Представляем вниманию читателей беседу с членом Союза писателей России, доктором философских наук, членом Русского просветительского общества имени Императора Александра III Виталием Юрьевичем Даренским.

- Каким образом сформировалось Ваше мировоззрение?

– Интерес может представлять мой случай как пример того, как люди пробуждались из духовной тьмы «советской» эпохи и самостоятельно, без чьей-то помощи возвращались к Православию и русскому мировоззрению в целом. Таких людей уже миллионы, но их внутренний путь еще не вполне осмыслен, не вполне отражен в литературе, а ведь он чрезвычайно ценен – по сути, пока что это самое важное из того, что мы успели сделать в этой жизни.

Такой путь многие проделывали и раньше – классический пример здесь являет нам наш новый национальный гений А.И. Солженицын. Поэтому этот путь я называю «солженицынской парадигмой». Мое последнее советское поколение (я закончил школу в 1989 году) в этом отношении было особым, переломным – но оно же и было самым трагическим по своей судьбе: например, из моего класса уже половины нет в живых, причем многие погибли и умерли еще в 1990-е годы. Кроме того, Ворошиловград, ныне Луганск – это ведь не просто провинция, но самая кондовая советская провинция – Донбасс: здесь вся историческая память у людей начинается с Великой Отечественной войны, как с Потопа, будто бы до этого вообще никой истории не было. Сформировавшись с детства в такой среде, крайне трудно возвращаться к подлинной России. Я был обычным советским школьником, но спасло меня то, что мои предки отнюдь не были обычными советскими людьми – они сохранили в себе черты подлинного народа, еще не изуродованные ничем советским. Первым советским поколением мог бы стать я, но не стал.

У родителей и у дедушки с бабушкой была кондовая «кулацкая» натура – они не могли сидеть без дела, они никогда не отдыхали и не развлекались, а работали почти непрерывно все время, когда не спали. Восемь часов на работе, а приходя домой сразу находили, чем заняться. Телевизор почти не смотрели. Отец мой был инженером на военном заводе и всю жизнь занимался секретными разработками, мать тоже там некоторое время работала, но потом перешла в конструкторское бюро, где работа полегче. Отец был самородком в электронике – он дома делал на советских деталях такие усилители звука для местных музыкальных ансамблей, которые по характеристикам превосходили импортные немецкие и японские, которые музыканты иногда «доставали» по страшному «блату», как тогда говорили. Он делал такой усилитель, продавал за 300 руб., и на эти деньги мы летом ездили на море в Лазаревское под Сочи – там такой дешевый кемпинг с деревянными домиками. Еще у нас была пасека – зимой она стояла в омшанике в селе, а летом мы ее вывозили в лес и там жили и работали. Вот это был настоящий крестьянский труд – то, что называется «страда», и трудно переоценить, насколько это важно.         

Позднее я понял, что предки мои вообще жили так, как будто никакого государства, никакой идеологии не существует – на эту тему мы вообще никогда не разговаривали. Важно понимать, что когда А.И. Солженицын писал о необходимости «жить не по лжи» как первом шаге к освобождению и возрождению народа, то это не было всего лишь его личной идеей – его устами говорили миллионы людей, которые уже жили не по лжи, не смотря ни на какие внешние обстоятельства. Предки не передали мне ни православной веры, ни каких-то «антисоветских» взглядов, но они передали намного более важную вещь – само традиционное миропонимание, образ мысли и образ жизни русских людей таким, каким он сложился веками и не был разрушен экспериментами ХХ века. Веру и знания потом уже можно приобрести личным поиском, после 1991 года это уже было не трудно, но главное было сохранено. Это то, что в индийской философии называется «дхарма» – это не совокупность знаний, а такая структура души, которая позволяет эти знания найти и усвоить, даже если живая традиция оборвалась. И таких, как я, оказались многие миллионы людей – именно они и сохранили Белую Россию, Россию вечную – ни смотря ни на что. Например, отец мой ничего мне не говорил «антисоветского», но просто ко всякому «официозу» он испытывал страшную брезгливость. Если по телевизору иногда смотрели программу «Время», то он сразу одевал наушники и слушал в своем приемнике BBC и другие западные «голоса». Их тогда глушили, но он сконструировал такой фильтр для приемника, который глушил сам этот «глушак» и звук был чистый. Потом и я начал их слушать – там, конечно, была своя идеология, и я ее тоже сразу видел, но насколько там был совсем другой мир!

До 15 лет я занимался спортом и ни о чем не думал. Мать заставляла меня учиться только на «отлично», даже за «четверки» била ремнем, так что времени на размышления не оставалось. Но в 15 лет со мной произошел такой экзистенциальный опыт, после которого все изменилось. Время от времени и все сильнее и сильнее на меня нападало такое страшное переживание полной, абсолютной бессмысленности всего происходящего, всей жизни как таковой, что стало совсем невыносимо вплоть до страсти к самоубийству. Я ведь был и не крещеный, благодати на мне не было, и бесы делали со мной, что хотели. Это то, что Сартр описал под названием «тошноты», но еще невыносимее. (Когда в 1989 году «Иностранная литература» опубликовала его «Тошноту», я ее прочитал и сразу узнал – но у меня было страшнее). Собственно, с этого и начинается религиозность – из бездны внутренней пустоты, из De profundis clamavi ad Te, Domine! Этот мир без Бога, без Вечности – эта «скотоферма», по Оруэллу, в которой я имел несчастье родиться – она повергла меня в шок и заставила искать иной мир. Все остальное уже было делом времени.

От экзистенциальной «тошноты» меня излечил Тургенев – причем не романы, а его повести и стихотворения в прозе. В них было такое острое ощущение полноты и радостного трагизма бытия, что эта «тошнота» как-то растаяла и на ее месте стала расти религиозность, которая и привела меня ко Христу. В церковь я стал ходить с 1990-го года, хотя крестился позже. И еще Тургенев во мне заложил такую чувствительность к стилю, что современную прозу, даже и не самую плохую, я читать совсем не могу – она мне кажется грубой и варварской. Как на фоне этой варваризации А.И. Солженицын сумел вернуться к классическому русскому языку в своих ранних рассказах – это особый подвиг. Возвращались и писатели-«деревенщики», но сейчас это опять утеряно. И я прозу почти не пишу, потому что не хочу писать, «как все».

Из тьмы абсурда я выкарабкивался, как мог, подручными средствами. Первым «подручным» средством оказалась книжка Ленина «Философские тетради», которую я в школе стащил из груды макулатуры. В ней оказались большие цитаты из Гегеля, которые вводили меня почти в состояние транса и мистического восторга. Варварские комментарии Ленина выглядели смешно и помогали вернуться на землю. Потом я стал много читать из того, что было доступно – даже первый том «Капитала» в десятом классе прочитал почти весь. С настоящей философией я столкнулся в том же 1989 году, когда журнал «Юность» начал публиковать тексты русских философов – и первым был фрагмент из «Истоков и смысла русского коммунизма» Н. Бердяева, потом были Трубецкой, Ильин и т.д. Я эти тексты перечитывал по десять раз, помнил почти наизусть. В это же время в толстых журналах бушевала публицистика – я больше всего запомнил «Истоки сталинизма» А. Ципко и «Две дороги к одному обрыву» И. Шафаревича. (С А. Ципко 20 лет спустя мне довелось познакомиться на форуме «Великое русское слово» в Ялте, я его благодарил за ту статью, а он, как оказалось, что-то из моих писаний уже читал и знал меня заочно). Наконец, в 1990-м я купил книгу «О Достоевском», в котором были собраны статьи о нем всех лучших философов Серебряного века, и с этой книгой я и ушел в армию, еще советскую. Она стала моим «учебником философии», я ее там прятал и хранил, читал урывками, когда мог…

Кстати говоря, в 1990-1991 годах в советской армии было такое же моральное разложение, как и в армии 1917-го года после февральского переворота. Антисоветские настроения были повальными среди офицеров, а про солдат и говорить нечего – все ждали досрочного дембеля, прибалты давно уже дезертировали и их никто даже не ловил. Поэтому смешно сейчас читать, почему, мол, никто не вышел защищать СССР. Да просто потому, что все были в эйфории от его исчезновения. Особенно запомнился один разговор, когда мы еще были на сборном пункте, какая-то команда узнала, что к ним приехал «покупатель» из ГДР – и они стали радостно мечтать, как перебегут через границу в ФРГ. Рассказывали про солдат, которые переплывают Эльбу и сдаются противнику. И все согласились, что если туда попадут, то сбегут к западным немцам непременно. Вот они, «итоги» Великой Победы. 

Когда СССР исчез нас, «хохлов», в Московском военном округе не знали куда девать и стали комиссовать под малейшим предлогом. Меня комиссовали по зрению, т. к. оно у меня еще ухудшилось до 6 диоптрий близорукости. Я вернулся домой, и потом поступил на истфак Донецкого университета. За эти 5 лет, 1992-1997, я и стал тем, кто я теперь есть. На лекции я ходил мало, в основном читал то, что считал нужным. У меня была норма – минимум 120 страниц в день. Но если засиживался ночью, когда все спят, то бывало и 300 страниц в сутки. Я бывший спортсмен (последний вид – марафон), и поэтому применял в самообразовании спортивные методики тренировок. Историю я любил, но больше читал философские тексты – тогда пошел вал изданий классики ХХ века – в ней можно было просто захлебнуться. В Донецке был книжный магазин «Классика» как раз в центре, недалеко от нашей общаги – туда привозили самую новую литературу, которая выходила в Москве и в Питере. Я покупал только самое важное, книги были очень дорогие, но там можно было брать с собой читать за 2 процента от стоимости в сутки. Помню, как я за сутки прочитал «Одномерного человека» Маркузе и еще много так читалось. Я так тратил деньги на книги, что потом по несколько дней ничего не ел. Из художественной литературы тогда была всеобщая влюбленность и в Серебряный век, и в литературу эмиграции. Я тогда говорил, что у меня «два больших Г» – Георгий Иванов и Г. Газданов, я их перечитывал часто, они и сформировали вкус. Достоевского и Толстого я упорно годами читал том за томом чтобы знать почти все, что они написали. «Бесов» и «Воскресение» перечитывал по несколько раз. Борхес – это было как букварь. Из советских я тогда читал в-основном А. Платонова и В. Распутина, потом благодаря книгам В. Кожинова открыл для себя Н. Рубцова и «тихую лирику» – как оказалось, это лучшее, что было в поэзии второй половины ХХ века.

Помню, как я зимой сижу в библиотеке им. Крупской в холодине (отопления нет) и читаю «Феноменологию духа» или «Парменида» Платона – это два самые трудные философские произведения в западной традиции, их как раз хорошо на морозе читать. Или «Упанишады» и Чжуан-Цзы. В истории у меня была влюбленность в Средние века, я решил стать медиевистом, зубрил латынь (у нас ее учили полгода – очень формально). Достиг в этом успеха – помнил несколько од Горация наизусть, читал хроники почти без словаря. Но потом это прошло, диплом пришлось писать по историографии Французской революции. Еще мне повезло с Ветхим Заветом. На филфаке открылись бесплатные курсы иврита и древнееврейской культуры. Там были студенты-евреи, которые потом собирались уезжать в «ха-эрэц», а мы с товарищем пришли и говорим: «Мы не евреи, а историки, нам это нужно для общего образования», и нас взяли. За полтора года я выучил иврит настолько, что помнил наизусть несколько псалмов в оригинале и первую главу книги Бытия («Бэрэшит»), мог немного говорить на бытовые темы. Я стал намного лучше чувствовать и понимать Новый Завет, и все слова Спасителя, когда хорошо узнал ту среду, в которой Он жил и проповедовал. О ветхозаветной религии и истории лекции нам читал ортодоксальный иудей по фамилии Збарский, но были и приглашенные преподаватели. (Так, приезжал из Москвы Л. Кацис, а потом через 25 лет я его встретил на конференции в РГГУ, он вспомнил те донецкие лекции). Там я впервые увидел евреев в таком количестве и был очень удивлен этим типом людей. В них поражает очень сильный контраст между внутренней озлобленностью и внешней насмешливостью и показным легкомыслием. По моим наблюдениям, они живут в неврозе и злобе на весь мир, отсюда и те черты характера, которые часто нас шокируют. Конечно, есть и исключения, но редко. Одним из таких исключений был профессор М.М. Гиршман – очень ценный теоретик литературы, прямой ученик М.М. Бахтина. Он был очень добрый и отзывчивый, я иногда ходил к нему на лекции и общался в коридорах филфака. Другой прямой ученик М.М. Бахтина там был В.В. Федоров – его в Москве очень ценил В. Кожинов. Он православный, вел в Донецке в 1990-е литературный кружок, но вообще он человек закрытый.

В то время я писал стихи, но не думал, что из этого получится что-то стоящее. Как ни странно, у меня поэзия ассоциируется не с молодостью, а со зрелым возрастом. Но началось еще тогда, я даже рассказ написал «Рождение поэта», который показывает, как это произошло. После универа я вернулся в Луганск, поступил в аспирантуру, торговал на рынке нашим медом вместе с матерью и отцом, которые уже были пенсионеры. Потом стал преподавать, в 2001 году защитил кандидатскую по эстетике в Киевском университете (это бывший святого Владимира). И пошла эта трудовая жизнь на износ – полторы ставки в двух университетах, иногда вырвешься на конференцию в Киев, Москву, Одессу, Воронеж и т. д., урывками пишешь статьи в философские журналы. Все время покупал книги и новые, и дешевые в букинисте – у меня сейчас больше 5 тысяч книг. Читал, сколько мог. Так пролетело 20 лет, и не заметил. После войны полтора года работал журналистом, потом вернулся в преподавание, в 2018 защитил докторскую в Белгороде по философской антропологии. Сначала думал защищаться во Владивостоке, полгода там работал, но не сложилось. Пять раз я был лауреатом разных международных конкурсов философских исследований, в 2017 – победителем поэтического конкурса «Русская Голгофа» в Москве, в 2018 – лауреатом конкурса журнала «Москва» по публицистике. Вроде бы что-то сделал уже в этой жизни, но такое впечатление, что будто бы и совсем ничего. Моя философская доктрина – я ее называю «эсхатологическая метафизика», это разновидность православного экзистенциализма – уже сложилась, я ее надеюсь в ближайшие годы изложить в трех книгах. Еще надеюсь написать несколько книг по русской истории.      

2. В советское время философия была практически убита и подменена марксизмом-ленинизмом. Можно ли сегодня говорить о возрождении русской православной философии?

– Философия в СССР была уничтожена на официальном уровне, но на неофициальном, «в подполье» традиция не прерывалась. Только ее очень трудно было найти обычному студенту, да и то только в Москве. До 1988 года дожил монах Андроник, в миру известный как «профессор А.Ф. Лосев». Он чудом выжил, хотя и ослеп на Беломорканале, а потом через его квартиру на Арбате прошли тысячи людей – он им передавал «дхарму», многих привел ко Христу. Беседы с ним 1970-х годов были частично записаны и опубликованы В. Бибихиным. Без монаха Андроника точно не было бы и С.С. Аверинцева – лучшего культуролога второй половины ХХ века. В 1960-м году три потом очень известных филолога – В. Кожинов, Г. Гачев и С. Бочаров – нашли в Саранске М.М. Бахтина (в Москве все тогда думали, что он погиб где-то в ссылке еще до войны). М.М. Бахтин им сразу сказал, что он лишь маскируется под литературоведа, а на самом деле он православный философ. Благодаря усилиям В. Кожинова его стали издавать, в том числе и за границей, и он уже через 10 лет стал знаменит на весь мир. В 1973 году были частично опубликованы письма А.А. Ухтомского – это был фактически первый прорыв текстов русской православной философии к массовому читателю. До 1970-х годов писали «в стол» религиозные философы Я. Друскин и И. Левин (сейчас уже все опубликовано) – это ученики Н.О. Лосского, этнические евреи, но продолжавшие аутентичную русскую философскую традицию. То же самое можно сказать и о Я. Голосовкере, оставившем много учеников. Некоторые маскировались уж совсем глубоко – например, В.Ф. Асмус. Он в 1919 году опубликовал в Киеве в деникинской газете статью «О великом пленении русской культуры», где сравнивал большевизм с татаро-монгольским игом и гонениями на христиан первых веков, а потом стал очень респектабельным советским профессором. Но сын его стал известным священником (и ныне служит в Москве), и по воспоминаниям сына, этот советский профессор всегда оставался православным, в конце жизни уже прямо об этом говорил. А ведь В.Ф. Асмус тоже оставил тысячи учеников (он был очень чутким – передавал «дхарму»), и не случайно многие из них потом стали христианами.

В 1960-е годы философия начинает спонтанно возрождаться уже у новых, чисто советских поколений. Так наз. «марксизм-ленинизм» никакого отношения к философии не имел, более того, эта идеологическая схема с самого начала так построена, чтобы убивать на корню всякие ростки подлинно философской мысли. Но ведь на философские факультеты тогда приходила молодежь, которая хотела мыслить – и они бились, как рыба об лед, в этих чудовищных марксистских догмах, и многие в конце концов прорывались на свободу. Большинство просто становились эпигонами модных западных доктрин – это было престижно – но люди, сохранившие русский строй души, открывали для себя русскую философию. Тогда началось ее изучение, и некоторые из этих первооткрывателей еще живы – например, Н.К. Гаврюшин, который сейчас профессор Московской Духовной академии.

Вторым шагом становилось самостоятельное философское творчество. Самым ярким из философов того поколения в СССР был, безусловно, М.К. Мамардашвили. Хотя он изрядно попортил память о себе русофобскими высказываниями конца 1980-х, но это его личные комплексы, и к философии никакого отношения они не имеют. У него как раз и была артикулирована та философия духовного пробуждения, «второго рождения», которая составляла самый главный и самый ценный опыт людей, родившихся в СССР, но не ставших советскими. Я мог бы попасть на его лекцию в Москве в 1989-м году, но по своей глупости не пошел, а в 1990-м он уже умер. Он определял себя как христианский философ, был крещен в Православии, но по стилю был очень светским. Подлинно православным философом стал Г. Батищев – бывший в молодости марксист-романтик, но в начале 1980-х принявший крещение с именем Иоанн. В Псково-Печерском монастыре у него был старец-духовник, который благословил его оставаться в Институте философии и по мере возможности нести людям слово Христово. И у него получилось! Он тоже умер в 1990-м, но оставил воцерковившихся учеников. Один из них – яркий киевский философ В.А. Малахов, а от него «преемство» получил и я.

Был математик из МГУ В.Н. Тростников, который переправил на Запад свою книгу «Им же вся быша» – это цитата из Символа веры, но он не постеснялся так назвать книгу, и она того стоила. Издали ее под названием «Мысли перед рассветом» в Париже в 1980-м году. Это советский человек, который был воспитан на математике и сталинизме, и вот, сам преодолел это все. Его философский подвиг состоял в том, что он новейшее естествознание смог увидеть как четкое подтверждение Библейского Откровения. Мы уже шли по их следам, имея образец. В 1990-е он много печатался в журналах, в 1994-м году я с ним немного общался на одной конференции, я думал, еще наобщаемся, но нет, он тоже умер недавно. Наконец, самый важный для нас человек и мыслитель – тоже математик, академик И.Р. Шафаревич. Он был сподвижником А.И. Солженицына, специфическими темами философии он не занимался, но его историософия для нас важнее Шпенглера и Сорокина, ведь его концепции русофобии как истока «революции» и социализма как рабства, существовавшего еще в древности – это то, что объясняет историю ХХ века.

Наконец, с 1990-х пришло много молодежи, и русская философия возродилась буквально на глазах – сейчас уже есть несколько сотен ярких и талантливых авторов, которые работают в этой традиции. Обычно они себя позиционируют как «историки философии», но это не так. Просто «изучать» русскую философию вообще невозможно – нужно в нее включиться самому и потом говорить изнутри этой традиции. Дело в том, что русская философия основана на преображении ума, выходе его за пределы всякой ограниченности – этим она противостоит западной, в которой ум хочет все подчинить себе, не преображаясь и не меняясь. Поэтому в содержательном отношении русская философия относится к восточной, а не европейской – хотя по историческим обстоятельствам она была вынуждена пользоваться западной терминологией и моделями мысли. В русской философии было такое же «вавилонское пленение» Западом, как и в православном богословии 17-19 веков, о котором писал о. Георгий Флоровский. Сейчас ситуация меняется, русская философия возвращается к своей аутентичности. Этому способствует и то, что на Западе философии уже нет, как и художественной литературы. Эта цивилизация уже мертва в творческом отношении, и русская философия вернулась как раз вовремя. Об этом моя книга «Парадигма преображения человека в русской философии ХХ века», которая вышла в 2018 году в питерской «Алетейе» и уже вся распродана – значит этот подход встретил понимание.

У нашего «поколения 1990-х» уже исчезло былое ощущение разрыва традиций – мы пишем так, как будто советского периода не было вообще, и мы непосредственно продолжаем Серебряный век. И количество русских философов скоро неизбежно перейдет в качество. В. Ключевский писал, что особенностью русского народа является способность очень быстро вставать на ноги после поражений и исторических катастроф. Но это касается не только экономики и военной сферы, но и сферы духа. Сейчас происходит именно это. На самом деле, это началось еще в 1960-1970-е годы, и мы пришли уже на подготовленную почву. Я не застал Лосева и Мамардашвили, но застал С.С. Аверинцева – успел с ним познакомиться в 2001 году на конференции в Киеве. Когда-то я целый месяц не расставался с его «Поэтикой ранневизантийской литературы», это еще советское издание лежало у меня в общаге месяц под подушкой – а вот теперь он стоял скромно в сторонке, пока все коридоре киевского Института философии столпились вокруг С.Б. Крымского, который философствовал в любом месте в любое время. Я подошел к нему, передал привет от общего знакомого и мы разговорились. Потом общались еще и в Лавре на ближних пещерах, куда переместилась конференция.

Потом в 2005 году в Киеве была конференция, на которую приехали богословы из парижского Свято-Сергиева института – это прямые ученики Бердяева, Булгакова, Флоровского, В. Лосского и др. Я там тоже выступал, и познакомился с «Лосским-третьим» – это сын выдающегося богослова Владимира Лосского и внук философа Н.О. Лосского – а также и с деканом института графом Бобринским. В СССР тоже было мощное богословское возрождение в духовных академиях. Из этой плеяды мне посчастливилось познакомиться с архимандритом Ианнуарием (Ивлиевым). Я много ездил на летние богословские институты – московский и киевский – там многих слушал (на киевском были еще и католики с англиканами), но отец Ианнуарий был на две головы выше всех. За ним целый день ходила толпа слушателей и задавала вопросы. Формально он библеист, но на самом деле настоящий мыслитель. Его экзегеза – это экзистенциальная философия, майевтика в духе Сократа или Мамардашвили. А ведь он был советский подросток 1960-х, он пришел к Богу сам, без наставников – это то, что я назвал «солженицынской парадигмой» в русской культуре ХХ века. А мы «прочное звено» и продолжаем традицию.

Я много читал и богословов – от святых Отцов до современных – и очень жалею, что сам не пошел по этой стезе. Но наверно лучше будет, если этот опыт перенести в философию. В этом отношении для меня являются важным ориентиром ныне живущие греческие мыслители – Христос Яннарас и митр. Иоанн (Зизиулас). Получится, если Господь управит…

3. Вы пишете о возрождении классических традиций в русской литературе, вопреки дегенеративным тенденциям «постмодерна». Насколько это возможно и насколько реально происходит?

– Русская литература весь ХХ век сохраняла классическую традицию и противостояла тому «умиранию искусства» и разрушению художественности, которые шли с Запада. И это было трудно вдвойне, поскольку в СССР литературу душил официальный соцреализм. Но и в этих условиях выжили, например, ученики Бунина Паустовский и Катаев, писал свои тайные и гениальные дневники Пришвин – в них он предстал как «Достоевский ХХ века». Ахматова и Твардовский прямо ориентировались на поэтику Пушкина без всяких позднейших «наслоений». Вернувшись с ГУЛАГа, Н. Заболоцкий стал великим неоклассицистом – Державиным ХХ века. Более того, русская литература в ХХ веке совершила немыслимое – вернулась к эпосу в «Тихом Доне» Шолохова. Как бы лично ни относиться к этому дикому и страшному произведению, но если же его читать с умом, то лучшего художественного разоблачения Революции как национальной катастрофы и самоубийства народа, обращения его в скотское состояние – и придумать невозможно. Такой текст могли в то время принять за «советский» только в силу примитивности мышления соответствующих товарищей, курировавших литературу. Сам же Шолохов, как Гомер, пел то, что знал, но явно чувствовал неладное и после каждой написанной главы уходил в тяжкие запои. Хотя в целом «советская литература» – это позорный памятник государственной графомании, но и в этот период великая русская литература, скрываясь и маскируясь, выжила. 

С 1960-х годов классическая традиция спонтанно возродилась у новых поколений в виде «деревенской прозы» и «тихой лирики». Остальная же литература в то время была уже давно не русской, а просто русскоязычной, и это явление абсолютно доминирует и в наше время. А.И. Солженицын на вручении своей премии В. Распутину назвал писателей этой традиции «нравственниками» – это точное название, поскольку деревенская тема была лишь точкой отсчета, а на самом деле это было восстановление русского образа мира, нещадно уничтожавшегося советским воспитанием. Писатели-«нравственники» показали глобальную катастрофу всемирно-исторического масштаба – гибель тысячелетней христианской цивилизации и приход на ее место варваров в лживом образе «передовых советских людей». В наше время писатели этой традиции, «солженицынской парадигмы», имеют цель не менее важную – показать, что эта цивилизация на самом деле не погибла полностью, что она жива, она возрождается и сохраняет в себе тот народ, который был некогда крещен святым князем Владимиром, который стоял на Куликовом поле, который стоит и сейчас, сохраняя в своем сердце Святую Русь.

Не хотелось бы называть имена, чтобы никого не обидеть, но можно просто для примера назвать авторов, которые в наше время работают вполне в «солженицынской парадигме»: в поэзии это Николай Зиновьев, а в прозе – недавно почивший О. Павлов. Но на самом деле ценных авторов – десятки.

 На фоне общего убожества современного «литературного процесса», моря претенциозной графомании и того вала антихудожественной продукции, который сейчас публикуют некогда авторитетные «толстые» журналы, это теперь единственная традиция, в которой еще может существовать большая литература, могут появляться авторы, которые войдут в историю. Наверняка они уже есть, но только время все расставит по своим местам.   

Продолжение следует

Беседовала Е.В. Семёнова

Русская Стратегия

http://rys-strategia.ru/