Приобрести книгу в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15557/
91 год раскрестьянивания. В.Ю. Даренский. Коллективизация в осмыслении русских писателей XX века. Ч.1.
Рассказ А. Солженицына «Матренин двор» положил начало и теме раскулачивания, и «деревенской прозе» в целом. Первоначальное название «Не стоит село без праведника» отражало главную направленность рассказа – показать праведную, полную страданий, несправедливости, ударов судьбы жизнь крестьянки как основу сохранения деревни вообще. Героиня Солженицына чертами характера, отношением к миру схожа во многом с русскими святыми: то же бескорыстие, отзывчивость, душевность, кротость и молчаливость, терпение. Писатель не дает общего ее портрета, отмечая только «простодушный взгляд блекло-голубых глаз» и лучезарную улыбку. Как у многих праведников, земная жизнь Матрены была трудной. На Первой мировой войне пропал без вести жених, который вернулся из плена через три года. К тому времени Матрена уже вышла замуж за его брата. Она пережила смерть шестерых детей, гибель мужа в Великую Отечественную. В деревне ее считали «порченой», потому что безразлично относилась Матрена к «добру», материальному богатству, бескорыстно помогала всем и каждому. Как и все праведники, Матрена «не гналась за нарядами, за одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев». А. Солженицын особо подчеркивает праведнические черты и поведение героини, ее систему ценностей, в корне отличающуюся от «новых» деревенских жителей. В финале рассказа автор говорит о ней: «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша». В рассказе прямо не говорится о коллективизации, а упоминается лишь, что она заставила людей не «по себе работать», однако именно этот рассказ А. Солженицына задал нравственные параметры и теме коллективизации, и «деревенской прозе» в целом. Здесь впервые было показано, ЧТО было уничтожено большевиками в России в ХХ веке. Была уничтожена великая христианская цивилизация, создавшая тот уникальный народный русский характер, которому вряд ли найдется равный во всем мире по его нравственным достоинствам и духовной глубине. Однако в этом рассказе есть и фундаментальный символ судьбы русского крестьянства, на который впервые проницательно обратила внимание А. Ахматова. Она очень высоко оценивала «Матрёнин двор» в художественном отношении, а себя даже отождествила по судьбе с Матреной, сказав: «Я та самая старуха из Солженицына, которая говорит, что ей надоело всех провожать на тот свет». А главный страшный символ рассказа таков: «Ведь у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги», – сказала А. Ахматова (Кормилов С. «Мы забыли, что такие люди бывают»: Ахматова и Солженицын // Литературное обозрение. 1999 № 1 С. 27). Из этого страшного, но точного символа и выросла вся «деревенская проза».
В статье Ксении Мяло «Оборванная нить. Крестьянская культура и культурная революция» (Новый мир. 1988, № 8) впервые было открыто сказано о самой сути произошедшего: «Тот разгром, которому на переломе 20-30-х годов подверглась патриархальная культура русского крестьянства, позволял по своему драматизму и размаху сравнения самые масштабные. Культурные катастрофы такой силы известны в истории, и, как правило, все они происходили при столкновении несовместимых друг с другом цивилизаций; несовместимых либо этнически, либо религиозно, либо по своему основополагающему коду». Да, этнически самая активная часть руководства большевиков была не русской; а те русские, которые вступали в партию, должны бытии отречься от всего, что связывало их с подлинным народом – от Православной веры, родной истории и национальной совести, а чаще всего, и от своих родных и близких. Религиозно здесь большевики как секта Антихриста боролись со Христом; «код» русской культуры – культуры духовного преображения человека – уничтожался «кодом» оскотинивания людей, превращения их в «жвачных животных» без Бога и души.
В литературе остались свидетельства того, что сам народ хорошо понимал, откуда пришла беда и что на самом деле стало ее подлинной причиной – предательство веры и отступление людей от Бога. В повести «Облава» (1986) В. Быкова ее герой Хведор Ровба, безотказный труженик, хороший и работящий хозяин, раскулаченный, во время ссылки потерявший жену и дочь, через пять лет бежит из лагеря и добирается до родного села. И вот односельчане, комсомольские активисты, пограничники устраивают на Хведора облаву, загоняют его, как зверя, в болото. Во главе облавы – партийный секретарь, родной сын Миколка. Если такое возможно, то как тогда жить? Вот ключевой момент повествования: «…ненависти не получалось. Было иное чувство – что-то вроде сожаления. Та сокрушающая неудача перевернула Хведора – он познал волю. Крохотный ее глоток не утолил жажды, но заронил надежду, и, куда бы потом ни забрасывало Хведора, в какие бы условия он ни попадал, он жадно присматривался к обстановке и людям, думал, прикидывал все с единственной целью – бежать. Но вот он достиг того, к чему так стремился, преодолел невозможное – и теперь дома, А что дальше? Куда отсюда бежать? Идя умереть голодной смертью в лесу? А может, это ему наказанье Божье? За образа, которые он молчаливо позволил Миколке вынести из хаты? Сперва Ганулька припрятала их за дымоходом на чердаке, но Миколка нашел, вытащил и разбил об угол амбара. Мать заплакала, а Хведор не знал, как к тому отнестись. Вроде и жаль было святых, с которыми прошла жизнь поколений, но опять же – если сын поступает так не по злобе, а по велению власти… В то время Хведор считал, что власть не может ошибаться, что в Москве или в Минске сидят умные, образованные люди, которым доподлинно известно, есть Бог или нет и как с ним поступить в интересах народа. Он же, имея за плечами всего две зимы церковноприходской школы, в вопросах религии мало что смыслил и думал, что окончивший семь классов сын разбирался в ней больше».
Здесь горькая авторская ирония – оказывается, «семь классов» вполне достаточно, чтобы разбираться в религии, – указывает, увы, и на духовную слабость народа, не сумевшего отстоять свои святыни. Да, были многие и многие тысячи праведников и мучеников, прославивших имя Божие перед лицом смерти, но их оказалось недостаточно для защиты веры. Народ предал их так же, как он предал и героев Белого движения, ставших на его защиту.
В романе Б. Можаева «Мужики и бабы» (1 книга – 1976; 2 книга – 1987) показана хроника событий на Рязанщине, в которых отражается вся страна. Здесь нет, как у Шолохова, белых офицеров и убийств активистов – здесь просто грабят, насилуют, изводят под корень народ. Роман Б. Можаева впервые в советской литературе развеял миф о добровольном объединении крестьянских хозяйств в коллективные. Этот роман был «первой ласточкой» – коллективизация представлена здесь как трагедии миллионов людей. В один день люди лишались нажитого тяжелым трудом добра, дома и свободы. В 1929-м году на XV съезде ВКП(б) было принято решение о сплошной коллективизации деревни. В село спустили план: одна тысяча пудов зерна на сдачу государству. Местные власти, чтобы выслужиться, увеличили его в пять раз. Первым делом начались погромы хозяйств середняков. Максим Иванович со своей женой Фросей отдали все зерно государству, у них ничего не осталось. Но после этого руководство потребовало дополнительной сдачи зерна или его денежного возмещения. Семья оказалась в безвыходном положении: не было ни денег, ни зерна. Ничего не оставалось крестьянам, как только, спасая свои жизни, бежать из родных мест. В таком же положении оказались почти все жители Выселок. Б. Можаев показывает жестокое и хамское поведение людей, облеченных властью в деревне. Это беспринципные бездельники типа Сени Зенина и Якуши Ротастенького. Вид человеческих страданий вызывал у них радость и ощущение собственной значимости. У их начальника Никанора Возвышаева простая жизненная философия: «Мир держится на страхе – либо ты боишься, либо тебя боятся». Главный принцип его руководства – держать людей в страхе: «20 февраля все должны быть в колхозах! Не проведете в срок кампанию – захватите с собой сухари. Назад не вернетесь». 20 февраля все должны вступить в колхоз: вначале приготовить кормушки для скота, потом по всему району провести собрание, проголосовать и в течение 24 часов согнать весь скот, – но мужики уперлись, семена не сдают. Возвышаев дает команду сбивать замки с амбаров, брать людей под арест, штрафовать. И тут взбунтовались крестьяне многих деревень. Мужики в Веретье переломали общественные кормушки и сбежали в лес, в селе Красухине избили Зенина и держат его под крестом, магазин разграбили, семена растащили. В Желудевке в сельсовете разбили окна, сожгли бумаги... Крестьян ждала страшная расправа В течение тридцати лет Б.А. Можаев собирал информацию о Пителинском восстании крестьян против коллективизации, опрашивал очевидцев. Вспомнили они и страшные пророчества, вложенные в романе в уста стотринадцатилетнего старца Ивана Петухова – «Ивана-пророка», арестованного и исчезнувшего еще в 1918-м году. Он говорил: «Настанет время – да взыграет сучье племя, сперва бар погрызет, а потом бросится на народ. От села до села не останется ни забора, ни кола, все лопухом зарастет. Копыто конское найдете – дивиться будете: что за зверь такой ходил по земле». Кажется, это время уже пришло.
К теме коллективизации обращались и вполне официозные советские писатели, не обделенные талантом. С. Залыгин показывает «кулака» Степана Чаузова в повести «На Иртыше» как умного и трудолюбивого хозяина земли, которого и ломал «великий перелом». Однако в своем центральном романе «После бури» – в главе, названной «1929-й – год великого перелома», С. Залыгин вообще не упоминает ни о раскулачивании, ни тем более о голоде: вся глава заполнена официозными новостями (и в основном, зарубежными). Или это сознательная «фигура умолчания»? В автобиографическом романе М. Алексеева «Драчуны», написанном в 1981 году, автор показывает, как коллективизация силой навязывалась крестьянам. Председателя сельсовета, выступившего против этого, сменили за «непростительную мягкотелость». Новый председатель провел раскулачивание очень быстро, однако «кто-то нашел, что процент “ликвидированных” относительно общего числа жителей села слишком мал, чтобы провести под ним черту и поставить точку, и распорядился продолжить кампанию по раскулачиванию...» В результате во второй волне кампании оказались и семьи некоторых «вновь испеченных колхозников, успевших отвести на общий двор своих лошадей»; «и к тому моменту, когда эти перегибы были решительным образом осуждены, названы “головокружением от успехов”, треть села, насчитывавшего свыше шестисот дворов, словно бы испарилась...». В свою очередь, в повести Ф. Абрамова «Поездка в прошлое» (1974), впервые изданной в 1988 году, открылась новая тема – память о том, что было. Эта память вдруг оживает, возвращается и ломает судьбы ныне живущих людей, преображая их души.
В потрясающем рассказе «Хлеб для собаки», написанном в конце 1960-х, но изданном только в 1988-м, В. Тендряков впервые в тогдашней литературе показал страшный Великий голод 1932-1933 гг. Раскулаченные «зажиточные» крестьяне, сосланные в Сибирь и не добравшиеся до места ссылки, были брошены умирать голодной смертью в маленьком березнячке на глазах у жителей посёлка. А местные дети, «окаменевая от страха, брезгливости, изнемогая от упрятанной панической жалости» наблюдали... Автор описывает сцену смерти «куркуля», который «вставал во весь рост, обхватывал ломкими лучистыми руками гладкий сильный ствол берёзы, прижимался к нему угловатой щекой, открывал рот, просторно чёрный, ослепительно зубастый, собирался, наверное, крикнуть <…> проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Обдирая кожу на костистой щеке, „бунтарь“ сползал вниз по стволу и <…> затихал насовсем». Мальчик, будущий автор рассказа, тайком выносил остатки своей еды «куркулям». Так продолжалось некоторое время, но потом число попрошаек стало расти, они встали на пути возвращавшегося домой мальчика и стали просить еды. Он ответил им истерическим криком, и они, «разом потухнув, опустив руки, начали поворачиваться <…> спинами, расползаясь без спешки, вяло», а мальчик «не мог остановиться и кричал рыдающе». А потом появляется собака – самое голодное существо в посёлке. Мальчик хватается за неё, как за единственный способ не сойти с ума от ужаса сознания того, что он ежедневно «съедает» жизни нескольких людей. Мальчик кормит эту несчастную собаку, которая не существует ни для кого, но понимает, что он «не облезшего от голода пса кормил кусками хлеба, а свою совесть». А потом застрелился начальник станции, принимавший ссыльных: «Он не догадался найти для себя несчастную собачонку, чтоб кормить каждый день, отрывая хлеб от себя».
Рассказ завершается такими данными: «Если из урожая 1928 года было вывезено за границу менее 1 миллиона центнеров зерна, то в 1929 году было вывезено 13, в 1930 году – 48,3, в 1931 году – 51,8, в 1932-м – 18,1 миллиона центнеров. Даже в самом голодном 1933 году в Западную Европу было вывезено около 10 миллионов центнеров зерна!». В другом рассказе «Пара гнедых» В. Тендряков вскрывает пагубность принципа перераспределения. Ничего существенно не меняется, когда у хозяйственного зажиточного крестьянина Коробова отбирают крытый жестью, с застекленными окнами и крашеным полом дом и отдают его беспутному, самому бедному мужику Акуле. Крышу Акуля пропил, доски с пола тоже, жена его как в прежней лачуге никогда не мыла, так и в коробовском доме заросла грязью. Такие, как Акуля, не хотят работать – хоть в одиночку, хоть в колхозе такие люмпены способны только разрушать созданное другими, которым завидуют. Но их бедность – их защита в период коллективизации. Они теперь стали «хозяевами жизни».
В 1970-м в Лондоне вышел новый, неподцензурный вариант романа «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, в котором было упоминание о событиях страшного голода, возникшего вследствие коллективизации на Украине. Автор иронически заметил в нем про время немецкой оккупации: «Чудаки немцы, нашли кого учить, что можно есть, – украинцев, которые пережили голод тридцатых годов!.. Мы сами кого хочешь поучим». Но важно не только это. Автор показал новую психологию людей, оправдывающую воровство – как месть советской власти за то ограбление народа, которое она устроила. Он описывает грабеж магазинов Киева населением при занятии города немцами в 1941 году: «Бабка посмотрела, качнула головой:
– Или у нас лампы нет, сынок?
Зато дед меня понял и похвалил:
– А вот и пусть! Молодец! Большевики сами у народа все ограбили да втридорога же и продавали, это наше. Ах, я не знал, прозевал, ах, прозевал!»
И в СССР потом «воровали все» – брали пример с самого государства.
В романе Ивана Акулова «Касьян Остудный» глубок и трагичен образ Федота Федотыча Кадушкина – бедняка, который благодаря усердному труду превращается в зажиточного крестьянина, готового «за каждое зернышко, за всякую соломинку... заложить свою душу». В его хозяйстве уже накануне коллективизации шесть лошадей, семь голов крупного рогатого скота, восемнадцать овец, новая молотилка, локомобиль. В ведении хозяйства он использует наемный труд крестьян. Он говорит: «Я христианин и знаю, что грех незамолимый – ездить человеку на человеке. Но ежели у него умения нет свое хозяйство вести? Ведь учу я его не воровству». Наоборот, он всегда помогал другим – Телятниковой Марфе, которая «теперь сама с козырей ходит», Аркашке «за полцены» молотилку отдал и т. д. Иногда в ночных раздумьях Федот Федотыч думал, что надо бы хозяйство свернуть, часть передать сыну Харитону, а себе оставить корову да лошаденку – «однако с наступлением утра по многолетней привычке неутомимо набрасывался на работу». А когда у него отняли все хозяйство, он уже почти безучастно подумал: «Я уже сам себе не хозяин. Зачем мне все это? И жизнь?». А затем «вдруг вспомнились ему слова из Псалтыря, которые он много раз слышал, но только сейчас внутренним озарением ему открылся их смысл, он неожиданно понял всю глубину утешительных тех слов и стал шептать их, все более и более чувствуя, что с ним есть кто-то, что он не одинок и никогда не будет одиноким. “Да внидет пред лице твое молитва моя; приклони ухо твое к молению моему, ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнился с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы”». Но псалом не помог несчастному – от горя он не мог уже жить и бросился в ледяной колодец.
Остальная часть романа посвящена судьбам его близких, которых автор, естественно, приводит к принятию новой жизни. Но все они мелки по сравнению с этим героем. Это почти титанический и горько-трагический характер, который останется в русской литературе навсегда.
Виктор Астафьев писал Ивану Акулову в декабре 1977-го: «...спасибо тебе за то, что ты доверился мне и дал прочитать свой роман. Ничего я честнее, мужественней и талантливей не читал в нашей литературе о нашей горемычной деревне... Только через себя пропустивши нашу деревню,... возможно было написать о ней так глубоко, с таким проникновенным страданием, как это сделал ты. Всё же твоё преимущество в возрасте сказалось – несколько лет работы на земле, истинной, взрослой, заменяют всю память и интуицию, какая, например, дадена мне»[1]. По мнению же критика Наума Лейдермана, «как только заводят речь о современных романах, посвященных “великому перелому”, сразу упираются в “Кануны” Белова, “Мужики и бабы” Можаева, ну ещё помянут алексеевских “Драчунов”… Но ведь “Касьян Остудный” композиционно куда крепче скроен, а какая там пластика – словно густой луг, где каждая травинка, каждый лютик выписаны. А собственно историческая концепция акуловского романа куда многомернее, сложнее, чем в других романах на сходную тему»[2]. Это мнение субъективно, но оно весьма показательно.
Роман «Перелом» мурманского прозаика Николая Скромного (1948-2007) начал публиковаться а 1986 году в журнале «Север» (№ 10-12), а полностью был издан в 1989-м. «Перелом» посвящен истории высланных в Северный Казахстан раскулаченных крестьян – судьбам узников знаменитого Карагандинского лагеря – Карлага. Сюда весной 1930-го главный герой Максим Похмельный привозит ссыльных. Бывшего местного председателя арестовывают, и Похмельному пришлось возглавить колхоз. Раскулачивание перевернуло всю его душу: «То, что он увидел и в чем принял участие, потрясло его... С первого же дня он оказался на грани срыва... С той поры его не покидает ощущение, будто в Лебяжьем он в пьяно-безумной озверелости сгреб и с корнями вырвал все родное, связующее его с детством и дорогим ликом матери, оставив и в селе, и в своей душе самим загаженную пустошь». Здесь впервые в русской литературе появляется герой, переживающий вину за содеянное при раскулачивании. А в четвертой книге «Перелома» недавний конвоир сам становится подконвойным. Шесть лагерных лет Похмельного – это круги земного ада, которые включили в себя работу в каменоломне, неудачный побег, наказание, после которого «доходягу» используют только на самых грязных работах, вплоть до чистки выгребных ям, а после того как Максим переболел тифом, он работает в похоронной команде. Здесь он в конце концов обретает веру в Бога и остается жив.
В романе есть важный диалог о возможности восстания ссыльных:
– У высланных ни связи, ни средств, ни оружия. На казахов рассчитываете? Чепуха! Как вы будете согласовывать свои действия? Телеграфом? То-то же!.. Голодные, с детьми да на таких просторах. Да вас один конный полк разметет в пух и прах в первый же день. Не надо забывать и о добровольцах. В одной Гуляевке их полсела наберется... Вы только людей погубите и высланных подведете...
– А я верю! Верю в будущее... Ты говоришь, высылают три-четыре процента? Врешь! Не хочешь говорить – не надо, но врать мне не советую. Я знаю доподлинно: до двадцати – двадцати пяти процентов! Из ста крестьян – двадцать пять гоните в лагеря! Вот оно, истинное лицо вашей партии! Извели все оппозиции, и оно наконец-то открылось во всей своей красе. Кому нужна такая рубка? Крестьянину? Рабочему, которым вы прикрываетесь, творя свои черные дела? Выкосили Украину, Дон, Кубань... Вы даже нищих чеченов и тех объявили кулаками. Уже везут! Тысячи людей вы уложили вместе с бетоном на беломорском канале! Если бы не вмешалась международная коллегия адвокатов... За подобные изуверства от вас отвернулся международный рабочий класс. Он не станет – не рассчитывайте! – помогать вам, как это было в гражданскую. Сами крестьяне не станут защищать такую партию. Пожили при ней. По горло сыты! Что гуляевцу думать? Вчера соседа в лагерь, завтра – меня? Знай: сколько будет существовать социализм, столько и будут народы проклинать коллективизацию. Не было в их истории ничего более трагичного. Подумать только: лиц первой категории определили к ликвидации. Три процента к расстрелу. И опубликовать не постеснялись! А перед ужасами массового раскулачивания с последующей высылкой в северные края, где они так же массово погибают от холода, голода и непосильной работы вместе с малолетними детьми... Здесь, в Казахстане, казахи аулами, родами откочевывают в Китай. Вся Россия готовится! Дай клич – и пойдут и голодные и с детьми. Вы и месяца не продержитесь. Ты не веришь? А я верю!».
Восстания были действительно невозможны, однако сказанное здесь полностью оправдалось историей. Когда народ пошел защищать Родину и просто свою жизнь в Великую Отечественную войну, большевики наивно думали, что он защищает советскую власть и «завоевания Октября». Но в 1991 году настал момент истины – эту власть защищать никто не вышел.
Опубликованная в 1989 году повесть В. Солоухина «Смех за левым плечом», основанная на личных воспоминаниях, вместе с тем были и первым примером философского осмысления сути коллективизации. Характерен для повести следующий фрагмент: «Важно было унизить народ, важно было сломать его еще раз, еще и на этом, на колоколах. Первый раз сломали на коллективизации, на колхозах, на отнятии земли и лошадей, на отнятии инициативы и ощущения хозяина на земле. “Год великого перелома”. Перелома хребта российского крестьянства, народа. Как и человека, который мужественно сопротивляется чему-либо, упирается, стоит на своем, достаточно сломать один раз (у следователей это называется «расколоть»), так и с целым народом. Сломать один раз, а потом делай с ним все что хочешь. Для того, чтобы закрепить первый слом (с коллективизацией), и решено было еще раз унизить народ и сломать его еще раз – по всей России сбросить колокола. Обеззвучить страну и народ, обезъязычить их, ввергнуть в глухую немоту. Если он, народ, и на это никак не ответит, ну тогда, действительно, делай потом с ним что хочешь, вей из него любые веревки... В селе и в окрестных деревеньках организованы колхозы, то есть крестьяне обречены на безрадостный, подневольный, почти что бесплатный труд, по сигналу, по звонку (ради этого оставили один маленький колокол из трезвонных, пуда на полтора, и повесили его на столбе)».
В. Белов более двух десятилетий писал хронику коллективизации в северной деревне. В романе «Кануны» перед нами два села – целый мир, десятки могучих и колоритных народных характеров. Это мир русского крестьянина, суть которого выражена в ночных думах деда Никиты Рогова: «Сколько перепахано было земли, пролито пота? О, хлеб насущный! Многотрудный, всесильный наш! Господи... Господи... Пускай потухнет его лютая злоба и стихнет потрясение нестойкой души...» И вот в этот мир врываются «иных времен татары и монголы» – так называемая «чрезвычайная тройка», приехавшая арестовывать «врагов Советской власти». Самые трудолюбивые крестьяне были назначены «кулаками». Бывший деревенский лентяй и бездельник Сопронов, ставший советским начальником, злобствует: «Что ни изба, то и зажиточный, у каждого по лошади и корове, у многих по две, а то и по три коровы». Власти начинают душить их налогами, а затем и уничтожать их самих. Чтобы спастись от раскулачивания, люди прячут свое добро: «Попавшие в новый список грузили на санки сундуки и кадушки, завязывали в узлы женские юбки, наподольницы, одеяла, холсты, шубы, девичьи атласовки, ружья, кружева, часы, выделанные кожи. Швейные машины, самовары и фарфоровую посуду заворачивали в половики. Кожи скручивались в рулоны, муку и зерно таскали из амбаров прямо в мешках… Все это пряталось по гуменным перевалам в засеках, в овинах либо зарывалось прямо в снег». И здесь нашелся свой народный пророк: «Судьба вещала в избе глуховатым, но взволнованным голосом Новожила: “Доживем, что всю землю опутают золезной проволокой, по небу полетят золезные птицы. Жить будет добро, только жить-то будет некому…”»
Настоящая трагедия крестьян начинается во второй книге трилогии – «Год великого перелома». Никто не сможет прочитать эту книгу без боли, содрогания и потрясения. У не сумевших оплатить непосильный налог крестьян описывают и отнимают дома и имущество, самих их отправляют на лесозаготовки, семьи выселяют в пустующие бани и сараи. Работники лесозаготовок живут в неотапливаемых храмах и монастырях под охраной. Здесь же живут «кулаки» – переселенцы с Украины, с женщинами и детьми. Каждое утро из этих храмов, превращенных в ночлежки, выносят трупы.
Самые сильные духом из крестьян отказываются служить новой власти, за что подвергаются все новым и новым карам. Другие идут на компромиссы с новой властью, чтобы уцелеть. Но уцелеть им, как правило, не удается. Для выявления настроений органы ГПУ организуют систему сексотов и доносов. И даже за сексотами, подпавшими под подозрения, организуется наблюдение других сексотов. Кулаками объявляются и репрессируются воевавшие в Гражданской войне за красных, и семьи, в которых есть находящиеся на службе в Красной Армии. В заключение «Года великого перелома» многие главные герои оказываются в трюмах грузового транспорта, несущего их через океан в Печорскую тундру. Везут их много суток в лютый мороз под вооруженной охраной. Трупы, выталкиваемые из трюмов, сбрасывают в океан. Первыми умирают младенцы. Вот это уже напоминает настоящие муки ада. Высаживают всех в тундре на голый берег Печоры.
Важны в романе сцены расстрела в подвалах ГПУ недавним рабочим, мастером, человеком плоть от плоти народа Арсентием Шиловским «врагов народа» – двенадцати мужчин и одной женщины, людей, о которых он ничего не знает. Единственным самооправданием ему служит равнодушие и страх: «Кому-то надо...». Так его готовили для работы по раскулачиванию – из человека заранее превращая в зверя. «Грандиозной мистификацией, необъятным по масштабам спектаклем, проводимым на просторах... недавно великого государства» называет коллективизацию и репрессии интеллигент из народа Прозоров, переживающий в тюрьме духовное преображение. Звучат и слова самого автора: «Казалось, все силы зла снова ополчились на эту землю. Вступая на пустующий императорский трон, знал ли угрюмый генсек, что через несколько лет, в день своего пятидесятилетнего юбилея, он швырнет им под ноги сто миллионов крестьянских судеб».
В романе «Час шестый. Хроника 1932 года» население сел Ольховица и Шибаниха разделилось на потенциальных начальников и потенциальных арестантов. В начальники идут люди, неспособные к настоящей крестьянской работе – третьесортные, по деревенским понятиям, мужики. Разве хороший хозяин усидит в колхозной конторе, если надо сеять или косить? Потенциальные арестанты – все остальные. Один из главных героев, крепкий семейный мужик Евграф Миронов, попал из огня в полымя: отсидел в вологодской тюрьме, вернулся к семье, выброшенной из родной избы, ютящейся из милости у добрых людей, – но вдруг сельский сход выбирает его председателем колхоза. Крестьянский мир руководствовался здравым смыслом: Евграф мужик основательный, с понятием и совестью, вот он и поставит крепко общее хозяйство. Думали, что выбирают Евграфа на его законное место, но на самом деле Евграф Миронов оказался совершенно на чужом месте, где ему то и дело приходится поступать не по здравому уму, а по чужим, антикрестьянским правилам игры. Другой герой романа, матрос Василий Пачин, хочет стать морским офицером и учится в Ленинграде. Но случайная отпускная деревенская драка, попавшая в газету, напоминает начальству, что курсант Пачин – это на самом деле «недобитый кулацкий элемент». Третьего героя, Павла Рогова, сбежавшего к семье из лагерей, травят облавой, словно медведя. Четвертый герой, Данила Пачин, тянет срок в Беломорбалтлаге, мечтая о «льготе» – о досрочном освобождении от «канавы», о возвращении домой… Праведник дед Никита скрылся в лесу от нетерпимой им действительности. Следование за судьбами героев трилогии приводит нас в спецлагеря, на Беломорканал. Павел Рогов сумел уцелеть, пройдя дантовы круги ада, проявив способность русского крестьянина выжить в труднейших условиях. Он бежит с Печоры и появляется нелегально в окрестностях родной деревни. Охота на Павла Рогова символично приводит к убийству праведника деда Никиты. Как и в предыдущие романы, в «Час шестый» автор вводит цитаты из постановления верховных властей. Последнее цитируемое постановление – о награждении руководителей строительства Беломорканала – особенно красноречиво. Оно показывает, кто именно уничтожал русское крестьянство – прямые потомки тех, кто за две тысячи лет до этого кричал: «Распни Его!». Настала Русская Голгофа: «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого...» (Мф. 27:45).
На духовном уровне понимания русской истории очевидно, что коллективизация была геноцидом православного народа безбожниками – то есть была действием самого Антихриста в истории. Так называемая ее «объективная необходимость» была создана самими большевиками, которые сделали невозможным нормальное развитие экономики. Их экономика была построена по модели «зоны»: всеобщий рабский труд, уравнительное нищее распределение, неработающие «блатные» в виде партийного аппарата, дикие репрессии всех, кто не подчиняется установленным ими «понятиям», и даже «общак» у блатных в виде захваченных богатств ограбленной ими страны. (А в 1991 году они же и «приватизировали» этот «общак», повторно ограбив и обманув народ, доведенный ими до ничтожества). В этом смысле в СССР разница между лагерем и «волей» была очень условной, а в экономическом отношении разницы не было никакой – это была одна и та же система в двух ее вариантах. Впервые эта суть советской экономики была показана И.Л. Солоневичем в книге «Россия в концлагере». И такой тип экономики был изначально заложен в марксизме, а вовсе не был придуман лично Сталиным. Марксизм не только ничем не угрожал господству мировой финансовой олигархии, но как раз наоборот, был идеальным инструментом разрушения христианской цивилизации и геноцида целых народов. Именно для этого он усиленно пропагандировался и был применен в ХХ веке.
Подвиг русской «деревенской прозы», помимо ее художественной ценности и нравственной глубины, состоял в том, что она еще в советских условиях смогла понять страшную суть того, что на самом деле произошло. Кроме кратко рассмотренных нами авторов и произведений, уже признанных классическими, о коллективизации к настоящему времени писали уже очень многие литераторы новых поколений. Рассмотрение их творчества требует отдельной работы. Но классики, совершившие подвиг воскрешения памяти и народного самосознания, останутся с нами навсегда.
[1] Астафьев В.П. Нет мне ответа. Иркутск, 2009. С. 252-253.
[2] Анкета «Урала» // Урал, № 2, 2003.
|
