27 января патриарху Белой Русской эмиграции, последнему человеку, эвакуированному с армией П.Н. Врангеля и помнящему самого Белого Главнокомандующего, Ростиславу Владимировичу Полчанинову, исполнится 100 лет. Русское просветительское общество им. Императора Александра III и журнал «Голос Эпохи» поздравляют глубокоуважаемого Ростислава Владимировича с этим выдающимся юбилеем и благодарит за всю его неустанную и по сей день работу на благо нашего Отечества, а также за его поддержку нашего издания, литературного конкурса им. И.И. Савина и др. наших проектов.

В его жизни было многое – подпольная деятельность в условиях нацистской оккупации, нелегальные переходы государственных границ в военное время, работа в Псковской православной миссии в годы Великой Отечественной войны, скаутинг, участие в белоэмигрантской конспиративной организации, записи передач для радио «Свобода» и многое другое. Но главное – это мечта вернуться домой, в Россию. Ростислав Владимирович Полчанинов – сын полковника Белой армии, эвакуированный из Севастополя вместе со своей семьей в 1920 году. Оказавшись за пределами России в двухлетнем возрасте, он всю жизнь стремился обратно.

Его мечта сбылась лишь частично. Сегодня Ростиславу Владимировичу 97 лет, но он по-прежнему – «русский без России». Живет в Америке, недалеко от Нью-Йорка. Небольшой дом постройки начала прошлого века в тихом пригороде – здесь Ростислав Владимирович проводит почти всё время, окруженный заботой детей и внуков. В уютной гостиной его дома – изделия русских народных промыслов. Красный угол. На стенах – портрет императора Николая II, репродукция Иванова, пейзажи. На книжных полках – Пушкин, Достоевский, Толстой, Солженицын.

Пока я рассматриваю висящую на стене сувенирную деревянную тарелку с изображением Псковского Троицкого собора и надписью «Псков 1943», Ростислав Владимирович рассказывает о том, что провел в Пскове всего год, но это самое яркое воспоминание жизни. Для человека, который рос мечтой о России, считанные месяцы в провинциальном российском городе оказались более значительным событием, чем двадцать лет в Сараево и долгие годы в Америке.

– Ростислав Владимирович, ваши первые детские воспоминания наверняка относятся уже к Югославии, где поселилась ваша семья после эвакуации из Крыма?

– Эвакуации из Севастополя 1920 года я не помню, мне было всего два года. Но когда мне было четыре и мы уже жили в Сараево, туда приехал генерал Врангель – у него были там какие-то дела. И меня, как самого младшего в сараевском русском детском саду, выпустили его приветствовать. Я вручил Врангелю букет цветов и сказал приветственное слово: «Вот тебе, дядя, цветы от русских детей».

После детского сада я окончил четыре класса русской школы – там же, в Сараево. И сад, и школа были основаны белыми эмигрантами. В школе мы даже не учили местный сербохорватский язык. Учительница отцу сказала: «А зачем нам сербский? Ведь мы же скоро вернемся в Россию».

– Это в каком году было сказано?

– Это был примерно 1925 год.

– То есть шел уже пятый год эмиграции, но по-прежнему была уверенность в скором возвращении в Россию?

– Да, конечно. Ведь в России еще долгое время продолжались восстания против большевизма. Кронштадтское, тамбовское восстания и еще несколько поменьше. Дальний Восток долго сопротивлялся. И потом, в эмиграции все думали про большевиков – это же не власть, это же развалится сразу.

Но вот я окончил четыре класса начальной русской школы, и мне пришло время поступать в местную сараевскую гимназию. Должен вам сказать, мне было трудно, так как я местный язык знал не очень хорошо – только то, что слышал на улице. Я помню, учитель один раз рассердился на меня и спрашивает: «Что вы учили по сербохорватскому языку в вашей школе?» (он знал, что я раньше учился в русской школе). Я говорю: «Мы этот язык вообще не учили». Он спрашивает: «Так что же вы учили?» Я говорю: «Французский». И все ребята в классе засмеялись.

Хотя надо признать, что уже к середине 30-х годов многие дети и молодежь белой эмиграции начали забывать русский язык и между собой разговаривали на языке той страны, где жили. Далеко не все, конечно, но тенденция такая была и с годами только усиливалась.

– А когда в кругах белой эмиграции пришло осознание того, что в ближайшее время вернуться на родину не получится?

– Скажем, уже в середине 30-х годов стало понятно, что в самое ближайшее время мы не поедем в Россию. Но как раз в это время в Европе появились братья Солоневичи, которые начали выпускать свою газету. (Прим. – Иван и Борис Солоневичи – публицисты и общественные деятели, бежавшие из СССР в 1934 году). Они только-только бежали из Советского Союза, и в своей газете подробно описывали советскую жизнь. Братья утверждали, что как только произойдет какой-то толчок – например, война и всеобщая мобилизация, в результате которой люди получат оружие в руки – то народ сразу же сбросит советскую власть. И многие эмигранты этому верили, потому что это говорили люди «оттуда».

– Великая Отечественная война опровергла это утверждение?

– Да, через несколько недель после начала войны, когда пошли сводки с фронта, стало понятно, что люди не будут разворачивать оружие против большевиков.

– Когда пьеса Михаила Булгакова «Дни Турбиных» увидела свет в 1926 году, она была хорошо принята не только советскими зрителями, но и среди белых эмигрантов. В пьесе, однако, полковник Турбин накануне гибели говорит о высшем командном составе и штабе Белой армии следующее: «…наше офицерство превратилось в завсегдатаев кафе. Кафейная армия!» И в другом месте: «Они вас заставят драться с собственным народом. А когда он вам расколет головы, они убегут за границу». Разделяли ли офицеры и солдаты Белой армии, вынужденно оказавшиеся в эмиграции, мнение Алексея Турбина?  

– Булгаковский Турбин был полковником русской южной армии, которая единственная дала отпор петлюровцам. А у гетмана была своя гвардия, которая разбежалась. Гетман уехал в Германию. В последнем действии пьесы есть сцена, где русский офицер говорит, что нужно идти на Дон, к Деникину. Среди таких офицеров был и мой отец – полковник Белой армии Владимир Полчанинов.

Как раз во время наступления Петлюры он был в Киеве. А из Киева приехал на Дон – именно поэтому я родился в Новочеркасске. В Киеве же Белая армия была по сути под немецкой оккупацией. Какие могли быть отношения между немцами, которые были против Белой армии, и Белой армией, которая не признавала Брест-Литовского мира? Это было очень трудное положение.

Немцы одобрили создание штаба, но были категорически против создания полков, так как они боялись, что эти полки ударят по ним. Какие-то вооруженные отряды могли быть, но единицы. То есть штаб был, а армии как таковой не было. Обо всём этом мне рассказывал отец. А отношения к высшему командному составу, такого, как описывает Булгаков, не было в Белой армии. Это неправда. Вы же понимаете, пьеса написана в советских реалиях.

– После крымской эвакуации 1920 года ваша семья приехала в Югославию. Как страна приняла вас и других русских эмигрантов?

– Как только мы приехали, нас поместили на карантин на 40 дней. Жили в специальном поселении. Вдруг у кого тиф или что другое. Очень боялись. Потом, после карантина, начали разъезжаться по стране.

В восточной, православной, части Югославии эмигрантов приняли хорошо. В западной – не очень. Наша семья попала как раз в западную часть.

    Когда нас привезли в город Ада, хозяин-венгр, к которому нас временно, в ожидании рабочего места для моего отца, поселили югославские власти, был крайне недоволен, что ему придется уступить комнату, стеснить себя. Но потом, увидев, в каком мы плачевном состоянии, очень даже хорошо стал к нам относиться. Моя мама рассказывала потом, что дочки этого венгра меня, тогда двухлетнего ребенка, подкармливали вареньем.

Затем моя семья переехала в Сараево. И там, в целом, нас тоже не очень дружелюбно встретили. Кто? В первую очередь, католики. Мусульмане – так-сяк. А вот православные сербы, жившие в Сараево, – вот это были наши друзья.

Но вы учтите еще одну вещь. В эти годы в стране катастрофически не хватало интеллигенции – очень многие погибли во время войн. Сначала Балканские войны, потом Первая мировая. И тут вдруг приезжает русская интеллигенция, причем лояльная к королю Александру на все сто процентов. На них можно положиться. Русские были нарасхват, были востребованы. (Прим. – Александр I Карагеоргиевич – король Югославии с 1921 по 1934 год).

Но это в Югославии так было. Во Франции, скажем, совершенно иначе. Там даже русские инвалиды Первой мировой войны, которые сражались за Францию в составе русского легиона (это был экспедиционный корпус, который Россия послала в помощь французам), не получали никакой помощи от государства. Вот такое отношение.

– Как ваша семья жила в Сараево? Чем родители зарабатывали на хлеб?

– Жили бедно. Мой отец, полковник Белой армии, кроме военного дела ничем не владел. Поэтому ему не сразу удалось найти работу. Но в Югославии в те годы началась перепись населения, и правительство решило, что русские офицеры подходят для такого труда. Мой отец начал работать в Сараево в отделении государственной статистики. Жалованье маленькое. Местные жители потом признавались, что они русским платили меньше, чем своим. Но мы были рады хоть чему-то.

Моя мама поступила работать в столовую Красного креста, но эта столовая скоро закрылась. Тогда мама с бабушкой организовали свою собственную – и мы начали как-то сводить концы с концами. К нам ходили холостые русские офицеры, которые работали в сувенирной мастерской на соседней улице –  они там делали музыкальные шкатулки. Одежда мне доставалась от моего приятеля, который был старше и выше меня. Американский Красный крест присылал нам помощь. Мыло, помню, тоже присылал. Некоторые семьи жили лучше – например, отец моего друга работал преподавателем французского в местной гимназии, и его семье материально было намного легче.

– Какую роль играла Православная Церковь в жизни белой эмиграции?

– До 1929 года в Сараево находился русский кадетский корпус, и русские сараевцы могли посещать корпусную домовую церковь. Но потом кадеты переехали в другой город, и заговорили о том, что нужно основывать свой собственный приход. Это произошло в 1932 году, для богослужений сняли помещение бывшей мастерской.

Была также русская воскресная школа. Шесть дней в неделю мы ходили в обычную, а в воскресенье родители посылали нас в воскресную, где изучали русский язык и родиноведение.

А вообще, из всех русских, что жили в Сараево в те годы (а их по официальной статистике было чуть больше шестисот), в приходе было записано человек 100, а приходило не больше 70.

– Так мало людей в приходе?

– Да. Моя мама и многие наши друзья вообще в церковь не ходили. Мой папа водил меня в церковь, только пока я был маленьким. А когда я подрос и сам стал ходить в храм, отец перестал там бывать вообще.

– Удивительно, а ведь казалось, что до революции жизнь народа была неразрывно связана с Церковью.

– К сожалению, значительная часть интеллигенции отошла от Церкви еще в царское время.

– Почему вы продолжили ходить в церковь, вопреки примеру своих родителей?

– Когда отец перестал сам водить меня в церковь, то родители стали меня туда посылать одного. Так было принято, считали, что ребенок должен ходить в церковь – моя мама, когда была маленькая, тоже ходила. Когда я поступил в местную сараевскую гимназию, то там каждое второе воскресенье нужно было быть в церкви в обязательном порядке (в зависимости от вероисповедания часть класса ходила в сербскую православную церковь, часть – в католическую, часть – в мечеть и т.д.). И даже перекличка была, проверяли, кто пришел.

Но когда в Сараево был основан русский приход, то я и мой приятель стали там прислуживать. А в своей гимназии сказали, что мы не можем больше ходить в сербскую церковь, так как помогаем в русской. Так мы привыкли к церкви и церковной жизни. Потом, когда мы уже подросли, у нас с русским священником сложились дружеские отношения.

– Какие вы можете вспомнить самые значимые культурные или общественные события в эмиграции в период до Второй мировой войны?

– Например, вручение Нобелевской премии Бунину. Мне было тогда лет 14, но я хорошо помню, насколько это было большое событие для белой эмиграции. Для нас это была гордость за Россию. Ну и Советскому Союзу нос утерли!

– А в эмиграции были знакомы с творчеством советских писателей, композиторов?

– Конечно! Мы очень любили Есенина, часто собирались вместе и декламировали его стихи (на этом месте Ростислав Владимирович прерывается и на память читает несколько стихотворений Есенина). А вот Маяковского, например, всерьез не принимали. И не только мы – моя жена, комсомолка, окончившая десятилетку в Советском Союзе, тоже о Маяковском слышать не хотела.

В Югославии очень популярны были переводы русских песен. А вот всё советское при короле Александре было запрещено, но после убийства короля в 1934 году советские фильмы разрешили. Советские песни тогда тоже стали очень популярны (Ростислав Владимирович вновь прерывается и на сербском языке поет песню «Легко на сердце от песни веселой» из к/ф «Веселые ребята»). Я ни одного фильма советского в кинотеатре не пропускал.

Но это в эмиграции в целом. А в НТС мы должны были знать не только советские фильмы и песни, но даже анекдоты. (Прим. – Народно-трудовой союз российских солидаристов (НТС) – молодежная организация белой эмиграции, ставившая своей целью борьбу с большевиками. Ростислав Владимирович состоит в организации с 1936 года).

    Мы в НТС о быте Советского Союза узнавали из книг братьев Солоневичей, а также благодаря анекдотам из «Крокодила».

Правда, в Югославии долгое время советские газеты и журналы были запрещены – даже и после смерти короля Александра, так как они, в отличие от фильмов, были наполнены политическим содержанием. Но руководители НТС каким-то образом их доставали и давали нам читать. Мне кажется, ни «Правда», ни «Известия» не имели в СССР таких внимательных читателей, какими были мы, члены НТС. К тому же это был запретный плод – невероятно интересно было не только читать, но и просто держать в руках.

– В довольно юном возрасте вы вступили в скаутскую организацию. Расскажите, пожалуйста, о русском скаутском движении в Европе и его целях. Почему скауты были запрещены в Советском Союзе и в нацистской Германии?

– Мне было 12 лет, когда я вступил в организацию югославских скаутов, так как в Сараево русских скаутских отрядов тогда еще не было, но они были в Белграде. Чуть позже я примкнул к русскому движению как скаут-одиночка. А когда в Сараево, наконец, было создано скаутское общество «Русский сокол», я стал его участником. В 1937 году меня назначили начальником Сараевского отряда. Кстати, мы предпочитали говорить «разведчик», а не «скаут», потому что зачем употреблять иностранное слово, если в русском языке для него есть адекватный перевод.

Целью разведческой (скаутской) организации было патриотическое воспитание детей и молодежи в эмиграции, сохранение любви к Родине, русской культуре и языку. Я уже говорил, что в 30-х годах стала заметна денационализация молодежи, многие переставали говорить на русском и Россией мало интересовались. Нашей целью была борьба с такими проявлениями.

    Мы также призывали молодежь учиться, чтобы вернуться в Россию не с пустыми головами. Считали, наше возвращение – вопрос времени. Коммунизм не может быть вечным. А мы приедем – у нас есть образование, знания, опыт, мы можем быть полезными Родине, русским людям.

В России скаутское движение возникло в 1909 году при поддержке императора Николая II. Советская власть арестовала многих руководителей организации. И на территории СССР еще долгое время скаутская работа велась подпольно. Запретив скаутов, большевики создали свою молодежную организацию – пионерию, которая на самом деле строилась на скаутских принципах работы. Но они, конечно, подменили суть и цель движения. Торжественное обещание скаутов было такое – «Честным словом обещаю, что буду исполнять свой долг перед Богом и Родиной». Вы сами понимаете, что пионеры долг перед Богом выполнять не могли. Наш скаутский девиз был: «Будь готов! За Россию!» И ответ: «Всегда готов! За Россию!» А у пионеров просто «Будь готов!» – «Всегда готов!»

После СССР скауты были запрещены в фашистской Италии и нацистской Германии. Потому что это были организации, конкурирующие с немецким гитлерюгендом в смысле влияния на молодежь и выступающие при этом против нацизма. В 1941 году, когда Югославия капитулировала и была оккупирована немцами, скаутская организация была запрещена и там – но мы не прекратили работу, а ушли в подполье.

– Помните ли вы день, когда Германия напала на СССР?

– Да. В воскресение 22 июня 1941 года мы с некоторыми из ребят, скаутов-подпольщиков, решили пойти на гору Требевич, недалеко от Сараево, чтобы провести там подпольное собрание. По пути туда мы оказались возле дома, в котором жил друг нашей семьи, русский немец Евгений Гердт. В окне мы увидели его заплаканную жену, которая сказала нам, что началась война.

    Мы сначала не поняли, о чем она говорит – ведь в Европе уже давно шла война. Мы спросили: «Какая война?» «Настоящая война, – ответил появившийся в дверях Гердт. – По радио сообщили, что сегодня на рассвете Германия напала на СССР, что Красная армия разбита, и что Верховное командование обещает молниеносно закончить поход на Восток». «Но я этому не верю, – добавил он. – Я очень хорошо знаю Россию и русский народ».

– Вы стали одним из участников Псковской православной миссии, о работе и подвиге которой стало широко известно сравнительно недавно. А как вы, белый эмигрант, оказались в оккупированном Пскове в 1943 году?

– Накануне Второй мировой войны белая эмиграция разделилась на два лагеря. С одной стороны были сторонники англо-французов. С другой – те, кто враждебно относился к Франции из-за того, что та помогала коммунистам в Испании, и кто возлагал надежды на помощь нацистского режима в борьбе с коммунистами (ведь с приходом Гитлера к власти все коммунистические партии были запрещены, против них велась очень жесткая борьба).

Но в НТС считали иначе. Председатель организации Байдалаков сказал, что ни Франция, ни Британия нам не друзья, но и Германия тоже враг России. Он также сказал, что если уж погибать, то в России и с русскими. После нападения Германии на СССР НТС взял курс на переправку своих членов на оккупированные советские территории. НТС видел себя в качестве некоей третьей силы, которая, не примыкая ни к одной из сторон военного конфликта, вела подпольную работу на оккупированных территориях, призывая бороться одновременно как против нацистов, так и против Сталина и большевистского строя.

А со мной получилось вот как. После капитуляции Югославии в 1941 году и начала немецкой оккупации призыв в армию по сути означал службу на стороне нацистов. Я и мои приятели из НТС и скаутской организации этого не хотели. А тут как раз в конце 1941 года немцы объявили о наборе в Германию рабочих из Хорватии и для этого открыли свою биржу труда в Загребе. На работу в Германию могли попасть только не-подданные и невоеннообязанные. По возрасту я был военнообязанным, но так как я тогда был еще студентом, это давало отсрочку. Впрочем, эта отсрочка вот-вот истекала – я как раз заканчивал университет. Все мы были подданными Югославии, но НТС сделал нам поддельные удостоверения о том, что мы русские не-подданные. И мы поехали в Германию на работу – во-первых, чтобы избежать мобилизации, во-вторых – чтобы дальше с помощью НТС переправиться в Россию.

    Из Загреба в Берлин мы ехали в пассажирских вагонах вместе с другими рабочими. В каждом вагоне был немец, следивший за порядком. Мы ехали туда долгих семь дней. По дороге много рабочих убежало. В Берлине, на платформе, нас построили по четыре и сказали ждать приказа о том, что можно двигаться дальше. В этот момент мой друг Боря Мартино, с которым мы вместе приехали, незаметно вышел из строя и затерялся в толпе. Я же проработал чуть больше месяца, и, когда в НТС сказали, что готовы начать мою переправку в Россию, я просто не вышел на работу. Хотя это грозило концлагерем в случае, если бы меня поймали.

Потом НТС нелегально переправил меня в Варшаву, где я какое-то время занимался работой с молодежью при Русском общественном комитете. Этот комитет защищал интересы русской эмиграции: до войны – перед польскими властями, во время войны – перед немецкими оккупантами. Каждый день в комитете кормили русских – там можно было купить суп за гроши, а без этого, только по продовольственным карточкам, невозможно было концы с концами свести. Мы там подпольно развернули скаутскую деятельность, правда, когда немцы узнали, всё сразу прикрыли. Но как раз в это время в НТС стало известно, что для Псковской православной миссии нужны люди. И я отправился в Псков – преподавать в школе Закон Божий.

– НТС имел связи с Русской Православной Церковью?

– НТС имел связи везде. Видимо, кто-то из членов организации находился в окружении митрополита Сергия (Воскресенского). Этот кто-то услышал о том, что Псковской миссии нужны преподаватели Закона Божьего, и сообщил в Варшаву.

– Расскажите, как вы пересекли границу Германия – Польша? Это же военное время – быть пойманным без необходимых документов грозило большими неприятностями.

– Да, это грозило концлагерем. Мне помогал контрабандист, поляк. Он шел вдалеке и наблюдал, всё ли нормально. Когда увидел, что я благополучно перешел границу и не наткнулся на пограничника, то вернулся назад и сообщил в НТС, что всё в порядке. Граница тогда представляла собой обычную сельскую дорогу с редкими указателями о том, что это пограничная зона, но с обеих сторон ходили немецкие пограничники.

Кстати, там было местное правило – все, кто жил в пограничном районе, должны были снимать при встрече с пограничниками шляпу. Благодаря этому пограничник знал, что перед ним местный житель, и в большинстве случаев документы не спрашивал. Но если бы у меня спросили документы и арестовали, то снятая перед пограничником шляпа еще больше усилила бы подозрение, так как откуда я мог знать об этом местном правиле. Поэтому я был вообще без шляпы, хотя шел апрель месяц и было еще холодно.

Когда я пересек границу, то пришел на ближайшую железнодорожную станцию, купил польскую газету. Сел в поезд, так же, как и все, читаю газету. Заходит пограничник, окидывает всех взглядом и уходит, всё в порядке. Дальше инструкция была по приезде в Варшаву сесть на трамвай и проехать до конечной. А зачем, казалось бы, ехать, когда две остановки всего, можно пешком пройти? А потому, что в трамвае документы обычно не проверяют, а на улице патрули документы проверяют везде. Если бы меня остановили и увидели берлинские документы, то арестовали бы. В этот же день члены НТС в Русском комитете выписали мне удостоверение жителя Варшавы. А спустя какое-то время я через Ригу поехал в Псков.

– У вас внушительная карта перемещений в военное время – Берлин – Варшава – Рига – Псков. Транспорт свободно ходил между этими городами?

– Да! В Польше поезда, трамваи свободно ходили, и никакого разрешения не нужно было, чтобы на них сесть. А вот уже на русской территории поезда ходили только для немцев, русские люди без разрешения не могли никуда перемещаться, письма не ходили, трамваев не было.

– Как же вы в Ригу и Псков попали?

– Тут уже помогли связи НТС, которыми он оброс во время своей подпольной деятельности. У одного из членов организации был документ на проезд через Ригу, и он дописал в свой документ мое имя. А из Риги в Псков пропуск через границу для меня получил уже митрополит Сергий (Воскресенский), глава Миссии.

Сесть на поезд в Псков было несложно, а вот выйти из него оказалось намного сложнее – на станции в Пскове жандарм, посмотрев на мое варшавское удостоверение, сказал: «А ты мне не удостоверение, ты мне паспорт покажи». Я ему объясняю, что это всё, что у меня есть. Он отвечает: «Тогда подожди. Вы не арестованы, но ночевать будете у нас в тюрьме». Утром они уже созвонились с Ригой, и владыка Сергий – а надо сказать, он был очень напористым человеком – попросил: «У нас в Миссии не хватает людей. Вот есть этот варшавянин. Сделайте одному человеку исключение». И немцы согласились, выпустили меня из тюрьмы.

– Что вы почувствовали, вступив на русскую землю?

– Ой, это было переживание! Когда я вышел из тюрьмы, первым делом осмотрелся. Город как город. А мне нужно в самый конец Пскова – Петровский посад, там кладбищенская церковь, при которой была церковная школа. Я пошел – и вот кончились эти городские европейские дома и пошли избушки. Какое у меня чувство! Родина! То, о чем я мечтал! Я иду, а все кругом говорят по-русски! Это особое чувство.

– Какие воспоминания остались у вас о митрополите Сергии (Воскресенском), возглавлявшем Миссию?

– О! Это был прекрасный организатор, настоящий русский патриот, человек настойчивый. Вначале немцы его арестовали, потому что он от Московской Патриархии приехал, но потом отпустили. Владыка общался с немецкими военными, которые только что пришли в Ригу, а военные – это не гестапо, они на многое смотрели сквозь пальцы. Некоторые, возможно, даже нам симпатизировали. В Пскове был один немецкий военный, который работал в хозяйственной части, так он всегда подбрасывал нашим сироткам из приюта молоко и масло (прим. – сиротский приют, организованный участниками Псковской миссии при церкви вмч. Димитрия Солунского). Потом оказалось, что он бывший офицер русской Царской армии.
Пасха, 1943 год. В центре митрополит Сергий (Воскресенский) выходит из кладбищенской церкви Св.Димитрия Солунского в Пскове. Слева о.Георгий Бенигсен. Именно при этой церкви была школа, в которой преподавал Ростислав Владимирович.

Пасха, 1943 год. В центре митрополит Сергий (Воскресенский) выходит из кладбищенской церкви св.Димитрия Солунского в Пскове. Слева о.Георгий Бенигсен. Именно при этой церкви была школа, в которой преподавал Ростислав Владимирович.

Убийство владыки Сергия произвело ужасное впечатление на русских в Прибалтике (прим. – в 1944 году машина митрополита была расстреляна неизвестными по дороге из Вильнюса в Каунас). Я тогда, в 1944 году, находился в оккупированной Риге. Немцы сразу объявили, что убийство митрополита – дело рук советских партизан. Но одновременно в народе стали говорить, что в действительности это дело рук самих немцев, которые всегда очень враждебно относились к владыке. До сих пор идет спор. Лично я думаю, что это сделали немцы – чтобы отомстить, так как владыка слишком самостоятельно себя вел. К тому же, после того как Сталин тоже разрешил открыть храмы на территории СССР и даже выбрать Патриарха, митрополит Сергий, так же, как и вся Псковская миссия, немцам перестали быть нужны, пропагандистская цель миссии была потеряна.

– Как местное население относилось к владыке Сергию?

– Очень хорошо. Он был очень популярен. Представьте себе, он был Экзарх Прибалтики, присланный из Москвы после присоединения Прибалтики к Советскому Союзу. Вначале его встретили в штыки, чуть ли не чекистом его называли. Но он смог завоевать авторитет, и люди поменяли свое отношение.

Кстати, в церквях Псковской миссии на Литургии поминали митрополита Ленинградского. Представьте себе – немцы в Пскове, а в церквях Ленинградского митрополита Алексия поминают, того самого, который листовки против нацистов рассылает. Немцы приказали прекратить его поминать. Но вот заставить владыку Сергия прекратить поминать местоблюстителя патриаршего престола Сергия (Страгородского) немцы не смогли.

– Расскажите, пожалуйста, о вашей работе в Псковской миссии.

– Я преподавал Закон Божий в школе. Когда я приехал в Псков, у меня документы были польские. Батюшка, отец Георгий Бенигсен, к которому меня направили, смотрит на мои документы и спрашивает: «А что вы знаете о православном Законе Божием?» Я отвечаю: «Это только документы, а сам-то я из Югославии. У нас там в местной гимназии православный Закон Божий все годы обучения был». Он спрашивает: «А как это вы так из Югославии, через Польшу и в Псков?» Я говорю, что есть у нас такая молодежная организация – НТС. Он посмотрел на меня и сказал: «Знаю… И никому не говорите, что вы из Югославии».

Так я стал преподавать в церковной школе Закон Божий, все шесть дней в неделю. Учебников, конечно, никаких не было. Литургию я объяснял по православному календарю на 1943 год, изданному Псковской миссией.

Потом я начал заниматься с моими учениками и краеведением. Я был очень удивлен, что они, живя в Пскове, почти ничего не знают об истории своего города. Я купил путеводитель по городу, который был предназначен для немцев. На уроках мы в том числе говорили о псковских святых и о связанных с ними памятниках. Устроить детям экскурсию по городу мне не разрешили, поэтому мы с ребятами забирались на колокольню псковского кремля и, рассматривая город с высоты, разговаривали о его истории.

Некоторые мои ученики вступили в скауты – подпольно, конечно. Почти все они были затем вывезены немцами на работу. Но после окончания войны вернулись в Россию. До того, как они вернулись в Советский Союз, я поддерживал с некоторыми из них связь, потом, после их возвращения, связь прервалась.

– Как советские дети, до войны окруженные повсеместной пропагандой атеизма, отнеслись к Закону Божию в школе? А их родители?

– В Пскове, в городской школе немцы разрешили оставить только четыре начальных класса. Дальше уже была трудовая повинность – для всех, кто старше 12 лет. Но благодаря стараниям участников Псковской миссии немцы разрешили детям после четырех начальных классов поступать дальше в церковную школу, где преподавался Закон Божий (таких школ в Пскове при православных приходах было три). Обучение в церковной школе позволяло получать продовольственные карточки. Конечно, и дети, и родители были довольны – лучше же учить Закон Божий, чем нести тяжелейшую трудовую повинность или быть посланным на работу в Германию. Правда, в итоге немцы закрыли эти церковные школы. Когда это произошло, я организовал с ребятами внешкольную работу.

– Возможность избежать немецкой трудовой повинности – это была единственная мотивация ребят, выбравших обучение в церковной школе?

– По-разному было. Родители некоторых ребят, которые у меня учились, были настроены очень антикоммунистически и были рады, что их дети могут учить Закон Божий. А некоторые были абсолютно безразличны – их дети начали ходили в школу ради продовольственных карточек или за компанию с другими ребятами.

– Ваш приезд в Псков в 1943 году – очень рисковое предприятие. Вы подвергали себя огромной опасности только ради того, чтобы иметь возможность преподавать советским детям Закон Божий? Что значила лично для вас эта работа в Псковской миссии и почему она перевесила инстинкт самосохранения?

– Остаться в Сараево в 41-м году было невозможно. Меня или забрали бы в хорватско-нацистскую армию, или расстреляли как белого эмигранта югославские коммунисты, или мне пришлось бы бежать к монархистам-партизанам Югославии и, вероятно, погибнуть. Но ради чего? Вместо этого я сознательно хотел попасть в Россию, хотя прекрасно понимал, что также могу при этом погибнуть или оказаться в концлагере. Но в этом случае я знал, ради чего рискую.

    Преподавание Закона Божьего в Пскове и работа с ребятами – это была моя борьба против большевизма, борьба за Россию. Ведь Псковская миссия по сути дела заставила Сталина прекратить гонение на Церковь, открыть храмы, разрешить выборы Патриарха.

А рисковали в то время вообще все. Что поделать – война, кругом убивали, сажали. Почему для меня должно быть исключение? Я относился к этому довольно спокойно. Я даже не просил Бога меня спасти – я говорил «да будет воля Твоя».

– Кроме церковных школ, по каким еще направлениям велась работа в Псковской миссии?

– Самое главное – это то, что возобновлялась литургическая жизнь. Только в одном Пскове было открыто 10 храмов, а на всей территории Миссии – несколько сотен. Когда наши (прим. – Красная армия) пришли в Псков, то оставили службы только в четырех. И я это понимаю – ведь людей уже практически не было, немцы в 44-м году подчистую всех вывезли в Германию. Знаете, почему подчистую? Потому что если оставят, скажем, врача или инженера, то они ведь будут работать на Красную армию, на Советский Союз.

Также открывались сиротские приюты при храмах. Вот, например, у отца Георгия Бенигсена был приют, там было человек 30 сирот или даже больше.

– А помощь военнопленным оказывалась?

– Да, некоторые участники Псковской миссии помогали военнопленным. Хотя не имели никакого права никому помогать. Всё это делалось нелегально, находили какие-то лазейки, в основном благодаря тому, что некоторые немцы смотрели на это сквозь пальцы. Например, отец Алексий Ионов, священник Миссии, пытался помочь узникам одного из лагерей. Но всё, что ему разрешали делать – это время от времени привозить заключенным немного еды.

Добиться разрешения отслужить Литургию для военнопленных было очень и очень сложно. Отец Алексий Ионов однажды на Пасху такое право получил. На Литургии присутствовали только те заключенные, которые сами этого захотели. Их привели в храм под конвоем, и никого из местных жителей не должно было быть на этой службе. Отцу Алексею также разрешили дать пленным по яичку. А яйца эти накануне принесли верующие люди, когда узнали о предстоящем богослужении. Отец Алексей рассказывал, что приветствовал всех «Христос Воскресе!» И все отвечали: «Воистину Воскресе!» А это были солдаты Красной армии.

Но помогали военнопленным не только непосредственные участники миссии. Моя будущая жена (прим. – Ростислав Владимирович познакомился и обвенчался со своей супругой в Пскове в 1943 году), как и многие ее знакомые, тоже иногда варила суп и отвозила его в лагерь.

    Моя будущая жена работала переводчицей в ветеринарной клинике в Пскове. Главный врач и сам прекрасно говорил по-немецки, но чтобы спасти девушку от отправки в Германию, он ее сделал переводчицей. А у этой ветеринарной лечебницы был большой двор, куда иногда под конвоем приводили военнопленных отдохнуть после работ, которые они выполняли за пределами лагеря. Те, кто болен, жаловались врачу, и он им давал лошадиные лекарства – других не было – чтобы хоть как-то вылечить. А кто-нибудь из пленных возьмет, да и сбежит. И персонал клиники прятал таких беглецов в помещениях ветлечебницы.

А потом из деревни такой-то приходит письмо в комендатуру, что, например, заболела корова (а немцы-то от этой коровы молоко получают) – пришлите ветеринара. Моя жена получает в комендатуре пропуск на себя и на фельдшера в эту деревню, и едет туда на телеге. Едет она на сене, а под сеном – беглый пленный. Немцы останавливают – она им пропуск показывает и едет дальше. Потом, в деревне, когда уже никто не видит, выпускает беглеца и показывает, по какой тропинке пройти к партизанам. Если бы немцы узнали, расстреляли бы всех.

Кстати, много лет спустя мы с женой получили письмо от дочери того главного врача ветеринарной клиники, который прятал пленных и переправлял их к партизанам. В 1951 году ему по ложному доносу дали 10 лет лагерей. Выпустили его, правда, через 4 года, но здоровье его так было подорвано, что через год после освобождения он умер. И очень многие участники Псковской миссии после войны получили по 15 лет концлагерей.

– Когда и при каких обстоятельствах Псковская миссия прекратила свою деятельность?

– В январе 1944 года Красная армия под Ленинградом перешла в наступление. Немцы в срочном порядке начали эвакуироваться. Православная миссия тоже получила приказ готовиться к эвакуации, которая была назначена на середину февраля. Но я решил не ждать – вы сами понимаете, чем грозило мне и моей семье разбирательство с советскими властями, останься я в Пскове – и вместе с женой и тещей уехал сначала в Ригу, потом в рабочий лагерь в Вене, а затем в рабочий лагерь в Тюрингии.

Уехать из Пскова было несложно, так как немцы сами всех вывозили подчистую – лишь бы только на Красную армию никто не остался трудиться. Но психологически и для меня, и для моих жены и тещи это была большая проблема – мы покидали Родину, это было очень тяжело. Но в 1992 году, когда уже стало возможно, мы с женой ездили в Псков. И один из наших сыновей тоже там был.

– Смотрели ли вы фильм Владимира Хотиненко «Поп»?

– Нет, я не смотрел этот фильм. Просто потому, что редко сейчас смотрю фильмы. Я знаю, что он о Псковской миссии и что прототипом главного героя был отец Алексий Ионов. Именно отец Алексий венчал меня в Пскове с моей женой. Он же потом служил одно время здесь, на Лонг-Айленде (прим. – пригороды Нью-Йорка) в храме города Сиклифф.

– Вы встретили окончание войны уже в Европе. Расскажите, пожалуйста, об этом времени.

– В годы войны НТС имел свою строительную фирму под названием «Эрбауэр», но в ней от первого до последнего работали русские. Весной 1945 года я тоже работал в этой фирме, в то время она была эвакуирована в небольшой городок в Тюрингии. И как раз в этот городок пришли американцы. Немецкие войска стали стрелять по ним с горки. А американцы, в свою очередь, по немцам. И так получилось, что рабочий лагерь нашей фирмы как раз был между ними, и снаряды летели через нас. Чувство, мягко говоря, неприятное – шумит, гудит, а если ошибутся, то сами знаете, что могло быть.

Директором нашей фирмы был русский Болдырев, который хорошо знал английский. Он выскочил на американскую сторону, поднял руки. Американец остановил стрельбу, вышел из танка, а Болдырев ему говорит: «Пожалуйста, не стреляйте, тут русские». «Что, уже русские тут?» – вскричал американец. «Нет, не русская армия, а русские рабочие». Американцы записали информацию о директоре и, повернув танк, отъехали, а потом прикончили немцев с другого места.

Вечером вызвали директора нашей фирмы к американцам, чтобы разобраться, кто мы такие. Узнав, что в нашем рабочем лагере русские эмигранты говорят на огромном количестве европейских языков, американский офицер, которому была поручена связь с местным населением, тут же взял Болдырева, директора фирмы, на работу. Уже на следующий день тот получил удостоверение служащего американской армии (гражданский человек на американской военной службе – у них это было предусмотрено). Ну и дальше – война кончилась, кругом концлагеря, грабеж, насилие. Вот этот американец должен навести какой-то порядок. Надо охранять склады, продовольственные и другие. А охранять некому, американских военных не хватает. Тогда американцы выдали Болдыреву оружие для охраны. И рабочие «Эрбауэра» стали охранять склады.

Но тут вдруг говорят – Тюрингия отходит к советской зоне оккупации. А нам под советскую зону нельзя, сами понимаете. Мы как ДиПи (прим. – DP, displaced person – перемещенное лицо, беженец) не имели права покидать своего лагеря, иначе могли быть арестованы. Это, конечно, сделали большевики для того, чтобы советские граждане не бежали. Болдырев говорит американцам, что он не может оставаться. Они ему: «Конечно, можете уезжать, вы же американский служащий». Он говорит: «Да, но у меня рабочие, я не могу их бросить». Поторговались, и Болдырев получил разрешение на выезд для пятисот человек. И мы уехали.

    Но когда приехали в американскую зону, нам сначала наотрез отказались давать разрешение на въезд, а потом сделали вид, что согласились, и отправили нас, как позже оказалось, в советский репатриационный лагерь. А сами известили советскую сторону – думали от нас таким образом отделаться. Мы, ничего не подозревая, приехали в этот лагерь. А он пустой, клопы злые, голодные – кусают зверски. А утром вдруг приезжают грузовики, из одного из них выходит советский офицер и говорит: «На Родину!» А мы не едем. «Поедете», – отвечает тот и достает пистолет.

А у нас-то оружие (то, что еще в Тюрингии нам выдали американцы для охраны складов). Наши ребята щелкнули затворами. Офицер этого никак не ожидал, уехал, но потом через американцев потребовал, чтобы мы сдали оружие. А Болдырев сказал американцам – мы сдадим только в том случае, если вы нас будете охранять. И они согласились – так что это был единственный лагерь, где американцы охраняли ДиПи от советской агентуры. Представляете себе? И в этом лагере я был.

Потом нас снова не знали, где разместить, но наши ребята случайно обнаружили пустой лагерь, подлежащий сносу. Американцы не хотели нас туда пускать, говоря, что лагерь необитаем и непригоден для поселения. «Не волнуйтесь, всё будет обитаемо», – ответили мы. Знаете, как наши ребята работали? Даже лентяи старались – потому что знали, если будет всё в порядке, останутся, если нет – то поедут в Советский Союз. Вот так и был основан лагерь Менхегоф, который просуществовал до 1948 года и вошел в историю русской эмиграции как центр НТС, как место, где после войны были напечатаны первые номера журналов «Посев» и «Грани», где была первая собственная типография.
«Стрелы» в СССР. Работа на радио «Свобода»

– А как вы оказались в Америке?

– После войны в Югославии пришел к власти Тито, коммунист. Возвращаться туда мне было нельзя – меня как белого эмигранта арестовали бы в первый же день. В Германии работы для меня больше не было. Пришлось думать, куда ехать. Сначала я со своей семьей собирался в Бразилию, но в последний момент уехать не получилось. В 1951 году мы отправились в Америку, где я устроился рабочим на хлебную фабрику.

– Ваше участие в деятельности НТС продолжилось после войны?

– НТС с вымышленных адресов посылал в Советский Союз письма, а в них – листовки, отдельные статьи из журнала «Посев». Такие письма назывались «стрелами». Я слал такие «стрелы» на советские адреса, которые брал из журнала «Филателия СССР». В то время советское правительство в целях пропаганды не запрещало переписываться с иностранцами – мол, видите, у нас свобода – но ограничений всё же было много.

Был другой случай – тогда для переписки с советскими гражданами, считавшими себя членами НТС, понадобился адрес американца, которого никто не знает, у которого самая обыкновенная фамилия. Я работал на американской фабрике и там нашел такого человека. На его адрес приходили письма для нас, и он их мне отдавал. И вот однажды приходит этому американцу по почте письмо, а там книга под названием «НТС, нам пора объясниться». Это была книга против НТС. Он показал мне, я посмотрел и сказал: «Джейм, твоя работа окончена. О тебе уже знают в КГБ». Он спрашивает: «Так зачем же они это сообщают? Они ведь, узнавши, могли перехватывать всю почту». Я отвечаю: «А ты думаешь, в КГБ нет тех, кто разделяет наши взгляды?» Видимо, кто-то из органов хотел нас предупредить, что адрес рассекречен.

– Как вы начали работать на радио «Свобода»?

– На радио одним из начальников работал мой хороший знакомый по ДиПи-лагерям в Германии – Игорь Морозов. Кроме того, наши дочки дружили. Правда, вначале моя жена была против работы на радио. Она говорила, что у тебя же семья, кормить нужно. А я тогда, в 1967 году, был рабочим на фабрике – это была далеко не самая высокооплачиваемая, но довольно стабильная работа. Но так случилось, что фабрика обанкротилась. И вот тогда я начал работать на радио. Вначале я был внештатным сотрудником, писал о филателии. Я сам коллекционер с детства, очень хорошо в этом разбираюсь. Со временем стал штатным сотрудником и проработал на радио до 1983 года.

– Сегодня уже не секрет, что после Второй мировой войны НТС попал под контроль американской разведки. Радио «Свобода» тоже контролировалось американскими спецслужбами. Вы знали об этом в те годы?

– Да, радио финансировалось какими-то из американских спецслужб. В начале 50-х годов они собрали эмигрантские организации и предложили создать комитет «Освобождение», который будет вещать на Советский Союз. Потом радио «Освобождение» переименовали в радио «Свобода».

Так вот, вначале оно было под контролем спецслужб, но так как на радио были и воровство, и непонятно что – большие расходы, которые не контролируются никем – то примерно в начале 70-х годов радио вообще хотели закрыть. Но всё же не закрыли, а передали финансирование и контроль Конгрессу.

– Было ли у вас чувство внутреннего противоречия из-за контроля и финансирования со стороны спецслужб? Ведь американская разведка и Конгресс явно не руководствовались интересами России и не заботились о ее благе?

– У меня чувства противоречия не было. Те американцы, которые занимали на радио руководящие должности в те годы, говорили по-русски и, как мне тогда казалось, были русофилами. И что особенно важно – я всегда говорил только то, что я сам считал нужным, и никто мне не диктовал, что говорить, а что нет. Кстати, там же, на радио, записывали свои передачи отец Александр Шмеман и отец Георгий Бенигсен, у которого я работал в Псковской миссии.

У меня у самого были две неполитические программы – «Духовная музыка всех времен и народов» и «Уголок коллекционера». Хотя, конечно, о каких-то политических вещах я иногда говорил. Вот, например, ставлю Шаляпина и говорю: «Прослушайте Шаляпина, которого в таком-то году лишили советского гражданства после того, как он освятил дом, пригласил батюшку». Он об этом писал в своей книге.

Был случай, когда в СССР вышла марка «Ленин на фоне новогодней елки». Я делаю передачу на эту тему и говорю: «Сталин вернул елку, сделав ее при этом новогодней, только в 1935 году. А во времена Ленина елки, которые на самом деле были рождественскими, а не новогодними, запрещались. Так неужели Ленин был на рождественской елке?» Представьте, что вскоре в журнале «Филателия СССР» была напечатана статья об этом – то есть радио слушали и этот вопрос обсуждали. Это был по сути дела ответ мне, хотя моего имени не упоминали, конечно. Написали, что да, вышла такая марка, что на ней изображение начала 1919 года, когда еще елки не были запрещены. И был случай, когда Ленина пригласили на такую елку в приют для сирот, и он не отказался от приглашения.
«Для нас вернуться в Россию – это то, о чем мы мечтали»

– С какими мыслями, надеждами встретила эмиграция распад Советского Союза в 1991 году?

    – Мы-то, глупцы, думали, что теперь всё будет в порядке. А оказалось, далеко не в порядке. Россию ограбили, жуткая инфляция и прочее. А теперь, спустя двадцать пять лет, даже новые памятники Сталину ставят, я уже про памятники Ленину не говорю. Я отчасти понимаю – ведь многие живущие сегодня родились в хрущевское время и позже. А хрущевское время люди помнят как оттепель. Потом тоже ничего такого явно ужасного не было.

Кстати, НТС выпустил книжку – «Географические названия, которым не место в России». Например, станция «Войковская» – непонятно, как станции, улицы, площади могут до сих пор носить имена палачей. Я знаю, что Православная Церковь тоже протестовала.

– В 1991 году вам было уже 72 года. Я понимаю, что для коренных изменений в жизни это возраст неподходящий. И всё же, после падения коммунистического строя были ли у вас мысли вернуться домой, в Россию?

– О да! И, кстати, некоторые из моих знакомых вернулись. Что касается меня лично, то у меня так сложились обстоятельства – жена, дети, внуки. Слишком был я связан семейными узами. А будь я свободнее – вы бы меня здесь не увидели. Потому что для нас вернуться в Россию – это то, о чем мы мечтали.

Да и потом, представьте, что вы приехали ко мне не в квартиру на Лонг-Айленде, а в Псков. Ведь я здесь, как в Пскове. Так я себя чувствую. И у меня переписка в основном с Россией, а не с зарубежьем. В любом случае, сегодня я жил бы в Пскове точно так же, как здесь. Мне ведь сейчас 97 лет. Для меня пройти от стола, на котором стоит мой компьютер, до гостиной, где мы с вами беседуем, уже работа. Внук Юра меня возит в русскую церковь. Точно так же я жил бы в Пскове. Ездил бы в церковь. А остальное время дома.

– Ваша дочь, Людмила Ростиславовна, принимала активное участие в организации перезахоронения праха генерала Деникина. Что значило это событие для потомков белой эмиграции, символом чего стало?

– На самом деле, были разные мнения – кто-то был за, кто-то против. Вот, например, поднимался также и вопрос о перезахоронении Врангеля. Но его родственники сказали: «Он похоронен в Белграде, потому что там же похоронены его солдаты. Он должен быть вместе с ними». Я с этим согласен. С Деникиным решили иначе. И с этим я тоже согласен. Ведь Деникин шел на Москву – и вот Деникин в Москве. Это правильно.

– Вы говорили о том, что уже в 30-е годы дети русских эмигрантов начали забывать русский язык и терять внутреннюю связь с Родиной. Подобная проблема существует и сегодня в среде русских эмигрантов, проживающих в разных уголках мира. Как эта проблема решается в США? Русская скаутская организация существует до сих пор во многих странах, в том числе и в Америке. Помогает ли она детям эмигрантов сохранить свою национальную идентичность так же, как помогала детям русских эмигрантов в 30-е годы? Какова ее численность в США на сегодня? Ее костяк составляют потомки белой эмиграции или те, кто приехал недавно?

– Примерно половина скаутов – потомки первой и второй волн эмиграции, плюс единицы из третьей. Вторая половина – дети четвертой волны, то есть те, кто относительно недавно приехал в Штаты. На 2015 год в Вашингтоне и Нью-Йорке численность скаутской организации – около 350 человек. Есть еще отделения на западном побережье – но они статистику не прислали.

А если в целом, то эмигранты последних лет приехали для того, чтобы стать американцами, чтобы здесь хорошо заработать и устроиться. И их, в погоне за долларом, совершенно не волнует, как будут себя чувствовать их дети.

– Каково в целом ваше отношение к современным миграционным процессам в направлении Россия – США? Ведь сегодня огромное количество молодых людей добровольно покидает Россию.

– Я вам скажу коротко – если бы я был в Пскове сегодня и мне было бы трудно, то я всё равно остался бы в Пскове и не поехал бы в Америку, где мне могло бы быть легче.

– Спасибо большое, Ростислав Владимирович! Последний вопрос я хотела бы задать о вашем внуке Юре. Будучи эмигрантом уже в четвертом (!) поколении, Юра прекрасно говорит и пишет по-русски (его выдает лишь едва уловимый акцент), хорошо знает русскую историю и считает своей родиной Россию. Это очень контрастирует с тем, что я могу видеть среди вновь прибывших эмигрантов – их дети зачастую начинают забывать русский язык уже вскоре после приезда в Штаты. Насколько я знаю, Юра сегодня задумывается над возможностью переезда в Россию. Что вы скажете своему внуку, если он решится на переезд?

– Я его благословлю!

Источник