ПРИОБРЕСТИ КНИГУ "АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ" В НАШЕМ ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНЕ: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15527/

Особенно памятны мне вечера в большой угловой гостиной Цесаревны. Собирались тогда за круглым чайным столом, а потом рассаживались играть в карты. Цесаревич со Своими обычными партнерами, остальные садились за стол Цесаревны, до 12 обязательно играли в игру под названием loup. Конечно, мне всегда приходилось сидеть за зеленым столом Цесаревны, и мне было всегда убийственно скучно, что, кажется, и бывало заметно. Еще за чайным столом бывало, и то благодаря Цесаревичу, разговор принимал иногда интересный оборот. Тут сидели: почтенная княгиня Ю. Ф. Куракина, А. Н. Стюрлер, В. В. Зиновьев. Последний на изящном французском языке умел поддержать разговор и оживить его. Впрочем, французская речь относилась только к Цесаревне, потому что с Великим Князем не было другой речи, кроме русской. Раз как-то княгиня Куракина неизвестно как и почему выразилась по поводу пробы вин, о которых была речь, припомнив известное изречение: «пройтись по хересам». Цесаревич так и воспрянул: «Княгиня! — сказал Он, — откуда вы знаете это выражение?». С этого дня Он уже не переставал подтрунивать над нею и все напоминая: «Как это вы говорите, княгиня, пройтись по хересам?», а когда подавали ужин, то, наливая вино, приговаривал: «Княгиня, пройдемтесь по хересам!» А она хохочет своим звонким, заразительным, добродушным смехом. Славная была эта княгиня Юлия Феодоровна, благородная, правдивая, почтенная женщина.

Бывало, на этих тихих семейных вечерах происходил переполох. Неожиданно появлялся Государь Александр II и садился за общий чайный стол. Присутствие Его, должно признаться, несколько стесняло всех, даже и Хозяев. Уж очень были различны характеры и вкусы. Государь подсаживался к Цесаревне, слегка картавя заводил с нею речь и лишь изредка обращался к Цесаревичу. Помню, как он объявил: «Nous allons avoir une semaine Persane»[1], — в то время ожидали приезда персидского шаха Насредина, и Цесаревич с отвращением предвкушал ряд официальных торжеств. Меня поражало это различие между Сыном и Отцом: другие приемы, другие речи, другое воспитание... А было все-таки в этом прошлом воспитании что-то обаятельное, что-то напоминавшее семейные рассказы об Александре I, о его любезности, тонком ухаживании за дамами, о его изящной безнародности... Совсем другое чувствовалось в Хозяине дома. Он отвечал на вопросы и говорил, но чувствовалось, что Он все не то говорит, что могло бы понравиться Отцу, хотя вовсе того не желая, и обращение Его было неизменно безукоризненно почтительное. <...>

В другой раз предложил мне ехать с Ним в купальню и выкупаться. Сам разделся и снял с Себя образа. На цепочке висело множество образков, а посреди них крест. Я удивился множеству. «Оно неудобно», — сказал Он и позднее ограничил их число. Плавать было трудно, потому что было мелко, но вода была прекрасная. Он был очень в духе и в воде разговаривал, смеялся и вернулся в благодушном настроении. Гораздо позднее, когда по воскресным дням должен был Он из лагеря ездить в Царское, обедать к Государю, что Его несколько тяготило, Он старался сократить время, являясь только к обеду. Едешь, бывало, с Ним в коляске, чего не переговоришь! Иногда Он дремал, но редко бывал молчалив и угрюм. «Поедемте в Павловск, подальше, где меньше народу!» — говорит Он однажды. Поехали за розовый павильон, в глухую сторону парка, слезли и пошли пешком. С противоположного обычному конца города мы шли по улицам и по глухим переулкам. Он наслаждался, что Его не узнают, и делал забавные замечания о встречных, о иных дачниках, любил заглядывать в закоулки и делать наблюдения. Где-то встретился знакомый мне хозяин музыкального магазина Юргенсон, добродушный немец, он узнал меня, не обращая внимания на спутника: «Ah, guten Tag, Herr Graf!»[2] — удивленно поздоровался он с желанием остановиться и поговорить. Цесаревича очень забавляла эта встреча. В следующий раз, когда повторилась подобная прогулка по Павловску, Он все справлялся, не встретим ли мы Юргенсона. <...>

Особенно выразительно проявились известные черты характера Цесаревича во время Его опасной болезни. По обычаю Своему Он мало обращал внимания на Свое здоровье, и трудно было врачу за Ним следить, а еще труднее лечить Его. Он редко давался им в руки и отшучивался, когда с Ним говорили о здоровье. Быть может, и действительно богатырская Его натура не мирилась с условиями всякого лечения. К тому же добрейший Г. И. Гирш никогда не слыл искусным врачом. За ним были заслуги в севастопольскую осаду, когда он был полковым хирургом, но он не был из тех врачей, которые следили за наукой и отличались бы строгою внимательностью к пациенту. Добряк, хотя себе на уме, он пришелся по нраву Цесаревичу, который ходил с ним на охоту и любил с ним говорить. Русский немец, практик, конечно, но с добрыми намерениями и чувствами, любил он русскую баню и был приятнейшим спутником, человеком покладистым и приятным. Цесаревич также любил баню, которою иногда угощал Гирша у Себя в Аничкове. Известно, когда и как узнали, что у Цесаревича оказался тиф. Известна в данном случае и роль С. П. Боткина. Не стану входить в оценку правильности поступков Гирша и Боткина и взвешивать, насколько тут было правды и дела и насколько партийности и пр. Боткин лишний раз себя прославил. <...> Но когда по выздоровлении задумано было воспользоваться поколебленным положением Гирша, чтобы свергнуть его, заменив человеком иного склада, как в этом смысле напирали со всех, даже семейных влиятельных сторон, то Цесаревич сказал Свое решительное слово, и оно было бесповоротно! Все поняли, что Он Гирша не выдаст, и что положение Гирша никогда не будет лично поколеблено как человека, быть может, как врача и не искусного, но лично Цесаревичу приятного и верного. Все это было понято и, конечно, Гирш оценил это вполне.

Был у Цесаревича подлекарь, человек глубоко преданный, простой и добряк, по фамилии Чекувер. К нему Он иногда обращался «втайне» за каким-нибудь советом или снадобьем. Это тот самый Чекувер, который погиб в катастрофе под Борками. Государь искренно был огорчен его смертью и обеспечил его семью.

Вообще же, Цесаревич казался таким здоровяком, что о болезни Его как-то не думалось. Он был силы необыкновенной, мог сплюснуть серебряную мелкую монету в трубку и перекинуть мяч из Аничковского сада через крышу дворца. Однажды кто-то проезжал на конке мимо Аничковского дворца и видел, как Он выворачивал в саду снежные глыбы. «Ишь силища-то какая!» — с уважением сказал сидевший тут же мужичок.

Он редко сердился. Я даже никогда не видел Его во гневе, не многие видели Его вышедшим из Себя, но слышал я, что, когда это бывало, становилось жутко. Он имел тогда привычку ударять кулаком об стол, и удар был серьезный. Вообще же, Он отличался необыкновенною ровностью характера. Озабоченность выражалась у Него тем, что Он тер переносицу пальцем. Когда же бывал Он в духе, у Него было необыкновенно светлое и доброе выражение, и было что-то особенное в сочетании выражения этих добрых и проницательных глаз с неуловимым изгибом кончиков рта и улыбкою Его, в которой сквозил оттенок юмора. У Него была замечательная способность подражать. Иногда в лицах передавал Он целый рассказ и очень метко. Смех Его громкий и звонкий, как вообще Его голос, отчетливый, ясный, Он редко говорил тихим голосом, и «шепот» Его слышал всего два раза и то в чрезвычайных случаях.

В пище Он был умерен и любил простой здоровый стол. Одним из любимых Его блюд был поросенок под хреном, а когда бывало езжали мы в Москву, то каждый раз обязательно подносили Ему от Тестова поросенка. Вообще, Он охотно принимал подношения натурою. Иные подносили Ему наливку, другие пастилу или хорошую мадеру, Его самое любимое вино. В последние годы Он особенно пристрастился к кахетинскому «Карданаху», который я ему доставлял. Любил Он очень соус Cumberland и всегда готов был есть соленые огурцы, которых предпочитал в Москве. Помню, за завтраком как раз после Борков и тотчас по приезде Он спросил соленых огурцов, которых к удивлению не оказалось! Он был воздержан и в питье, но мог выносить много, очень был крепок и, кажется, никогда не был вполне во хмелю. В более молодые годы случалось с Ним ужинать в холостом обществе или в лагере. Подавали круговую и пили «наливай сосед соседу» и пр. После похода Он привык к румынскому вину Palugyay, весьма посредственному, но выписывал его более по воспоминанию. В действительности любил Он только мадеру. <...>