорил он, — что не мы, а высшее начальство и сам государь являются причиной излишней строгости».
Знал бы Александр, что сей усердный служака в это самое время разрабатывает план уничтожение всей его семьи, хладнокровно исчисляя всех её членов, избирая потенциальных исполнителей, составляет планы и уставы, пишет «Русскую Правду».
Этот человек был совершенно уверен в себе, в своём уме, своих дарованиях, своих идеях и своём праве распоряжаться чужими жизнями, праве властвовать. Уже тем одним был ненавистен ему правящий режим, что при нём он, знающий, как надо править и имеющий к тому талант и волю, должен был вместо этого подчиняться разнообразным бездарностям. Он готов был уничтожить всю царствующую фамилию, прибегнуть к насилию над всем обществом, если это необходимо для исправления его.
План исправления всего и всех в русском обществе был разработан Пестелем с обычной для него ледяной математической логикой. Этот вполне изуверский документ и получил название «Русской Правды».
Согласно нему, тотчас по уничтожении Царствующего дома надлежало создать правительство Провидения, которое направит всех по пути добродетели. Де-факто – жестокую диктатуру.
Пестелевская «конституция», как будто освобождавшая крестьян, на деле вводила поголовное рабство для всех сословий, полное огосударствление всего. Государство прямо вторгалось в дела Церкви вплоть до запрета принятия в монахи людей не достигших 60 лет, упраздняло любые частные общества, вводило повальное шпионство, сводило на нет права и интересы отдельной личности, принося их в угоду одной цели – благополучию государства.
Но и на этом не останавливался «русский Бонапарт». Все народы, населявшие Империю, должны были по его прожекту слиться в единую общность. Впрочем, некоторые народы Пестель не считал способными к ассимиляции. К таковым отнесены были поляки, население Прибалтики и евреи. Первым предоставлялось право на выход из состава Империи и создание собственных государств, евреев предполагалось попросту депортировать за пределы России. Азиатским подданным повезло гораздо меньше: их должно было обрусить силой.
Особенно же проработаны были пункты, касаемые тайной полиции. По всей стране должны были быть учреждены т.н. «приказы благочинения», а над ними Высшее благочиние, охраняющее правительство. Ему надлежало следить за разными течениями мысли в обществе, противодействовать враждебным учениям, бороться с заговорами и предотвращать бунты. Любые общества предполагалось запретить: как открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а вторые вредны.
«Благочиние» должно было не только охранять власть, но и узнавать, как действуют все части правления; как располагают свои поступки частные люди: образуются ли тайные и другие общества, готовятся ли бунты и т.д.; собирать заблаговременно сведения о всех интересах и связях иностранных посланников и блюсти за поступками всех иностранцев, навлекших на себя подозрение, и соображать меры противу всего того, что может угрожать государственной безопасности… Пестель рассчитал и число надсмотрщиков над «свободными людьми» — 112 900 человек – по одному соглядатаю на каждые 400 душ. Для сравнения число жандармов не превышало 3000 на всю Империю.
При том о деятельности сего органа ничего не должно было быть известно. «Высшее благочиние требует непроницаемой тьмы… Государственный глава имеет обязанность учредить высшее благочиние таким образом, чтобы оно никакого не имело наружного вида и казалось бы даже совсем не существующим».
В непроницаемой тьме вершились дела тьмы… Велеречивыми рассуждениями о благе обольщали наивных, обращая во зло благородные порывы. Рядовые члены организации не имели понятия о численности её, верили вождям, нарочно завышавшим оную, уверявшим, что имеют поддержку ряда высших сановников. К одному из них, Сперанскому, даже явились накануне восстания с предложением принять пост. Михаил Михайлович лишь замахал руками: «Вы победите сперва, а потом предлагайте!» А как верили в старого демагога Мордвинова, который пафосно обещал, что не станет присягать Николаю, и, разумеется, присягнул. Кое-кто из соблазнённых почувствовали в последний момент, что их используют втёмную для толком неведомых им целей, и отказались принимать участие в восстании. Другие пошли до конца…
Всё, решительно всё строилось на лжи в проектах искусителей. Обманом возмутили солдат, используя их простодушную верность Константину, соблазняя невыполнимыми обещаниями.
Уже после известия о смерти Императора Александра Рылеев с братьями Бестужевыми ночью ходили по городу, останавливая каждого солдата, останавливаясь у каждого часового и передавая им словесно, что их обманули, не показав завещание покойного Царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до пятнадцати лет солдатская служба. Этим обманом подготовлялась почва для подстрекательства к бунту нижних чинов.
— Мы скажем солдатам, что Константин Павлович, которому солдаты уже присягнули как Императору, и Великий Князь Михаил Павлович арестованы и находятся в цепях и что солдат якобы собираются силой заставить присягать вторично, — подал идею Михаил Бестужев на срочном заседании заговорщиков и тотчас был поддержан Щепиным-Ростовским.
А «герой Кавказа» Якубович, полубезумный после страшного удара горской саблей по голове, предложил «просто разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабеж, а потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу». Это предложение, однако, отверг Трубецкой, резонно рассудивший, что никогда нельзя знать, куда поворотит пьяная вхлам толпа.
А Михаил Орлов, генерал и герой войны, вынес предложение открыть фабрику для печатания фальшивых ассигнаций. И хотя фабрики не открыли, но никого не смутила теоретическая возможность подобного преступления.
Члены союзов Спасения и Благоденствия некогда приносили клятву освободить своих крестьян, когда им придётся вступить во владение ими. Ни один человек не выполнил сего «рыцарского обета», и, по-видимому, нисколько не терзались угрызениями совести…
Должно заметить, что муравьёвская «конституция» Северного общества была более либеральной, нежели пестелевская «Русская Правда». Кондратий Рылеев видел идеальное устройство в областном правлении Северо-Американской республики при Императоре, власть которого будет ограничена Конституцией и не превосходить власти президента Штатов. Не разделяя идей Пестеля о диктатуре, он настаивал на необходимости созыва всесословного Учредительного собрания, Народного собора, который один лишь и должен был иметь право учреждать новые законы. Этот «либерализм», однако, не мешал Рылееву бредить цареубийством.
— Моё мнение, что царская семья должна быть уничтожена, — говорил он. – По взятии Зимнего она должна быть арестована, а, если понадобится, тотчас истреблена. Если же не истребят всей фамилии во время беспорядка при занятии дворца, то надлежит заключить оную в крепость и, когда убьют в Варшаве Цесаревича, истребить ее под видом освобождения. Если Цесаревич не откажется от престола, то должно убить его всенародно, и когда схватят того, кто на сие решится, то он должен закричать, что побужден был к сему Его Высочеством. Знаете ли, какое это действие сделает в народе? Тогда разорвут Великого Князя Николая!
Подлость этого плана может соперничать разве что с намерением Пестеля в случае народного возмущения убийством Помазанника выдать на растерзание толпе убийцу, представив его единственным виновником произошедшего.
Самого же убийцу «назначил» Рылеев. В канун восстания он с жаром обратился к Каховскому:
— Любезный друг! Ты сир на сей земле, ты должен собою жертвовать для Общества: убей завтра Императора!
Услышав эти слова, Бестужев, Пущин и Оболенский бросились обнимать Каховского. И Оболенский даже предложил ему лейб-гренадерский мундир для проникновения в Зимний…
Примечательно, что Евгений Оболенский, будущий убийца Милорадовича, ещё недавно сомневался в праве декабристов вершить судьбы России.
– В конце концов, имеем ли мы право, как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве, составляющем наше Отечество, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство налагать почти насильственно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего, если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путём исторического развития? – вопрошал он.
Колебания эти рассеял Рылеев:
– Идеи не подлежат законам большинства или меньшинства. Они свободно рождаются и развиваются в каждом мыслящем существе. Они сообщительны и, если клонятся к благу общему, а не являются порождением чьего-то самолюбия и своекорыстия, то выраженные несколькими лицами уже есть то, что большинство чувствует, но ещё не способно выразить. Поэтому мы имеем полное право говорить и действовать от имени большинства в уверенности, что наши идеи сообщатся ему и будут полностью одобрены!
Надо думать, что «либерал» Рылеев, оказавшись у власти, проявил бы себя ни меньшим диктатором, чем Пестель. В сущности, своеобразная «программа действий» была озвучена им в известных виршах для возбуждения простонародья:
Нёс кузнец
Три ножа
Слава!
Первый нож
На бояр, на вельмож.
Слава!
Второй нож
На попов,
на святош.
Слава!
А молитву сотворя
Третий нож на царя.
Слава!
Без малого сто лет спустя товарищ Ленин и его приспешники осуществят эту мечту «романтика»-декабриста. Но в 1825 году время ещё не пришло.
«Король Людовик не выполнил своего долга и был наказан за это. Быть слабым не значит быть милостивым. Государь не имеет права прощать врагам государства. Людовик имел дело с настоящим заговором, прикрывшимся ложным именем свободы. Не щадя заговорщиков, он пощадил бы свой народ, предохранив его от многих несчастий», — так ещё в отроческие годы писал Великий Князь Николай в одном из своих сочинений, ещё не подозревая, что ему самому предстоит действием подтвердить этот постулат.
В отличие от почившего брата Государь Николай Павлович был в полной мере наделён столь необходимым монарху русским чувством, имеющим в основе своей живую православную веру. Император Николай Первый был подлинно русским человеком и христианином.
Среди других людей, чьё русское чувство не потерпело в сколь-либо серьёзной степени роковых повреждений «декабризма», необходимо назвать А.С. Пушкина. Нашему великому поэту хватило мудрости, чтобы отринуть многие заблуждения юности, и прийти к государственному, национальному русскому воззрению. Замечателен разговор Монарха и возвращённого им из ссылки Поэта, разговор двух умнейших русских людей своего времени.
— Я никогда не был врагом своего государя, но был врагом абсолютной монархии, — заявил Пушкин Государю.
— Мечтанья итальянского карбонарства и немецких Тугендбундов! – ответил тот. Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетских аудиторий! С виду они величавы и красивы — в существе своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущее к диктатуре, а через нее — к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудные минуты обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Сила страны — в сосредоточенности власти; ибо где все правят — никто не правит; где всякий — законодатель, там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!
— Ваше Величество, кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма: конституционная монархия…
— Она годится для государств окончательно установившихся, а не для тех, которые находятся на пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование. Она еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она еще не добыла своего политического предназначения. Она еще не оперлась на границы, необходимые для ее величия. Она еще не есть тело вполне установившееся, монолитное, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие — неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь, что, будучи нетвердым монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей! Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, врученной мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее живым представителем Божеского могущества и наместником Бога на земле; потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы!
— Ваше величество, вы сокрушили главу революционной гидры. Вы совершили великое дело — кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым вы должны бороться, которого должны уничтожить, потому что иначе оно вас уничтожит! Эта гидра, это чудовище — самоуправство административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над вашей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не достигнуто! Нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена! Справедливость — в руках самоуправцев! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи! Никто не уверен в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни! Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона! Что ж удивительного, ваше величество, если нашлись люди, решившиеся свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола — покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех! Вы, ваше величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного! Вы могли и имели право наказать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души вы не отказывали им ни в сочувствии, ни в уважении! Я уверен, что если государь карал, то человек прощал!
— У тебя нет недостатка ни в благородных убеждениях, ни в чувствах, но тебе недостает рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу же не уничтожила этого зла и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Sacher que la critique est facile et que l»art est difficile. Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был тверд и силен. Ему нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой, передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуважения в народе и чувства чести — в обществе. Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют. Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их — и гидра будет уничтожена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение!
Сказав же о русском Монархе и русском Поэте, должно в заключении вспомнить и о русском Святом. В самый день декабрьского бунта в Сарове почитаемый всей округой старец Серафим не находил себе места. «Драка! Драка! В Петербурге бунт против Государя», — говорил он и подробно объяснял, что там происходило, точно сам видел. А потом, когда крамола была побеждена, посветлел лицом, перекрестился и радостно сказал бывшему при нём помещику Мотовилову:
— Слава Богу, Царя богоизбранного даровал Господь земле Русской. Сам Господь избрал и помазал его на царство. Блажены мы, что имеем такого Царя!
