В Русско-Турецкую войну 1877-78 г. наследник цесаревич командовал особым Рущукским отрядом, которому поставлено было трудное задание защищать левый фланг нашей армии. Прорвать его стремились видные турецкие полководцы Мегмет-Али и Сулейман-паша, имевшие численное превосходство. Одержав 24 августа 1877 года победу под Аблавой, но имея перед своим фронтом превосходящие его силы Мегмет-Али, великий князь Александр Александрович умелым отступлением, без непосредственного напора противника, разрушил его план. «Это сосредоточение войск Рущукского отряда после Аблавского боя», пишет Назаревский, «знаменитый фельдмаршал Мольтке считал одною из лучших стратегических операций XIX века». Начальником штаба отряда был генерал-лейтенант П. С. Ванновский, в царствование императора Александра III военный министр.
На полях сражений цесаревич, как и в мирной жизни, полагался на Промысл Божий. В одном из писем с фронта он писал цесаревне: «Во всем, что делается на земле есть воля Божия, а Господь, без сомнения, ведет судьбы народов к лучшему, если они, конечно, не заслуживают полного Его гнева. Поэтому да будет воля Господня над Россией, и что ей следует исполнить, и что делать, будет указано Самим Господом. Аминь».
В течении Турецкой кампании у цесаревича возникали иногда разногласия с главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем и штабом последнего. Отражением их было появление в 1878 году в журнале «NОUѴЕLLЕ RЕѴUЕ» статей, касавшихся этой войны. Исходили они от великого князя Николая Николаевича. Цесаревич очень резко отозвался о статьях в письме к графу М. Т. Лорис-Меликову. Позднее, 3 августа, он писал ему из Гапсаля: «Мне государь писал, что по поводу статей в «NОUѴЕLLЕ RЕѴUЕ» он имел весьма неприятное и тяжелое объяснение с Николаем Николаевичем и что при этом он ему высказал всю правду, так что государь прибавляет в письме: «не знаю, что он сделает теперь, но если будет проситься уйти, я его не удержу». Значит государь очень недоволен поведением своего брата, и я могу откровенно Вам признаться, что я очень рад, что, наконец, государь энергично начал действовать с семейством, а то они позволяют себе все и безнаказанно. Теперь бы и старшему брату государя (Константину — Н. Т.), при удобном случае, тоже дать хорошего нагоняя». Император Александр в строгости держал «семейство», ослабление коей привело к столь плачевным последствиям в следующее царствование.
Командование великим князем Александром Александровичем на фронте дало ему полную возможность близко ознакомиться с офицерами и солдатами, составить впечатление о старших начальниках и выяснить, что в военном ведомстве требует улучшения. Опыт этот оказался ему очень полезным, когда он стал императором.
Цесаревич, благодаря тем большим и разнообразным связям, которые имел Победоносцев, получал возможность внимать живым голосам из глубин России. Назидательны были, например, письма С. А. Рачинского, профессора ботаники в московском университете, в молодых годах покинувшего последний, чтобы учительствовать в своем родном имении в селе Татиеве, Бельского уезда Смоленской губернии, подготовлявшего учителей из народа, много сделавшего для развития церковно-приходских школ. Прочтя одно из таких писем, великий князь писал 10 марта 1880 года: «Искренно благодарю, Вас, любезный Константин Петрович, за присланные письма. Действительно отрадно читать их. Как завидуешь людям, которые могут жить в глуши и приносить истинную пользу и быть далеко от всех мерзостей городской жизни, и в особенности петербургской. — Я уверен, что на Руси немало подобных людей, но о них не слышим, и работают они в глуши тихо, без фраз и хвастовства».
По совету Победоносцева цесаревич знакомился ближе с трудами Достоевского, Мельникова-Печерского, принимал, приехавшего в первый раз в 1875 г. в Россию угрорусса Добрянского. Последнего Победоносцев определял ему, как «главного представителя своего народа и защитника языка и православной веры от ужасных притеснений католического мадьярского правительства». Они оба ценили славянофилов Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова, скорбя об их кончинах.
Тяжко переживал он частые покушения на жизнь императора Александра II и считал недостаточной борьбу властей с революционным движением. Произошло злодеяние 1 марта 1881 года. «Страшно было вступление его на царство. Он воссел на Престол отцов своих, орошенный слезами, поникнув головою посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы...» — писал Победоносцев после мученической кончины императора Александра II.
В самый день цареубийства Победоносцев писал воцарившемуся императору Александру III: «Бог велел нам переживать нынешний страшный день. Точно кара Божия обрушилась на несчастную Россию. Хотелось бы скрыть лицо свое, уйти под землю, чтобы не видеть, не чувствовать, не испытывать. Боже помилуй нас. Но для Вас этот день еще страшнее и, думая об Вас в эти минуты, что кровав порог, через который Богу угодно было провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас страхом неизвестного грядущего на Вас и на Россию, страхом великого несказанного бремени, которое на Вас положено. Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но нет на то силы человеческой, ибо так благоволил Бог. Его была святая воля, чтобы Вы для этой цели родились на свет и чтоб брат Ваш возлюбленный, отходя к Нему, указал Вам на земле свое место». Победоносцев призывал Государя «править крепкою рукою и твердой волей». — «Вам достается Россия смятенная, расшатанная, сбитая с толку, жаждущая, чтобы ее повели твердою рукою, чтобы правящая власть видела ясно и знала твердо, чего она хочет, и чего не хочет и не допустит никак...»
Импер. Александр III ему тотчас же ответил: «От всей души благодарю Вас за Ваше душевное письмо. Молюсь и на одного Бога надеюсь. Он не оставит нас и нашу дорогую Россию».
6 марта верный слуга царев снова писал ему: «Ваше Императорское Величество. Измучила меня тревога. Сам не смею явиться к Вам, чтобы не беспокоить, ибо Вы стали на великую высоту. Не знаю ничего, — кого Вы видите, с кем говорите, кого слушаете, какое решение у Вас на мысли. О, как бы я успокоился, когда бы знал, что решение Ваше принято и воля Вашего Величества определена. И я решаюсь опять писать, потому что страшно и время не терпит. Если будут Вам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, — о ради Бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Вас. Это ясно для меня, как день. Безопасность Ваша этим не оградится, а еще уменьшится. Безумные злодеи, погубившие Родителя Вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только рассвирепеют. И можно унять, злое семя можно вырвать только борьбой с ними на живот и на смерть, железом и кровью. Победить не трудно: до сих пор все хотели избегнуть борьбы и обманывали покойного Государя, Вас, самих себя, всех и все на свете, потому что-то были не люди разума, силы и сердца, а дряблые евнухи и фокусники. Нет, Ваше Величество, — один только есть верный прямой путь встать на ноги и начинать, не засыпая ни на минуту, борьбу самую святую, какая только бывала в России. Весь народ ждет властного на это решения, и как только почувствует державную волю, все поднимется, все оживится и в воздухе посвежеет».
В этот день получил он записку Государя: «Благодарю от всей души за душевное письмо, которое я вполне разделяю. Зайдите ко мне завтра в 3 часа, я с радостью поговорю с Вами. На Бога вся моя надежда. А.».
Вдумчиво и осторожно разбирался император Александр III в создавшемся, после убийства Царя-Освободителя «бесами», тяжелом положении. Созвал он на совещание министров. Среди них были два течения. Большинство, с графом Лорис-Мельниковым, стояло за изменение государственного строя, на что соглашался покойный царь, меньшинство, представленное Победоносцевым, — за сохранение исконного Самодержавия. К последнему мнению все сильнее склонялся государь. 3/15 апреля посол в Берлине П. А. Сабуров доносил, что в тамошних правящих кругах находили необходимыми строгие меры против нигилистов и считают, что прежде чем думать о расширении реформ, верховной власти надо восстановить свой престиж. На докладе государь положил резолюцию: «Совершенно справедливо и верно». В начале же донесения написал на полях его: «Это до того верно и справедливо, что, дай Бог, чтобы всякий русский, а в особенности министры наши поняли наше положение, как его понимает князь Бисмарк, и не задавались бы несбыточными фантазиями и паршивым либерализмом».
Государю в наследство достался проект министра внутренних дел, графа М. Т. Лорис-Меликова, о создании особой редакционной комиссии, в которой, наряду с должностными лицами, участвовали бы и представители земств. Покойный император Александр II вполне сочувствовал этому проекту, рассмотренному 17 февраля. 8 марта таковой подвергнут был рассмотрению в особом заседании под председательством императора Александра III. Участвовали министры и несколько высших чинов Империи. Против проекта определенно высказался граф С. Г. Строганов, закончивший свое выступление словами: «путь этот ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для Вас, ни для России». Государь произнес: «Я тоже опасаюсь, что это первый шаг к конституции». Поддерживали проект министры, за исключением морского — Посьета, почт и телеграфа — Макова. Условно высказались великие князья Константин Николаевич, Владимир Александрович и принц Петр Георгиевич Ольденбургский. С большой убежденностью и твердостью выступил против Победоносцев. — Государственный секретарь Е. А. Перетц, подробно записавший все происходившее на заседании, пишет, что великий князь Константин, довольный великим князем Владимиром, после заседания поцеловал и перекрестил его. Из приводимого ниже письма Государя видно, что великий князь Владимир в ближайшие недели стал мыслить иначе. Перетц отмечает 16 марта, что граф Лорис и А. А. Абаза перестали подавать руки Макову и Победоносцеву и почти не говорят с ними, что сочувствия Перетца не вызвало.
Назаревский приводит изложение самим Победоносцевым этих событий в письмах, помещенных в журнале «Русский Архив». По словам последнего: «у Лорис-Меликова были замыслы облагодетельствовать Россию конституцией или началом ее посредством вызова депутатов со всей России». По этому поводу происходили в феврале совещания у императора Александра II. «2 марта было назначено быть у Государя совету министров для окончательного решения, а между тем Лорис-Меликов уже заготовил торжественную публикацию об этом, которая должна была появиться в «Правительственном Вестнике» 5 числа. И вдруг катастрофа... Журналы со 2 марта начали по поводу цареубийства требовать конституции. Лорис-Меликов послал просить их, чтобы помолчали только 15 дней. И вот нас собрали в совет министров к государю, в воскресенье, в 2 часа пополудни. Пригласили меня, старика С. Г. Строганова, великих князей. Государь, объявив в чем дело, прибавив, что оно не решено еще покойным, что оно сомнительно и что просит всех говорить не стесняясь. Лорис-Меликов стал читать протокол и проект объявления, заготовленный уже от имени нового государя, который считает якобы священным долгом исполнить завет отца своего. И представьте, что они имели бесстыдство в этом объявлении теперь оставить все те же мотивы, которые были помещены в прежнем: что повсюду водворено-де спокойствие, крамола подавлена, ссыльные возвращены и прочее. Нет времени описывать все подробно. Первым высказался против Строганов кратко, но энергически. Затем Валуев, Абаза, Милютин сказали напыщенные отвратительные речи о том, что вся Россия ждет этого благодеяния. Милютин при этом обмолвился о народе, как о неразумной массе. Валуев вместо слова народ употребил «народы». Говорили дальше Набоков, Сабуров и прочие. Только Посьет и Маков высказались против. Но, когда обратились ко мне, я не мог уже сдержать волнения негодования. Объяснив всю фальшь учреждения, я сказал, что стыд и позор покрывают лицо, когда подумаешь, в какие минуты мы об этом рассуждаем, когда лежит еще непогребенный труп нашего государя. А кто виновен в том? Кровь его на нас и на чадех наших. Мы все повинны в его смерти. Что мы делали все это время и в его царствование? Мы говорили, говорили, слушали себя и друг друга, и всякое из его учреждений превратилось у нас под руками в ложь, и дарованная им свобода стала ложью. А в последние годы, в годы взрывов и мин, что мы делали, чтобы охранить его? Мы говорили — и только. Все чувство наше должно было сосредоточиться в страхе, как бы не убили его, а мы напустили себе в душу столько подлых, низких страхов и стали трепетать общественного мнения т. е. мнения презрительных журналистов и того, что скажет Европа? А ее-то знали по журналам.
«Вы можете себе представить, каким громом упали слова мои. Соседи мои — Абаза и Лорис-Меликов — едва сдерживали свою ярость на меня. Абаза ответил очень резко: «из того-де, что сказал обер-прокурор Синода, следует, что все, что сделано в минувшее царствование, никуда не годится и освобождение крестьян и прочее, и нам после этого остается только просить об увольнении». Государь, который на словах моих: «кровь его на нас», прервал меня восклицанием: «Это правда», поддержал меня, сказавши, что подлинно все виноваты и что из этих всех он не исключает и себя. Говорили и еще... Слышалось жалкое слово, что надобно же что-нибудь сделать, а это что-нибудь значило учреждение (конституция).
«Государь решил, что дело это слишком сложное, чтоб решить его теперь: надобно еще рассмотреть подробно в особой комиссии, а потом в комитете министров, но только с тем, чтобы учреждение это не имело политического характера...»
Вопрос этот рассматривался и 21 апреля на совещании министров под председательством царя. |
