Сколько себя помню, плохо выношу громкие слова. Смущаюсь даже от правильных громких слов, а уж выспренняя глупость по мне сродни визгу пенопласта. Хочется зажать уши и выйти.
Поэтому пресловутый Коля из Нового Уренгоя, прославившийся год с лишним назад выступлением в Бундестаге, мне оказался неприятен до такой степени, что не было никакого желания вникать во все подробности этой истории. Тем более что я не люблю читать сетевые страницы, на которых написано что-то про «ватников». Однако и многие из реплик, посвящённых критике Колиного выступления в Бундестаге, мне были так же неприятны.
И особенно неприятен и прискорбен тот факт, что многое в обсуждении этого вопроса раздражает отнюдь не меня одного. Причём от моих-то эстетических и идейных разногласий с иными Колиными гвоздильщиками для меня ничего не убудет. Я и так знаю и не сомневаюсь нисколько, что Победа – великая, что Крым – наш, что русским должны все, а русские (уж на сегодня точно) не должны никому.
Но вот насчёт Колиных ровесников (да и многих людей заметно старше) у меня имеются невесёлые сомнения. Мы рискуем жертвенником культа Победы: можно перекалить его докрасна и до распада.
От начал медицины известно, что одно и то же вещество в разных дозах и при разных условиях приёма способно быть лекарством и ядом. Отравиться насмерть можно даже каротином, поев печени белого медведя.
Ещё лет 12 назад мне запомнилась колонка, автор которой предупреждал: обилие посредственных сериалов о войне слишком напоминает поток проходных фильмов в стиле «кино и немцы», сильно замыливших военную тему к началу перестройки. И передозировка эта заметно способствовала росту молодёжного цинизма по отношению как к прошлому, так и к старшим.
Безусловно, дело было не только в фильмах, но и в прочих изъянах советской пропаганды (больно ударявшейся о советские реалии). Особенно злокачественным был порок бесконечного пристыживания младших, поразивший не только пропаганду, но и самый быт. В отсутствие «чего ни хватишься» в советском обществе, как заметил фронтовик Александр Зиновьев, непомерно большое значение имели статусные игры. Советский философ называл это явление социальностью. Не стоит путать её с соперничеством за материальный или иной успех. Настоящая социальность начинается там, где самоутверждение (и принижение другого) нематериально (т. е. бескорыстно).
При этом в Советском Союзе 60-80-х (вернее, в подсоветской Большой России – в нерусских регионах с этим обстояло очень по-разному) все поколения всё больше раздражались окружающей действительностью. Советское бытие отнюдь не соответствовало ни обещаниям, ни ожиданиям, ни декларациям, ни заслугам – особенно заслугам тех, кто вынес на себе не только войну, но и то, что война списала – десятилетия довоенных и послевоенных тягот и лишений. И в качестве определённой компенсации за недополученное старшие систематически внушали младшим, кто здесь «не богатыри».
Разумеется, началось это сразу после войны, когда фронтовик и невоевавший могли оказаться даже за одной партой, и воспринималось тогда вполне естественно. Конечно, конфликт поколений имел место во всём европейском мире, пережившем Вторую мировую войну. За рубежом он наметился ещё в 50-е, достигнул пика в конце 60-х и дальше выродился в обычную пикировку между родителями и детьми. Однако всё только разгоралось в Советском Союзе, где и память о войне была особенно остра, и вопрос «А ты кто такой?» по многим причинам звучал с особенной отчаянностью. Эстафету подхватили уже невоевавшие – дети войны, а затем и послевоенное поколение, отводившие душу на молодёжи, не хлебнувшей лиха.
Особую роль сыграла крайняя феминизация советской школы и общества в целом: даже молодая женщина «при исполнении» могла стыдить мальчиков тем, что они «не пионеры-герои», тогда как невоевавший мужчина (да и фронтовик) нечасто бы снизошёл до подобной глупости.
Ответом стало нарастание презрения к «отцам» и ещё больше – к «дедам», пресловутое похабное «пили бы баварское». За истерическим выяснением, насколько молодёжь (от младшего школьного до младшего предпенсионного возраста) недостойна фронтовиков, забыты оказались и честь, и национальные интересы. Последние были спутаны с государственными, именем которых можно было, например, сковырнуть частный дом, объявить бесперспективной деревню или назначить городу снабжение по низшему разряду.
Сегодня, как и в брежневские годы, ссылка на то, что настоящие люди терпели чудовищные лишения «и нам велели», становится универсальным хамским ответом, что адресуют всем желающим лучшего для себя и близких. Ссылка эта пока проходит подспудно, почти между строк, зато стыдят подобным образом уже всё общество. Выросло поколение не только оголтелых новых красных, но и вполне лоялистских авторов (и благодарных внимателей), готовых проповедовать народу: не захотели жить скромно, как фронтовики, предали их и Победу – получили «лихие 90-е» и будете вечно расплачиваться за грехопадение. Впрочем, и на более оптимистический лоялистский взгляд, замыленный мельканием ежегодных и круглогодичных «марафонов Победы», русскому народу и желать-то нечего: знай только радуйся, что «фронтовики подарили тебе жизнь», повторяй «ом мани падме хум» на маршевый мотив.
Русское будущее сводится на наших глазах к бесконечному самооправданию «перед памятью павших, перед подвигом народа». Русская же история вновь становится по-большевистски короткой – ведь её реабилитация тоже стала частью «власовских 90-х», и боль патриотов 60-80-х за памятники многострадального «Нечерноземья», за гибнущую деревню, за гнусности советского житья (Советский Союз и подточившие) иные готовы объявить не менее страшным соблазном, чем «джинсы и жвачку». Мы уже запомнили, что «антисоветчик – значит русофоб», но нам ещё стремятся внушить, что «монархист – это власовец», а заодно и «бандеровец». (И дело даже не в том, что власовцы никак не могли быть монархистами – просто «монархистами» в последнее время называют всех, кто сомневается в благости революции). И вообще: всё, что не советская власть, то «фашизм».
Битый год нам объясняли, что выступление Коли с компанией в Бундестаге стало возможным, поскольку в книжных магазинах и даже в школьной программе присутствует Солженицын. (Как известно, именем Солженицына бранятся, как старушки бранят повес франмасонами и волтерьянцами, не имея понятия ни о Вольтере, ни о франмасонстве).
Мы слышим, что выступление Коли – это, мол, прямое следствие появления на симферопольском «Бессмертном полку» иконы Государя. (Вообще-то Император в последнем манифесте перед февральским путчем призывал сплотиться для победного удара по Германии).
Мы читаем, что такие Коли возможны из-за фильмов «про французские булки» вроде снятых с Первого канала «Крыльев империи» (хотя создатели фильма задумали скорее новую версию архисталинистского «Хождения по мукам»). Нельзя, мол, изображать предреволюционную Россию привлекательной страной, не заслуживающей уничтожения. Ведь «если большевики не были правы, то прав Гитлер».
Увы, я не придумываю эту манихейскую чушь. Я всё это прочёл далеко не у самых оголтелых и безумных защитников «нашей общей истории», готовых, видимо, записать в гитлеровцы не только Бунина за «Окаянные дни», но и Куприна с «Юнкерами», Сашу Чёрного с «Называвшейся Россией», Шмелёва не с одним «Солнцем мёртвых», но и с «Летом Господним». (Я не случайно перечисляю писателей, чьими поздними произведениями так или иначе искупились грехи лево-обличительного творчества их молодости).
О том, куда ведёт замыкание в трауре по погибшей, из мрака-де вышедшей и в мрак вернувшейся «советской цивилизации», нужно говорить особо: рьяное ожидание последних времён и вправду может закончиться катастрофой. Но великая и страшная русская Победа сама по себе не заслуживает, чтобы имя её то и дело повторяли как несколько удачных нот в бесконечном и бездарном похоронном марше.
Мы уже близки к тому, чтобы в отсутствие иных святынь и другого приложения сил и чувств опасно перекалить жертвенник Победы. Нельзя отдавать Победу людям, охваченным унынием и страхом. Нельзя позволять им сводить всю русскую историю к той войне. По их версии выходит, что русский народ для того и существовал, чтобы провести Индустриализацию и одержать Победу, а потом нелепо сгинуть, как ахеец, вернувшийся домой из поверженной Трои. Впрочем, ахейцы – это же цари какие-то, монархисты? Нашим панихидникам иных героев кроме сказочного Александра Невского не надобно: даже нынешний, мягко говоря, компромиссный орден Александра Невского – не святого, не благоверного – кажется им подозрительно несоветским.
Мы живём в мире ещё более информационном и нуждающемся в образах, чем 30-40 лет назад. Особенно уязвимы те, кого пытаются сегодня воспитывать патриотами, предлагая в качестве единственной достойной страницы русской истории Победу (ставшую ныне столь же далёкой, какой была 30 лет назад революция). Если пойдёт неуправляемая реакция гражданского Чернобыля, неуверенная гордость за тех, которые всё-таки победили, уже очень далёких, легко сменится на презрение к истории, полностью сведённой к мытарствам каких-то людей в замурзанных ушанках.
Гражданский культ Победы над Германией – одна из важнейших русских опор.
Нельзя, чтобы она была единственной – в ущерб всем остальным и на гибель себе.
Дометий Завольский
для Русской Стратегии
http://rys-strategia.ru/ |
