В истории Крыма вторая половина 1940-х – начало 1950-х гг.представлены как время послевоенного восстановления. Но этот периодотмечен не только трудовыми свершениями. Еще не зарубцевались страшные раны, нанесенные полуострову кровопролитной войной, депортацией целых народов, а над его оставшимся населением нависла тень новой угрозы. Как и в случае с депортацией, на этот раз опасность исходила не от иноземных захватчиков, а от собственной власти.

Послевоенные репрессии в регионе по-прежнему плохо изучены. Относительную известность получили лишь отдельные эпизоды. Между тем, политические преследования коснулись значительного числа жителей полуострова – как коренных его жителей, так и прибывших после освобождения.

Наша задача свести воедино имеющиеся свидетельства и попытаться отразить целостную картину драматических событий, которые происходили в Крыму в последние годы сталинского правления.

Подобно другим территориям, которые во время войны оказались под вражеской оккупацией, сразу же после освобождения Крым стал объектом пристального внимания со стороны советских карательных органов. Особенностью репрессий этого времени было то, что среди арестованных было немало лиц, действительно совершивших преступления против человечества, участников карательных экспедиций.

12 ноября 1947 г. в Севастополе в зрительном зале Дома офицеров флота начался судебный процесс по делу о военных преступлениях группы офицеров и солдат германской армии, военной контрразведки и полевой жандармерии. Подсудимых обвиняли в массовых убийствах, пытках и насильственном перемещении гражданского населения Крыма и Кубани на принудительные работы в Германию, разрушении экономики этих регионов.Перед трибуналом предстали 12 обвиняемых, ключевой фигурой являлся бывший командующий 17-й немецкой армией в период с 1 июня 1943 по 30 апреля 1944 г., генерал-полковник Эрвин Еннеке. Во время изучения трибуналом материалов следствия обвиняемые содержались в здании Севастопольской городской тюрьмы (располагалась на пл. Восставших, ныне – торговый центр «Новый бульвар»).

Ход судебного разбирательства активно освещался в местных газетах, которые публиковали стенограммы заседаний и иные процессуальные документы. Суд установил причастность к военным преступлениям не только СС и гестапо, но и вермахта. Примечательно, что к эсэсовцам принадлежал только один из подсудимых. Остальные 11 человек были военнослужащими и полицейскими.

Несмотря на всю тяжесть инкриминируемых преступлений, фигуранты процесса не были приговорены к смертной казни. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 г. она была отменена. Поэтому суд назначил подсудимым наказание в виде 25 лет лагерей. Однако нацисты не отбыли и половины этого срока. К концу 1955 г. по договоренности между правительствами СССР и ФРГ они были освобождены и вернулись в Германию[1].

Менее повезло активным пособникам оккупантов из числа местных жителей. В 1951 г. к расстрелу были приговорены бывший полицмейстер Корчминов-Некрасов и следователь полиции Горностай-Некрасова. Оба были убежденными противниками советской власти, преследовались ей (в годы Гражданской войны Корчминов-Некрасов служил добровольцем в армии адмирала Колчака, затем лишался избирательных прав и до начала войны неоднократно арестовывался органами НКВД; Горностай-Некрасова была женой бывшего белого офицера, который был репрессирован). Это предопределило их выбор в пользу нацистов. В то же время это не оправдывает их преступлений, жертвами которых становились обычные советские граждане.

К расстрелу был приговорен и бывший начальник отдела безопасности ялтинского отделения СД Шорин, принимавший личное участие в облавах, арестах и казнях[2].

Розыск нацистских пособников продолжался и в последующие десятилетия.

Общественное мнение рассматривало привлечение таких лиц к ответственности как заслуженную и справедливую кару.

Однако возмездие обрушилось не только на преступников. Аресту и тюремному заключению подверглись и те, кто просто был вынужден работать на оккупантов, чтобы прокормиться самим и прокормить семьи. Как коллаборационисты были осуждены люди, которые, рискуя жизнью, исполняли свой долг и по мере сил старались спасти культурные ценности и фонды музейных коллекций, не давая вывезти их в Германию.

Так, арестованный в Саках 4 марта 1945 г. Василий Ковалев был осужден на 10 лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) с конфискацией имущества за то, что в оккупацию работал директором мельницы[3]. 19 апреля 1945 г. в Бахчисарайском районе арестовали крестьянку Тину Каратунову-Булаеву, работавшую при немцах приемщицей молока. Приговор — 8 лет лагерей[4]. Арестованный 27 июля 1945 г. уроженец Симферополя Александр Евтеев, во время оккупации бывший начальником ремстройконторы при городской управе, был приговорен к 10 годам ИТЛ[5].

За «сотрудничество с врагом» 10 лет лагерей получила и старший научный сотрудник отдела флоры и растительности Никитского ботанического сада, Лидия Симанская. Оставшись в оккупированном Крыму, женщина приложила немало усилий, чтобы сберечь уникальные виды растений от уничтожения. Благодаря ей крымский гербарий, который собирался на протяжении 150 лет, не пропал. Когда оккупационные войска стали отступать из Крыма, женщина сопровождала его в Германию. После окончания войны Симанская активно способствовала возвращению коллекции на прежнее место. Но это не было принято во внимание. Восстановить доброе имя женщине удалось лишь в 1956 г.[6]

Репрессий не избежали и те, кто вел борьбу с оккупантами, пережил ужасы нацистских застенков, и чудом смог выжить.

Показательно дело Василия Бедрина. Постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 25 ноября 1944 г.он был подвергнут заключению в ИТЛ на10 лет, которые и отбыл целиком. Этим постановлением он был обвинен в измене Родине. В действительности Бедрин, отец четырех сыновей (двое из них погибли на фронтах Великой Отечественной войны, третий был ранен при взятии Берлина, четвертый – тоже фронтовик, поступил в Артиллерийскую школу) в период оккупации вместе с семьей проживал в Судаке, работал на пилке дров, был связным у подпольщиков. Когда в январе 1942 г. в городе высадился советский десант, принимал активное участие в работе его штаба: снабжал военных продуктами, помогал раненным и был проводником по горным дорогам и тропам.

Когда Судак вторично взяли немцы, Бедрина схватили и приговорили к расстрелу. Казнь происходила в ночь на 19 февраля 1942 г. Однако судьба или счастливый случай были к нему благосклонны. Мужчину изрешетили из автомата, он получил 25 ран, но остался жив. Истекая кровью, дополз до дома.

После освобождения Бедрин стал жертвой оговора. Его обвинили в том, что якобы он является агентом румынской разведки, а его расстрел был имитирован гитлеровцами, дабы отвести подозрения. Несмотря на заключение экспертизы, подтвердившей, что пулевые ранения настоящие, и показания свидетелей, характеризовавших арестованного как патриота своей Родины, следствие проигнорировало эти моменты, и в результате человека признали виновным. Не согласившись с этим решением, осужденный неоднократно пытался оспорить необоснованный приговор, однако справедливость восторжествовала только в конце 1950-х гг.[7]

Приведенные примеры наглядно показывают, сколь широко советские репрессивные органы трактовали понятия «измена Родине» и «сотрудничество с врагом».

Позорной страницей послевоенной истории является судьба миллионов советских военнопленных. Для многих из них победа над гитлеровской Германией означала не радость освобождения из нацистской неволи, а изнуряющую фильтрацию и отправку в новые — советские лагеря. В мае 1945 г. по личной директиве Сталина, направленной руководителям органов госбезопасности, СМЕРШ, командующим фронтами, Военным Советам предписывалось сформировать в тыловых районах лагеря для размещения и содержания бывших военнопленных и репатриируемых на 10 тыс. человек каждый. Развернули 100 таких лагерей, способных принять 1 млн. человек[8]. Практически все освобожденные пленные, вне зависимости от того, имелись ли на них компрометирующие данные (таковыми считались сведения о недостойном поведении в плену: выполнение любых управленческих функций; сотрудничество с германскими спецслужбами; служба на вспомогательных должностях в вооруженных формированиях Третьего рейха) или нет, сводились в батальоны и в порядке наказания направлялись для постоянной работы на предприятия угольной и лесной промышленности, находящиеся в отдаленных районах.

Даже те, кто бежал из плена или показал образец стойкости и мужества, никак не выделялись и не поощрялись.

Не прошедшие фильтрацию отправлялись в лагеря ГУЛАГа, другие возвращались домой, где им устанавливались ограничения в области трудоустройства, общественной деятельности, при поступлении на учебу и при перемене места жительства. Это же касалось членов их семей.

В процессе фильтрации бывших военнопленных пропускали через изощренную систему допросов и издевательств. Переживших ужасы нацистских лагерей сотрудники СМЕРШ и особых отделов донимали настойчивыми вопросами: «почему попал в плен?», «почему не застрелился?», «почему не бежал?». Наглядное представление о том, как относились к бывшим военнопленным в ходе фильтрации и после ее завершения, позволяют составить воспоминания Бориса Кубарского. Участник обороны Севастополя 1941-1942 гг., старший лейтенант, командир батареи 134 гаубичного артполка 172 стрелковой дивизии Приморской армии, подобно многим тысячам защитников города, оставленных своим командованием без эвакуации, летом 1942 г. он оказался в немецком плену. Прошел через унижения, голод, чудом избежал смерти. Был освобожден американцами, передан в советскую зону оккупации. Накануне передачи в лагерь прибыли советские офицеры. Одного из них, капитана-особиста, спросили, «насколько верны слухи, что всех военнопленных отправляют на Колыму бессрочно. Тот помолчал немного и заявил, что сейчас, здесь, об этом говорить не стоит, разговор, и серьезный будет, когда вернемся на Родину. А слухи об этом были. И упорные»[9].

Вскоре Кубарский был отправлен на Родину. Прибыв в Запорожье, отправился в облвоенкомат за направлением на госпроверку. Считая, что госпроверка - это чистая формальность и продлится несколько дней, «в одном костюме, тапочках, с балеткой-чемоданчиком» явился на станцию Опухлики Великолукской области в Первую Запасную Горьковскую стрелковую дивизию.

«Найдя в густом лесу эту «дивизию», - вспоминал Борис Александрович, - я оказался за проволокой, в лагере со сторожевыми вышками по углам, с часовыми на них. <…> Подойдя к проволочной ограде у вышки при смене часовых, я услыхал:

- Пост по охране изменников Родины сдал.

- Пост по охране изменников Родины принял.

Это оказалось для меня ударом страшной силы. К нему я совершенно не был готов. Усилились головные боли, по ночам бил озноб. Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами по 150-200 человек,полные блох и клопов. Шли дни. Что дальше будет с нами, никто не знал, и я стал свыкаться с мыслью о «путешествии» на Колыму.

<…>

На территории лагеря была землянка ОКР «СМЕРШ» - отдел контрразведки «Смерть шпионам». Туда вызывали по одному, по ночам. Там я заполнил длинную анкету, описал все, что со мной произошло. На прямой вопрос:

- Почему Вы не застрелились? - я не мог дать прямого ответа:

- Вероятно от того, что кругом было много бойцов и командиров. Если б оказался один, наверное, застрелился бы»[10].

Пройдя госпроверку, Кубарский был демобилизован. Но пребывание в плену стало для него настоящим клеймом.

«Демобилизованные воины-победители эшелонами возвращались на Родину. Их встречали музыкой, цветами, почетом. А кто я? Человек без прошлого, без будущего и с очень неопределенным настоящим»[11].

В течение долгого времени Кубарский не мог устроиться на работу, а паспорт получил лишь в 1955 г.

«Прихожу на предприятие, - вспоминал Борис Александрович, - в отдел кадров, прошу принять на работу. В кадрах, как правило, сидели бывшие фронтовики, инвалиды.

- Воевал? На фронте был?

- Конечно, - отвечаю.

 - Раз фронтовик, обязательно устроим на работу. А где воевал?

- В Молдавии, в обороне Одессы, в обороне Севастополя.

- О-о-о, Севастополь! А я воевал на Первом Украинском фронте. А ты потом где?

- Был в плену.

- Как так?

- А в Севастополе кто сражался до последнего дня и чудом остался жив, был захвачен в плен.

- Ааа! Ну, зайди на следующей неделе!

И так повсюду»[12].

Друзья и знакомые, к которым Кубарский обращался за помощью, отворачивались от него, стоило им услышать о плене. Письма, которые направлялись в их адрес, оставались без ответа. И это отношение сохранялось и после смерти Сталина.

История Кубарского, впрочем, является не самой печальной.

Известны примеры, когда, не выдержав допросов при прохождении госпроверки, бывшие военнопленные сводили счеты с жизнью. Одним из этих несчастных был командир 701 береговой батареи 4 отдельного артиллерийского дивизиона береговой обороны главной базы ЧФ капитан-лейтенант Алексей Матюхин. Участник обороны Севастополя, в июле 1942 г. он оказался в германском плену, где находился до самого окончания войны. В июне 1945 г. покончил с собой в советском фильтрационном лагере в Баутзене, куда был помещен вместе с остальными военнопленными после разгрома нацистов.

Размышляя о причинах, которые заставили Матюхина решиться на столь ужасный поступок, Кубарский писал:

«…для меня этот его поступок сначала был необъясним. Но, вспоминая о нем на госпроверке, а затем, перенося унижения и оскорбления, будучи уже демобилизованным, и наши длительные разговоры с ним на рампе цеха графитовой фабрики, где он мне открылся, как человек, органически не терпящий немцев, и его потрясение периодом репрессий, когда начали забирать людей как врагов народа - я понял, что он не мог по складу своего характера вернуться, чтобы попасть на Колыму, и не мог остаться в Германии. Безысходность его сгубила. Угрожающая, жестокая интонация ответа капитана-особиста сделала свое черное дело. Жить не стоит, когда знаешь, что ни ты сам, ни твоя голова, ни твои руки никому не нужны. Тогда надо уходить»[13].

Несладко пришлось и более чем 3 млн. остарбайтеров, или восточных рабочих, — репатриантов из числа гражданских лиц, угнанных гитлеровцами с оккупированных территорий в Германию. Во время войны их нещадно эксплуатировали на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях рейха, а после освобождения им предстояло пройти через сито допросов в проверочно-фильтрационных лагерях. На каждого «остовца» заводилось дело. Показания фиксировались, тщательно проверялись и сопоставлялись. И хотя для большинства репатриантов эта унизительная процедура заканчивалась выдачей справки, разрешавшей беспрепятственное возвращение домой, над ними постоянно висела угроза ареста. Такое отношение советского государства к собственным гражданам было обусловлено тем, что репатрианты годами находились вне сферы воздействия сталинской пропагандистской машины. Несмотря на собственное тяжелое положение, угнанные в Германию люди получили возможность сопоставить свой довоенный жизненный уровень с уровнем жизни в Европе, и это сравнение было не в пользу советской системы. Рассказ о реалиях заграничной жизни мог заметно поколебать веру в правильность советской политики.

Поэтому уже в конце 1940-х гг. как бывшие «остовцы», так и бывшие военнопленные снова подверглись преследованиям: за прежние «прегрешения» многих из них сослали на поселение или отправили в лагеря.

Продолжались преследования представителей так называемых «нелояльных народов». В июле 1949 г. стартовала чекистская операция «Волна», в ходе которой из Крыма Одесской, Николаевской и Херсонской областей были вывезены немногочисленные татары, греки и турки, оставшиеся после депортаций 1944 г. Особое внимание в ходе операции уделялось туркам. В их лице власти СССР видели потенциальных агентов влияния Турции, которая ориентировалась на НАТО, поэтому репрессии против турок проводились во всем Причерноморье.

Операция по выселению по указанию министерства госбезопасности СССР началасьв ночь с 5 на 6 июля 1949 г. Всего с территории Одесской, Николаевской, Херсонской, Измаильской областей выселено 450 человек. При этом репрессии коснулись не только турок, татар и греков, но и русских. Всего в 1949 г. из Крыма были выдворены 1081 человек, в том числе глав семей – 713 человек, из них:

а) татар     – 27 человек

б) греков  – 228 человек

в) армян    – 138 человек

г) болгар   – 188 человек

д) немцев – 132 человек[14].

Сегодня весьма распространено ошибочное мнение, что последние годы правления Сталина – время, когда поддержка вождя была абсолютной, народ не выражал недовольства, в обществе царило согласие. Это утверждение не выдерживает никакой критики.

Война не только унесла много жизней, она разрушила тот замкнутый мир, в котором формировался советский человек. Не менее 10 млн. человек участвовало в освободительном походе Красной армии за пределами СССР, не менее 5,5 млн. были репатриированы на Родину из плена и с принудительных работ[15]. Пережив неимоверные трудности и лишения, защитив мир от гитлеризма, люди считали, что заслужили для себя и своих детей право на достойную жизнь.

Вовсе не идеализируя Запад, они полагали, что внутренняя политика партии должна стать более демократичной, гуманной. Крестьяне надеялись если не на роспуск колхозов, то уж, по крайней мере, на серьезное улучшение жизни в селе.

Этим надеждам не суждено было сбыться. Более того, подобные настроения представляли опасность для власти, требовавшей от граждан безоговорочного и полного подчинения. Развернутые репрессии были призваны пресечь эти ожидания, реанимировать довоенную атмосферу тотального страха.

Одержав победу над внешним врагом, государство вновь объявило войну собственному народу, приложив немало усилий, чтобы сломить надежды людей на позитивные перемены.

Как и в 1930-е гг., поводом для ареста становились любые критические высказывания о жизни в Советском Союзе.

Так, 4 октября 1947 г. за критику колхозного строя в Симферополе арестовали Надежду Стаховскую, экономиста планового отдела управления Промкооперации. Приговор — 10 лет лагерей[16]. Точно такой же срок 12 августа 1950 г. получил токарь Симферопольского приборостроительного завода, фронтовик, капитан, орденоносец, Павел Сергеев — за то, что нелестно отзывался о советской действительности и руководителях партии и правительства, а также восхвалял жизнь в США[17]  Сапожника артели «Ремобувь» Александра Булыгина за аналогичные суждения военный трибунал войск МВД Крыма 16 августа 1952 г. приговорил к 25 годам ИТЛ с конфискацией имущества [18]. Реабилитировали всех троих лишь в 1993 г.

Крымскую область не обошли стороной и другие волны репрессий, поднявшиеся в результате крупных общегосударственных дел, в частности, «Ленинградского дела», 1949−1952 гг., когда, по указанию Сталина, органами госбезопасности была «вскрыта» «антипартийная группа», во главе которой якобы стояли такие высокопоставленные партийные функционеры, как председатель Совета Министров РСФСР Михаил Родионов, секретарь ЦК ВКП (б) Алексей Кузнецов, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии Петр Попков и др. Им инкриминировалось то, что, «объединившись в 1938 г. в антисоветскую группу», они «проводили подрывную деятельность в партии», «пытались возбуждать недовольство среди коммунистов Ленинградской организации мероприятиями ЦК ВКП (б)… подрывали единство партии, вынашивали и высказывали изменнические замыслы о желаемых ими изменениях в составе Советского правительства… своими преступными действиями наносили ущерб экономическим интересам Советского государства»[19].

В августе 1949 г. был арестован первый секретарь Крымского обкома ВКП (б) Николай Соловьев, работавший во время войны в Ленинграде под руководством А.Кузнецова. Вслед за Соловьевым арестовали других руководящих членов Крымской областной партийной организации — Прокопия Чурсина, Михаила Петровского, Николая Хованова, Василия Никонорова. Расправа над ними даже по послевоенным меркам была чрезвычайно суровой. После закрытого судебного процесса в Москве Н. Соловьев, П. Чурсин, М. Петровский были расстреляны, остальные получили длительные (20 лет) лагерные и тюремные сроки. Арестованы были жены и дети репрессированных: членов семьи Н. Соловьева осудили на 10 лет ИТЛ, семьи М. Петровского, П. Чурсина, Н. Хованова отправили на поселение в Казахстан [20].

В рамках «Ленинградского дела» репрессировались не только партийные функционеры, но и все, кто так или иначе был с ними связан. Так, в числе арестованных оказался главный редактор газеты «Красный Крым» Лев Скрипченко. Его приговорили к 15 годам лагерей[21]. Репрессировали и членов семьи редактора: жену Феодосию и дочь Лидию. 24 ноября 1951 г. Особое совещание при министре госбезопасности СССР постановило сослать их в Акмолинскую область Казахской ССР как социально-опасные элементы[22].

Реабилитировали редактора и членов его семьи лишь после смерти вождя.

В качестве доказательств преступной деятельности использовались любые факты из биографий, которые, по мнению, следователей, свидетельствовали о политической неблагонадежности. Так, упомянутый выше В. Бедрин в годы Гражданской войны некоторое время служил в Белой армии. Взятому по «Ленинградскому делу» старшему преподавателю кафедры истории СССР Крымского педагогического института им. М. В. Фрунзе, (Крымский федеральный университет им. В.И. Вернадского) Николаю Шагину припомнили его связь с эсерами (первый учитель Шагина, Федор Соколов, симпатизировал этой партии, и попросил ученика проголосовать за нее на выборах в Учредительное собрание в 1917 г., что тот и сделал). Не были забыты и симпатии Шагина к антисталинской оппозиции, а также то, что его старший брат в 1930-е гг. был осужден за то, что, работая в колхозе, критически высказался в адрес политики государства в отношении крестьян.От приговора преподавателя не спасли ни боевые заслуги (воевал политруком в составе Северокавказского, Сталинградского, 1 и 2 Украинского фронтов, был ранен в 1942 г., дважды был награжден орденом «Красной звезды», имел медали «За отвагу» и «Победу над Германией»), ни безупречная служба в армии и преподавательская работа.

Связь с «ленинградцами» и лично с Н.Соловьевымобернулась для педагога 5-летним лагерным сроком. При этом в обвинительном заключении следователи требовали более суровую меру наказания – 10 лет лишения свободы.

Оказавшись в лагере, Шагин писал ходатайства о пересмотре его дела, но справедливость восторжествовала лишь в 1955 г.[23]

Еще одним инструментом репрессий стали идеологические кампании («дискуссии») в науке, литературе и искусстве. Под лозунгами борьбы с «иностранщиной» и «космополитизмом» реанимировались довоенные практики вовлечения широких слоев населения в борьбу с «врагами народа». Журналисты центральных и региональных газет изощрялись в подборе ярлыков и сравнений «антипатриотическое, космополитическое, гнилое отношение», «двурушники космополиты и их подголоски», «зловоние буржуазного ура-космополитизма, эстетства и барского снобизма»[24]. В сознание людей внедрялся образ противника советской системы –«низкопоклонствующего» перед Западом развращенного человека, преимущественно еврея.Отдельные проявления государственного антисемитизма в СССР имели место и в годы Великой Отечественной войны. Выражались они, в основном, в увольнениях с работы в «опекаемых» агитпропом литературно-художественной кругах.После победы над Гитлером дискриминационные мероприятия в отношении евреев стали приобретать все более универсальный и вместе с тем репрессивный характер. Подобному развитию событий в немалой степени способствовало и то, что в последние годы жизни Сталин становился все более подозрительным, опасаясь происков вездесущей американо-сионистской агентуры[25].

История полна парадоксов. Широко известна та заметная роль, которую евреи сыграли в революционном движении (их было немало не только среди большевиков, но и в других партиях) и в становлении ранней советской системы. В довоенный период проявления антисемитизма жестоко карались. Теперь ситуация изменилась.

Заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).Федор Головенченко, практически руководивший кампанией против «безродных космополитов», выступая на партактиве в подмосковном городе Подольске, так сформулировал сущность проводимых мероприятий:

«Вот мы говорим — космополитизм. А что это такое, если сказать по-простому, по-рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!»[26]

В Крыму эти процессы имели свою специфику. С одной стороны, в первые послевоенные годы на некоторое время возобновились дискуссии о создании на полуострове еврейской республики (которые, впрочем, вскоре сошли на нет). С другой стороны, возвратившись из эвакуации, евреи и крымчаки не могли попасть в свои квартиры, иногда жили в железнодорожных вагонах по нескольку месяцев. Ходили упорные слухи, что их будут высылать с полуострова так же, как и другиенароды. В работе органов государственной власти, предприятий и учреждений реализовывалась негласная установка не брать евреев и крымчаков на ответственные должности. Из статистических данных и официальных документов исключили сведения о крымчаках, как будто такого народа и не существовало[27]. Начиная со второй половины 1940-х гг. евреи и крымчаки все чаще оказываются в числе арестованных за антисоветскую деятельность.

В одних случаях основанием для преследования становились реальные действия.

Так, симферополец Макс Левин в 1948 г. отправил анонимное письмо писателю Илье Эренбургу, в котором упрекал его за позицию по поводу создания государства Израиль. Содержание письма стало известно в МГБ. Левина обвинили не только в написании и распространении анонимных антисоветских писем, но также в участии в еврейском националистическом антисоветском подполье, в шпионаже и разглашении государственных тайн. Приговором Особого Совещания при МГБ СССР 23 апреля 1949 г. он был осужден к 10 годам лишения свободы за то, что «будучи враждебно настроен против существующего в СССР государственного строя, составлял и распространял анонимные письма антисоветского содержания». В вину Левину ставилось то, что он не признавал в СССР равенства и дружбы наций и что в поведении руководителей советского государства видел процветание антисемитизма. В обвинительном заключении утверждалось, что выдвигал версию о притеснении в СССР еврейского населения[28].

К 1947-1949 гг. также прокатилась волна арестов бывших политических заключенных, осужденных в 1930-е гг. Пребывание этих людей на воле было нежелательно. Они слишком многое пережили. Их рассказы о жизни в лагере могли поколебать веру в справедливость советской системы. Поэтому тех, у кого закончился или близился к завершению срок заключения, ждал новый арест.

Таким образом, первое послевоенное десятилетие в истории Крыма (как и в истории всей страны) ознаменовало собой крушение надежд на лучшую жизнь: они растворились во мраке густой идеологической лжи, в тяжком, голодном и нищем быте, сменились возродившимся страхом и беспомощностью перед системой. Хотя по масштабам репрессии послевоенного времени и уступали размаху «Большого террора» 1937 — 1938 гг., они затронули широкие слои населения, представителей разных общественных групп. Это, в свою очередь, служит наглядным примером того, что массовые политические преследования оставались неизменным атрибутом сталинской системы управления — и до, и во время, и после войны. И только после смерти диктатора в марте 1953 г. в казавшемся непробиваемым панцире советской репрессивной системы стали появляться первые, пока еще малозаметные трещины…

[1]Колонтаев К.В. «Севастопольский Нюрнберг». Исторический очерк. – Севастополь: Изд-во «Ветеран», 2017. – С.6-21

[2] Яковлев В. Преступления. Борьба. Возмездие. – Симферополь, Крымиздат, 1961. – С.225-229

[3]Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга третья. — Симферополь: АнтиквА, 2007. — С.173

[4] Там же. – С.113

[5]Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга вторая. — Симферополь: АнтиквА, 2006. — С.286

[6] Там же. – С.24-25

[7]Вакатова Л.П. «За недоказанностью обвинения – дело прекратить» (Василий Авраамович Бедрин) // Реабилитированные историей. Автономная Республика Крым: Книга пятая. — Симферополь: АнтиквА, 2008. – С.16-20

[8]Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга вторая. – С.16

[9]Кубарский Б.А. Вместо завещания – Севастополь: ООО «Каламо-Пресс», 2012. – С.88

[10] Там же. – С.89-90

[11] Там же. – С.91

[12] Там же.

[13] Там же. – С.89

[14]Крим в умовах суспільно-політичних трансформацій (1940–2015): Збірник документів та матеріалів. Упоряд.: О. Г. Бажан (керівник), О. В. Бажан, С. М. Блащук, Г. В. Боряк, С. І. Власенко, Н. В. Маковська. – К.: Інститут історії України НАН України, 2016.– С.70

[15]Филиппов Б.А. Путеводитель по истории России 1917-1991: Учебно-метод. пособие. – М.: Издво ПСТГУ, 2013. – С.499

[16] Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга пятая. — Симферополь: АнтиквА, 2008. — С.245

[17]Там же. – С.176

[18]Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга первая. — Симферополь: ИПЦ «Магистр», 2004. — С. 307−308

[19]История политических репрессий и сопротивление несвободе в СССР. — М.: Издательство объединение «Мосгосархив», 2002. — С.166

[20]Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга вторая. — С.32

[21]Пупкова Н. Шпаер и Скрипченко. Как журналисты регионы объединяли // https://c-pravda.ru/news/2017-03-29/shpaer-i-skripchenko

[22]Вакатова Л.П. Семья редактора // Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга четвертая. — Симферополь: АнтиквА, 2008. – С.20

[23]Козлова Н. Цена неосторожных шагов Николая Шагина // Реабилитированные историей. Автономная Республика Крым: Книга седьмая. — Симферополь: АнтиквА, 2012. – С.46-50

[24] Филиппов Б.А. Указ. соч. – С.499-500

[25]История политических репрессий и сопротивление несвободе в СССР. – С.167

[26]Экштут С.А. Предвестие свободы, или 1000 дней после Победы. — М.: Дрофа-Плюс, 2006. – С.288

[27]Берлин Б. Г.История крымской трагедии. К вопросу о Холокосте в Крыму // Крымский архив, № 4 (19), 2015. – С.124

[28]Реабилитированные историей. Автономная республика Крым: Книга вторая. – С.32-33