Приобрести книгу Ю.Н. Покровского "РУССКОЕ" в нашем магазине: http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15566/

Провозглашение дикаря в качестве подлинно свободного человека несло в себе революционный заряд. Дехристианизированная мысль на путях познания вступила в непримиримую борьбу с искусственностью, с предрассудками и прочими наслоениями истории. Дикарь освобождён от понятий греха и стыда, кодекса чести, деления людей на благородных и простолюдинов. Его поведение не стиснуто этикетом, его желания – нормами юридического права.
Руссоизм требует стереть все дифференциации, отличающие «низы» от «верхов». И действительно, под одеждой, какой бы она ни была роскошной или жалкой, все люди одинаково голые. И набор инстинктов у них одинаков. Вот она, база для грядущего братства! Так как человек становился всё более злым, жестоким, подлым, то следовало вернуться к изначальной доброте, к подзабытому простодушию, утраченным на путях прогресса. Человек в волевом стремлении к свободе должен повернуться в сторону первобытности, эгалитарности, начать жизнь социума как бы сызнова,  начать подлинную жизнь, не стиснутую никакими традициями, и не испорченную никакими градациями.
Раздвоенный язык руссоизма, однако, стремился направить человека не столь во времена доисторические, сколь в века раннего христианства. Ведь поверженный в пыль «раб Божий», тем не менее, ощущал своё превосходство над непобедимым римлянином в блистающем шлеме и с плетью в руке, занесённой для разящего удара. Унижаемая жертва изначально находилась ближе к царству небесному, нежели мучитель. Так и западноевропейский плебей 17 веков спустя превращал свою принадлежность к черни в достоинство, потому что был ближе к дикарю, нежели рафинированный аристократ. Но близость ещё не означала тождества. Необходимо было сбросить все оковы, порвать все цепи.
Возникновение подобного идеала свободного человека есть одно из проявлений отчаяния людей, отвернувшихся от всего того, перед чем благоговели предки. Конечно же, высота и чистота жертвенного служения всегда  труднодоступны не только для подавляющего большинства мирян, но и для самого клира. Только единицы из миллионов, и то не в каждом поколении достигали праведности. Сколько людей безжалостно изнуряли себя постами, трудными обетами, и вот они уже века лежат под могильными плитами, почти все забытые, истлевшие, так и не дождавшиеся второго пришествия. Так зачем они истязали себя? – спрашивал бывший католик, обращаясь к высоким сводам собора, и не получал ответа. Но признание дикаря свободным человеком означало и другое – обвинение аристократов (клир был обвинен во всех смертных грехах ещё в эпоху Реформации) в том, что они – самые несвободные люди. И в подобном выпаде таилась своя правота.
Жизнь аристократа слагалась из череды больших и маленьких испытаний, из которых он не мог выйти посрамлённым. Его поведение, речь, вкусы регламентировались столькими ограничениями, одно перечисление которых составило бы целую книгу. Пожизненная верность присяге, данная монарху, строгая взыскательность со стороны других представителей древних родов к поступкам и суждениям требовали неусыпного мужества, неистощимого великодушия. Славная и победоносная жизнь предков, запечатленных на картинах и бронзовых бюстах или просто оставшихся в легендах и родовых преданиях, неумолчно взывали к судьбе, достойной благородного происхождения. Необходимость всей своей жизнью соответствовать высокому титулу, почётному наследию прошедших веков, превращалась в тяжёлую и зачастую опасную обязанность. Это была жизнь в роскоши, но отнюдь не в комфорте. Тусклая и неприметная жизнь выявляла посредственность, уничижительную для гордости представителя аристократии. Уж лучше слыть чудаком, оригиналом, отшельником или «прожигателем жизни», нежели посредственностью, которая была уделом простолюдинов. Если нет возможности открыто влиять на судьбы людей (после феодальной раздробленности это влияние стало сугубо прерогативой монархов), то можно быть посвящённым в секреты корпоративных обществ, способных к консолидации сил и противостоянию единодержавной власти. Ложи «вольных каменщиков» имеют аристократическую родословную.
Мысль о том, что человек появляется на свет свободным, но, по мере своего взросления, проходит разные стадии закабаления, ожесточала не только у представителей низших сословий. Французские маркизы воевали на стороне новорождённой североамериканской республики против британской короны. Графы и герцоги участвовали в низвержении венценосной четы в революционном Париже. Протестантизм, загнанный во Франции  в глубокое подполье, через пару веков огрызнулся не только теоретическим атеизмом, но и действенным богоборчеством. Протестанты выглядели замшелыми консерваторами на фоне распоясавшихся поклонников Разума и Свободы.
Восставшие «низы» не только уравняли себя со знатью, но пошли ещё дальше. Почти всех аристократов изгнали из страны или казнили. Жестокому остракизму подвергся также и клир. Ведь священнослужители, как и представители «белой кости», практически, не имели шансов сбросить с себя всю шелуху предрассудков и косных заблуждений. Поэтому пусть сами станут шелухой.
Почему-то историки настаивают на том, чтобы эту революцию считать буржуазной. Но буржуазия всегда стремится к выгоде. Для неё материальный интерес выше достоинства или амбиций. Конечно, виноделы и мануфактурщики мечтали о более почётном месте под солнцем, но в качестве вождей революции выдвинулись не люди «практического дела», а нотариусы и адвокаты, журналисты и тёмные личности без определённых занятий, вчерашние студенты и откровенные босяки, а также аристократы, отрекшиеся от своих титулов и своего сословия. Суть этой революции заключалась отнюдь не в том, чтобы в стране первенствовали товарно-денежные отношения и развивались рыночные институциональные образования, а в том, что безбожники и, зачастую, обитатели придонного ила стремились доказать всем, в т.ч. и самим себе, что смогут управлять страной не хуже, чем это делала «власть лучших», и к тому же сумеют построить справедливое общество. Но для этого ьонбоваллось поначалу расчистить «строительную площадку» – изгнать или истребить весь правящий слой.
Лохматый простолюдин стоял ближе к дикарю, нежели отполированный старой культурой аристократ. Олицетворяя собой освобождённый разум, санкюлот (босяк) горделиво посматривал на опустевшие соборы и дворцы. Если бы ситуацию определяли буржуа, они бы стали хлопотать о биржевой торговле, дешёвых рынках сырья. Революционно же настроенные массы занялись возведением храмов Разума, холмов Свободы. Вместо королевской венценосной четы появился император, не отягощенный длинной родословной смельчак и многообещающий полководец.  
Сбросив с себя путы старого мира, французы столкнулись с непреложным условием – страной может управлять только меньшинство, конечно, достойное, компетентное, по мнению большинства. Но ведь все изначально равны. Ради этого равенства и славили солнце свободы. Что же тогда делать остальным? И вот в ходе устранения стихийных уличных беспорядков, героического отражения иностранной интервенции, как-то сам собой выкристаллизовался ответ. «Остальные» должны стать очистительным смерчем, сметающим на своём пути все одряхлевшие правящие династии в Европе.
Одно дело – народ, доказавший свою историческую состоятельность, т.е. построивший своё государство, имеющий свою аристократию, создавший свою культуру; а другое дело – единственный в мире свободный народ, взирающий на все остальные страны, как на череду Бастилий, узники в которых с нетерпением ждут часа своего вызволения из темниц. Революционно настроенная масса, наделив себя правом править миром, уже могла отстраниться от споров – у кого больше, а у кого меньше власти в маленькой Франции. Перед массами стояли задачи поистине колоссальные, глобальные - наполеоновские.
Дикарь эпохи Просвещения сначала объявил о своей претензии быть не хуже аристократов, а затем о том, что готов озарить факелом свободы и другие царства, коснеющие под игом деспотов. Какой бы ни безумной, на первый взгляд, могла показаться эта претензия, она имела под собой прочный фундамент.
Реформация освятила дух «познания и свободы» в качестве того стержня, вокруг которого и обустраивалось всё общество. Создавались академии наук, искусств, университеты, школы. Появились невиданные доселе механизмы и приспособления, открывались законы, существовавшие в природе со времён сотворения мира и неведомые доселе людям. Успешно отражая столетием раньше натиск Османской, а также Испанской империй, целое семейство европейских государств ощутило себя осененными сиянием научных истин – светом подлинного понимания сути вещей. Своим кропотливым, неустанным трудом эти европейские народы добились военного и политического могущества в XVIII в. Отчего у них появилась уверенность в том, что весь мир многие века пребывал во мраке искаженных представлений о сущности человека и направленности жизни. И вот, наконец, на одном сравнительно небольшом участке суши вспыхнул огонь дерзания, проснулся дух свободы и, благодаря этому огню, люди сумели ясно увидеть друг друга и тот путь, по которому им следует идти.
Представим себе огромное поле, в беспроглядной мгле. И вдруг где-то в этом поле загорелся костёр, потом ещё один, и ещё один... Костры не сильно удалены друг от друга. Всполохи пламени разгоняют мрак на небольшой территории. Костры видны даже с дальних окраин поля, но люди, сидящие возле костров, видят только себя и небольшое пространство вокруг.
Вот так и целый ряд европейских народов видел свои страны единственным оазисом света в пустыне невежества и мракобесия. Французы вскоре выделились из этого оазиса. Они не переиначили, как протестанты, а напрочь отсекли христианство, как рудимент тёмных веков, переломали все сословные перегородки. Насыпая на Марсовом поле холм Свободы, они тем самым создавали новый «пуп земли», откуда и начнёт разворачиваться картина преображенного мира. И миссия развернуть этот гигантский свиток выпала им, французам, первым создавшим свободное государство. Вот почему к этой революции не подходит определение «буржуазная», а скорее применима слово «национальная».  Не отдельная, малочисленная группа аристократов ведет за собой остальной народ по историческим путям, а вся нация целиком, от мала до велика своими слитными слитными усилиями определяет облик эпохи.
Буржуазия совершенно лишена героического чувства. При защите своей лавки буржуа ещё может проявить отвагу. А большего с него и требовать нельзя. Буржуазии недоступно и понимание величественного – это приверженцы усредненности, переговоров и компромиссов. Ради банкиров и мануфактурщиков французы не пошли бы воевать в Египет, не вторглись бы столь опрометчиво в Испанию, не бросили бы вызов необъятной России. Англичане ободрали всё золото со своих храмов и сочли, что монастыри совершенно не нужны в хозяйственном обороте страны. Парижские буржуа точно также могли отнестись к аристократическому прошлому столицы, да и всей страны. Переделали бы дворянские особняки в доходные дома, а дворцы - в торговые галереи: на том бы и успокоились. Но революция пошла иначе.
Французы вдохновились безумной идеей. Под водительством гениального полководца они почувствовали себя всемогущими. И что, самое любопытное, несмотря на гибель каждого третьего взрослого француза, несмотря на национальное унижение, пережитое страной в ходе иностранной интервенции, плененный и сосланный на далёкий остров император остался самым почитаемым правителем в истории этой страны. Он похоронен в центре Парижа, в семи гробах, под роскошным саркофагом и был буквально обожествлён после своей смерти. По меньшей мере, целое столетие к нему не зарастала «народная тропа», и только после Второй Мировой войны интерес к личности Бонапарта стал ослабевать. Целая череда поколений отдавала дань восхищения тому, кто вознёс французский народ на вершину всемирного могущества, пусть и на недолгий срок.
Принципиальная новизна исторических событий, начавшихся с пленения и казни венценосной четы Бурбонов, вызвала у многих людей вполне объяснимое чувство того, что они живут в исключительную по своей значимости эпоху. Так на протяжении всего лишь одного столетия появились европоцентризм, а затем и модерноцентризм. Умонастроения весьма примечательные и жизнестойкие.
Однако тут же следует оговориться. Идеализация свободных людей быстро породила глубокие разочарования именно в очагах просвещения: в академиях, университетах и масонских ложах. Дикари, пираты и голь перекатная вызывали раздражение и активную неприязнь у взыскательной публики, не чуждой интереса к вольнодумству. К тому же, если в XVIII в. оплотом свободы многие европейцы видели североамериканские штаты, то вскоре эйфория заметно пошла на убыль. Из чертогов науки, из литературных и музыкальных салонов и даже из революционных кружков та молодая республика казалась далёкой и невежественной провинцией. Ни одной интересной идеи, ни одного поэтического голоса, ни одной запоминающейся мелодии не доносилось из-за Атлантического океана – только вести о стычках с индейцами, о шайках бандитов, терроризирующих целые города. У.Блейк, посвятивший Новому Свету, как «царству свободы», немало вдохновенных строк, был совершенно неоценен при жизни и умер в полной безвестности.
Когда парижские и марсельские голодранцы самопровозгласили себя обществом свободных, равных и разумных, прочие европейцы, будучи в своём подавляющем большинстве подданными монархов, отнеслись к этому событию, как к курьёзу. Когда начались массовые казни, они поняли, что наиболее активные из революционеров пытаются по-своему управлять бывшим королевством. Но затем появился император, революционные массы сплотились в дисциплинированные армии, направившиеся во все стороны завоёвывать мир. Задымились поля сражений и бонапартистов уже всюду проклинали, а их предводителя консервативно настроенные люди неизменно именовали «корсиканским чудовищем»
После наполеоновских войн образ свободного человека совершенно замутился. Отдельные черты его находили то в цыганах, кочующих из страны в страну, то в контрабандистах, промышляющих незаконной торговлей на пограничных территориях. Сомнительность такого свободного образа жизни была слишком очевидной. А, между тем, идеал свободы, изменчивый, невнятный, оказывал на людей магическое действие. Этому идеалу поклонялись практически все поэты, художники, музыканты, все ценители и почитатели изящных искусств. Причём, чем сильнее затуманивался образ свободного человека, тем больше свободу славили и любили, явно привнося в эти светлые чувства элемент традиционной религиозности. «Только те, кто готовы умереть за неё, знают, что такое свобода», – утверждала одна французская сочинительница.
Можно сказать определеннее. Тускло-сермяжная жизнь североамериканских штатов, отвратительный террор во Франции, несостоятельность прочих образов свободного человека понудили пылкие сердца с особой надеждой взглянуть на художественное творчество. Если свобода невозможна с упразднением монархии, торжеством эгалитарности, недостижима в первобытной дикости и разбойной вольности, то, может быть, следует отказаться искать её в этом бренном мире? Ведь глупо потрошить человеческий труп в поисках местонахождения души. Видимо, свобода обитает в неких иных сферах. Ничем не ограничиваемое падение вниз ничего не означает, кроме одичания. Достижение свободы возможно, как вдохновенный взмыв ввысь, отделяющий человека от земных забот.
Христианская эра завершалась в просвещенных кругах. Окончательно рассыпался или истаивал сам град небесный, в который попадала бессмертная душа, не запятнанная в юдоли страданий и греха. Облачная обитель, как избавление от тягот несправедливого, несовершенного мира, как награда за жизнь праведную, преображалась в высоту, недостижимую для подавляющего большинства людей. Головокружительная крутизна пути оказывалась под силу лишь особо героическим и вдохновенным натурам. Бессмертие возможно только как результат деятельности духа. Человек – это скованный дух, который способен сам себя познавать, приподниматься и парить над жалкой действительностью. Именно человеческий дух упорядочивает хаос материального мира, привносит законы гармонии, приоткрывает тайны соответствий звуков, форм, красок. Только через создание новых образов, целостных философских систем деятельный дух восходит к свободе и обретает её.
Человек выступает в роли единственной скрепы, соединяющей небесное и земное. И даже более того. Его душа, воплощаясь в камне, мелодии, поэме, обретает свойства нетленного творения. Лишь через творчество человек восходит к настоящей свободе и, будучи свободным, становится бессмертной личностью, присутствует всегда и везде, как закон природы, как звезда в небе, как эпоха в истории.
Правда, Гёте признавался, что он свободен только в написании первой строки, а, начиная со второй, уже вынужден подчиняться самим себе положенному началу. Но признавался и в том, что в часы вдохновения, ощущает, как кто-то подсказывает ему нужные словосочетания, как будто уже и не он сам, а некая высшая сила водит его руку с гусиным пером. Он же сам оказывается как бы выразителем воли Духа, рупором или вестником открывающихся истин.
Духовная сфера – вместилище нетленных образов – неизбежно кристаллизуется и каменеет, оформляется в виде некоего рыцарского замка, венчающего собой заснеженный горный пик. Доступ в этот замок открыт только немногим избранным, лучшим из лучших. Ведь шедевры искусства редки. На создание шедевра способна только гениальная личность, но как раз гениальные личности и определяют облик эпохи. «Чернь», пребывающая в плену мелочных забот, интриг и склок, лишена возможности обретения свободы, обречена на исчезновение под «травой забвения».
Также и державные народы, выделяясь из множества прочих, незначительных, слабохарактерных, несозидательных, творят собственную историю, устанавливают свои законы общежития, создают свою архитектуру, свои образы прекрасного и свои совершенные формы. А остальные народы, не державные и подчинённые, составляющие периферию мировых империй, обречены на забвение, как вторичные явления, не привносящие в данную эпоху своего рисунка и своего колорита. Творение культуры, истории – право выдающихся личностей, великих народов и, по сути, цель существования, а точнее оправдание своего существования... Аристократический характер подобного умонастроения явлен в своей незамутнённой чистоте.
Над просвещенной Европой, а значит и над всем прочим миром вздымались такие гиганты, как Вольтер, Гёте, Бонапарт, Нельсон, Суворов, Бетховен, Байрон, Гегель, Гойя. Они рассуждали о Боге и безбожии, определяли судьбы древних монархических династий, были непобедимы в битвах, прозревали высочайшие истины и глубиннейшие тайны. Нужно сказать, что после подведения итогов кровавых войн, развязанных Наполеоном, роль и значение полководца в глазах деятельной свободолюбивой общественности несколько принизилась, а вот роль творческой личности ещё более возвысилась. Творчество выступало как аристократизм, лишённый атрибутов насилия.  Создатель шедевра представал для всех безусловной гениальной личностью. Произведения Моцарта слушали и одинаково восхищались ими, как австрийцы, так и французы, и англичане, забывая под звуки гениальной музыки о взаимных распрях и различиях. Гений, всемирно значимый, всеми обожаемый (как правило, уже после своей земной жизни), выступал в роли «властелина дум», примирял враждующих и указывал на высоты, где возможно подлинное бытие.
Творчество, как деяние свободного духа, раскрывающегося в процессе самопознания и в ходе своего раскрытия отдаляющегося от всего материального (тяжёлого и низкого), антиклерикально. Церковь для творческой личности лишена ореола неподсудности и непогрешимости. Личность сама претендует быть Словом через свои дела, усилия, терзания, сомнения и страсти. Потому-то европейцы сравнительно легко прощаются со своим христианским дуализмом и охотно поклоняются гениям. Правда, многих смущает то обстоятельство, что Бог любит всех одинаково, а история – почему-то крайне избирательна и милостива к редким единицам..
Петр Первый был не только первым императором, но и первой творческой личностью в России. Этот ярый антицерковник, богохульник и охальник снял со страны негласный обет молчания. Точнее, не со всей страны, а только с правящего слоя, вдавив православие в народную толщу. Так ободья тяжёлой повозки вдавливают в землю медный крест, обронённый сидельцами повозки предыдущей... Страшное орудие позорной казни давным-давно стало всемирным символом искупительной жертвы, но со временем обрело силу крепкой печати на устах «великого немого», огромной страны, способной многократно уместить на своих просторах весь европейский полуостров. На фоне непрерывных и славных ратных дел, к искусствам в России относились как к забаве на протяжении почти всего «Петрова века». Но затем такое отношение начало меняться, мышление становилось уже не столько религиозным, сколько историческим. А, как известно, основными факторами исторического процесса выступают государство и личность.
Этим переменам способствовали: дарование вольности российскому дворянству, всеевропейская мечта о свободном человеке и новые воззрения на жизнь (от Руссо до Бентама), не посвящённую служению Церкви и монарху. Как любой христианин постоянно затрудняется в самооценке своего внутреннего состояния, так и взыскующий свободы человек не знает, свободен ли он. Свобода блазнит, как некий мираж в знойной пустыне: ещё немного и водная прохлада ласково обнимет исстрадавшееся тело, успокоит мятущуюся душу, усмирит гнев на тяготы судьбы и нелепости жизни... Но миражи рассеиваются – вокруг полно разбросанных камней и скелетов людей, павших в изнурительном пути. Первая освободительная волна (Реформация) обрекла на голодную смерть тысячи монахов и нищих в протестантских странах. Затем свободные граждане Франции усеяли своими трупами и трупами «врагов свободы» значительную часть европейского континента. Третья волна понесёт в никуда «лишних людей». Вольтерьянцы по настроению, они не жаждут славы и не слышат голосов муз. Они неприкаянно слоняются по белу свету, из одной столицы в другую, от одной женщине к следующей; чем-то время от времени увлекаются или бездельничают, маются от скуки даже в артистических салонах и на балах. Есть и откровенные «сычи», которые безвылазно сидят в своих далёких от центров просвещения поместьях, тиранят крестьян и равнодушно взирают на весь остальной мир. Жизнь «лишних людей» пуста и безрадостна. Пример тому – Онегин.
Именно на типе «страдающих эгоистов», «мёртвых душ», «живых трупов» этика служения сталкивается с идеей свободы и формует целую генерацию людей, не способных окунуться в море житейских страстей и не смеющих воспарить в астральные выси. Для них священное и сакральное не вызывает благоговения. К наукам или искусствам они не испытывают призвания. Любовь, тем более взаимная, предполагает пожизненную зависимость, подчас с роковым исходом. К чему такая любовь? Да и слава им не нужна. Что такое слава, как не восхищение «черни», превозносящей героя. Но восхищение толпы не греет самолюбия гордого странника. Он не знает, зачем пришёл в этот мир. «Лишние люди» сполна ощутили на себе «невыносимую лёгкость бытия». Эти свободные от всех обязанностей, как правило, хорошо образованные, тонко чувствующие представители привилегированного класса, первыми прочувствовали весь ужас от свободного падения в пропасть смыслоутраты. А дендизм, цинизм и демонизм оказались слишком слабыми и ненадёжными парашютами в том падении.
Предположение о том, что мир – тёмная темница, и только сфера творчества способна дать благословенное чувство свободы, понемногу окрепло до непременного условия полноты и возможной достаточности бытия. Жизнь, стиснутая условностями, сдавленная всегдашней нехваткой денег, предопределенная происхождением, порождала у многих людей чувство того, что они – узники и пленники, заключённые и просто каторжане.
Но в моменты творческого подъёма дух человеческий способен воспарить над судьбами, странами, прозревая величественные образы, идеи, не тускнеющие в потоке времени. Весь ХIХ в. пронизан культом творческих личностей. Творчество выступало наиболее почётным и убедительным способом постижения сущности свободы. Даже смерть была бессильна простереть своё могущество над творцом.
Об огромном значении искусства и творческих личностей в судьбе целого народа и даже империи свидетельствует искренняя печаль Чаадаева. Россия ему видится невспаханной целиной, пустопорожней стороной, сущим казематом. В ней нет духа свободы, а потому и не рождаются яркие личности, составляющие славу человечества. А без них нет у России величия, и нет оправдания такой стране.
Этот просвещенный русский дворянин, насквозь пропитанный идеями европоцентризма, видит необъятную империю на обочине цивилизации, продуктом длинной цепи заблуждений, ошибок и рокового стечения обстоятельств. Россия находится как бы вне «контекста» важнейших событий эпохи (все важнейшие события происходят в Центральной и Западной Европе). Для него Россия – этакое гангренозное образование, непонятно как получившееся и неизвестно зачем существующее. Не себя он видит «лишним», а целую мировую империю никчемной и ненужной страницей в книге истории. Сам факт строительства столь грандиозного государственного образования ему ровным счетом ничего не говорит. Его оставляет равнодушным и плеяда выдающихся флотоводцев, полководцев; его взгляд скользит мимо православного храмовоздвижения. Похоже, и о русских праведниках он думал как о несчастных узниках монастырей. Он не испытывает гордости от того, что принадлежит к древнему роду, славные представители которого столько сил и надежд вложили в государственное устроение России.
Ну, а стоит ли долго распространяться о неизбывном горе представителей тех народов, которых относили к не державным? Ощущение своей ничтожности буквально раздавливало их. Да, армии империй были многонациональными по своему составу, но в анналах истории фигурировали «австрийские войска», «русские армии», «британский флот». Державные народы обогащали свою историю не только военными победами, которых добивались при активном участии инородцев, но и притягивали в свои столицы наиболее одаренных из них. Державные народы затмевали национальный колорит других народов, не сумевших построить свои государства или отстоять свой политический суверенитет в войнах прошлых эпох.
Мы не знаем, к какому роду-племени принадлежали смуглокожий Вергилий или насельник Северной Африки - Августин Блаженный. Известно только, что они были римлянами или подданными Римской империи. Но в ХIХ в. проблема национальной идентификации выдающейся личности приобрела болезненную остроту. Так, многие ирландцы вошли в пантеон культуры Британской империи. Лайош Кошут, Шандор Петефи, связанные кровными узами с Чехией и Словакией, стали достоянием истории Венгрии, и все их считали венграми. Польская традиция высокой культуры в лице Баратынского работала исключительно на славу русской поэзии, а в лице Ницше – обогащала немецкую философию. Еврей Гейне своими произведениями добавлял блеска и величия австрийскому престолу, Эль Греко – испанскому. Когда националисты начинали подсчитывать своих выдающихся соплеменников, возделывающих чужеземные тучные нивы, у них просто темнело в глазах от вопиющей несправедливости устройства мира.
Выучившись в немецких или русских университетах, прибалты устремлялись на родные хутора записывать народные сказания и легенды. За несколько десятков лет эти энтузиасты систематизировали культуру своего народа, слагающуюся из древних былин и примитивной поэзии. Националисты неустанно искали дарования, которые были бы способны к созданию произведений искусства или к научной деятельности, воспитывали их, растили, как могли. Крупные ученые, специализирующиеся в узких отраслях научного познания, появлялись, но опять же в дальних университетах. Однако местные «Моцарты» и «Бетховены» заставляли себя ждать. Причина их отсутствия была очевидной для националистов – нужна полная политическая независимость. Только в условиях самостоятельного государства, границы которого совпадают с границами расселения конкретного народа, этот народ сможет выдвинуть блистательный ряд творческих личностей, перед величием которых склонится весь остальной мир.
Шевченко для украинцев, Райнис для латышей становятся именами священными. Чуть ли не у каждого народа, доселе не имевшего опыта строительства своей государственности и создания своей культуры, появляются свои поэты, герои, вожди. Национально-освободительная борьба также принимает характер священной войны – это война за политическую независимость и культурную самостоятельность. В условиях исчезновения равноправия перед божественной волей и фактического признания многими выдающимися умами паралича этой божественной воли, каждый народ стремится обрести свою историю и свои исторические личности. Ведь раб своей биографии не имеет, генеалогические древа растут лишь для благородных семейств.
Но культура, как оправдание жизни отдельного народа, служила прекрасным объяснением и для захватнических инициатив. Все далее продвигаясь в джунгли Африки и Азии, европейские колонизаторы выполняли цивилизаторскую миссию. Языческий Рим, не имевший никакого оправдания в глазах христиан, был реабилитирован историками. Присоединяя к своей империи все новые провинции, римляне служили проводниками эллинской культуры.
Уровень культурного развития – понятие очень шаткое и одновременно многослойное: в него вкладывали наличие философских, художественных школ, открытия выдающихся ученых, литературные шедевры, размах сети образовательных учреждений, обязательность театров и т.д. Но как бы там ни было, а мнение об уровне культуры каждого народа складывалось в европейских политических кругах, и этот уровень определял, достоин ли данный народ самостоятельной жизни. Поляки считались более европейцами (а значит более культурными), нежели русские, и поэтому борьба поляков за национальное самоопределение встречала во всех просвещенных странах моральную поддержку. А Российская империя за свою неуступчивость получила прозвище «тюрьмы народов». Ирландцы также вели многовековую и кровавую тяжбу с англичанами. Но зачинатели Британской империи считались более прогрессивным народом, нежели несколько отставшие в своем развитии жители соседнего острова. Католики Европы конечно ирландцам сочувствовали как единоверцам, но британцев «тюремщиками» не считали.
Тема освободительной борьбы, культурной автономии неизбежно обнаруживает перспективу, уходящую в дурную бесконечность. Очень многим народам требовалось сбросить ярмо одряхлевших монархий и добиться политического суверенитета, создать очаги науки, искусства, покончить с нищетой, предоставить женщинам условия для проявления их интеллектуальной и творческой энергии. Возникает настоятельная необходимость в эмансипации евреев, негров, крепостных крестьян – вообще нужно переломать все религиозные перегородки и предрассудки. Только тогда появится свободный человек. Разумеется, никто не знает точно, когда наступит такая благословенная эпоха, но что до нее долгий и трудный путь – в этом мало кто сомневается.
Ученые неустанно ищут истину, обнаруживают новые поразительные закономерности в природных явлениях, но до целостной картины мира по-прежнему не близко. Бунтари и революционеры ведут борьбу с деспотиями, создаются хорошо отмобилизованные организации, однако до торжества справедливости также еще далеко. Свободный человек – чарующий мираж на дороге истории – неудержимо отодвигается в еще ненаступившие времена. Даже гении уже не кажутся осчастливленными свободой – это просто сильные личности, абсолютные чемпионы в борьбе за выживание и самосохранение. Своими творческими подвигами они лишь усугубляют неравенство между людьми. И эту правду жизни, какой бы она ни была тяжелой, следует принять и руководствоваться ею.
Мотив неизбежности борьбы видов, в ходе которой многие семейства растений и животных, а также племена и народы не дошли до теперешних времён, созвучен погребальному колокольному звону по мечте о свободном человеке. На основе неустанных научных изысканий и выдающихся открытий действительность начинает приобретать несколько жутковатый оттенок. Тема борьбы народов и классовой борьбы, борьбы рас и полов, «отцов и детей» приобретает доминирующий характер. Открытые научные законы столь непреложны, что от них нельзя отмахнуться; обнаруженные исторические коллизии столь могущественны, что от них нельзя уберечься. К этим законам, коллизиям и противоречиям можно только приспосабливаться. Тот, кто не идёт вместе с поступательным развитием, оказывается на обочине прогресса. Но если следовать непреложным законам, то можно достичь апофеоза истории.
Царские троны «подкапывают» как кроты трудолюбивые предприниматели. Но когда буржуа окончательно сменят монархию, то своей неуемной эксплуатацией они также растят своего могильщика – пролетариат, сплочённый нищетой и стремлением к тотальному равенству...
Есть и не менее убедительное мистико-оккультное истолкование исторического детерминизма. На каждом этапе развития человечества явным лидером, повелительно ведущим за собой остальные племена и народы, выступает некая раса господ. Выбор расы предопределен «тайной доктриной», существовавшей задолго до появления первых египетских фараонов. Практически все расы успели высказаться, каждая на определенном этапе развития человечества, но теперь история приходит к своему завершению, и её будут венчать деяния арийцев. Именно эта раса избрана Предустановленным Абсолютом для господства над миром.
Впрочем, чуть ли не каждый европейский народ, считающий себя поднявшимся на самую высокую ступень культурного развития, притязает на гегемонию над своими ближними и дальними соседями.
На путях к истине, постоянно что-то систематизируя и классифицируя, учёные все очевиднее разбиваются на непримиримые школы и течения. Дети перестают слушаться родителей, женщины сплачиваются в общественные организации по борьбе с тиранией мужчин, маленькие народы создают сепаратистские движения, террористы идут на гнусные преступления с прекрасными призывами на устах. Разные виды неравенства раскаляют злобой и ненавистью весь европейский континент.
За всеми этими тяжбами и столкновениями, за расколами и движениями, за теориями, идеологиями, низвержениями и возвышениями Ницше увидел, как общий фон и направленность жизни, волю к власти, стремление к превосходству одного над всеми остальными. Господин ни перед кем не отчитывается и не оправдывается и тем самым волен поступать так, как считает нужным. Не стиснутый придуманными правилами и понятиями, победитель над всеми остальными своими противниками, по сути, человек-зверь, и есть свободный человек, не нуждающийся в божественном покровительстве.
Понимание свободы, как следования законам исторического детерминизма, восприятие жизни, как борьбы видов и как способности приспосабливаться к окружающим условиям, стискивали и расплющивали человека до состояния «строительного материала». Каждое поколение выглаживалось до ступеньки лестницы, ведущей из тёмного прошлого к более сложному и светлому будущему. И вот этой участи Ницше противопоставил себялюбца, гордеца, не ведающего ограничений зверя, доверяющего лишь своим инстинктам.
Свобода превращалась в некое кривое зеркало, все более изборожденное трещинами, сколами, покрытое мутными пятнами и ржавчиной. Люди, пристально всматривающиеся в это зеркало, всё менее отчётливо видели себя самодостаточными личностями, уверенно шагающими по дороге прогресса.
Закат ХIХ в. венчал имморализм художественной богемы. Творческие личности были преисполнены открытой неприязни к окружающей действительности. Отрекшись от служения монарху и церкви, родине и музе, они объявили свой внутренний мир единственным объектом, достойным отображения в произведениях искусства. Реалии мира внешнего, контуры и звуки стали стремительно трансформироваться в нечто непривычно-необычное, имеющее какое-то объяснение, но ведомое только автору творения. Дух познания с неутомимой настойчивостью также дробил этот мир. Материя буквально на глазах одного поколения распалась на молекулы, атомы, электроны и прочие элементарные частицы. Бесконечная специализация уже никому не позволяла ставить такие общие вопросы: Что есть человек? Для чего он живёт?
Творческие самовыражения обнаруживали явное тяготение к бессмыслице. Логическое познание явно уперлось в тупик релятивизма. Эмансипированные женщины нуждались в ещё большей эмансипации. Освобожденные крестьяне – в ещё большей экономической свободе. Модернисты – в более смелых средствах воплощения своих смелых идей. Революционеры – в более грязных и громких преступлениях, чем прежде. Националисты – в мировом признании заслуг своего народа и во всемерном превосходстве над другими народами. Марксисты – в гегемонии пролетариата, способного закопать заживо все имущие социальные слои. Непризнанные гении самопровозглашали себя кумирами. Европа задыхалась в миазмах человеконенавистничества. Миазмы конденсировались в капли яда, которые стали падать на города и страны буквально с неба. Следы действия одного из этих ядов, яда разложения, не замедлили сказаться на политической карте Европы.
Империи проявляли склонность к распаду или стали раздираться более сильными соперниками. После Первой мировой войны от России отложились Польша, Литва, Латвия, Эстония, Финляндия. На руинах империи Габсбургов произрос целый букет карликовых государств. Турки потеряли весь Ближний Восток, а ещё раньше  схлынули с Балкан.
Послевоенный культурный ландшафт также вступил в полосу бесконечных межеваний. Если под сенью мировых империй поднимались подлинно универсальные личности, творцы обшечеловеческих ценностей, то лоскутная Европа запуталась в паутине местничества и областничества. В маленькой Чехии, наконец, свободной и независимой, звонкие поэтические голоса вдохновенно славили свою родину. Они, безусловно, талантливы – чешские поэты 20-х годов ушедшего века – их цитируют наизусть, просто запоем читают молодые и старые чехи и чешки. Но кроме чехов творчество Зейферта, Незвала, Библа и др. интересно лишь славистам, читающим соответствующие курсы лекций в университетах различных стран. В СССР отдельные романы выходили тиражами, равными населению небольшого европейского государства. Произведения Горького, Бедного, Маяковского, Шолохова, Николая Островского декламировали в рабочих клубах, избах-читальнях – тогда с поголовной грамотностью населения дела обстояли неблестяще. Но за пределами СССР эти книги были интересны только марксистам, накапливающим в своих странах «революционный потенциал». Э. Юнгер, Г. Бенн, Э.Паунд были весьма любимы фашистами, но кроме фашистов их никто не хотел знать. Женщины писали книги, почему-то интересные только женщинам, дадаисты организовывали выставки, интересные только дадаистам. Париж, чуть ли не ежегодно оповещал мировую общественность о новом направлении в изобразительном и сценическом искусствах. Международные и национальные премии выделяли лучших и привлекали к их творчеству самую широкую аудиторию. Но герои литературных произведений, поэтические и живописные образы в лучшем случае копировали наследие прошлого века, в худшем – оставляли жалкое или отвратительное впечатление. Дегенератизм в искусстве принимал характер повальной эпидемии.
Слава, ранее завоёванная раз и навсегда, превращается в пережиток прошлого. На виду – модные сочинители и художники, популярные исполнители-музыканты или артисты. Мода – капризна, популярность – быстротечна. Монаршая власть уже никому не представляется священной и незыблемой. Власть можно просто «подобрать» или взять путём путча, или обрести властные полномочия благодаря выборам. Размельчение затрагивает и столицы, некогда слывшие эпицентрами политической воли и творческой энергии.
В межвоенное двадцатилетие, пожалуй, только два гениальных каталонца (Пикассо и Дали) спасают реноме Парижа, как столицы искусств. Но Париж уже давно покидают те, кем человечество будет гордиться по праву. Ещё в конце ХIХ столетия его оставляют «постимпрессионисты». После октябрьского переворота в России обе русские столицы буквально обезлюдятся. Те, кого без всяких оговорок можно назвать умом, честью и совестью русского народа, уедут, куда глаза глядят, лишь бы не быть свидетелями и невольными участниками безобразий, чинимых большевиками. В пустынном месте, в угрюмой башне доживал свои последние дни Рильке. И Герман Гессе предпочитал альпийское безмолвие. Да, Булгаков жил в Москве, но лишь потому, что его оттуда никуда не выпускали.
О чём свидетельствуют распад империй, умаление монаршего ранга, оскудение столиц людьми, достойными и яркими? О чём вопиет измельчание личности до экстравагантных и скандальных «типов»? О кризисе человека, как участника исторического процесса. Об умирании человека исторического. Две мировые войны безжалостно  добили этот тип.

Ю.Н. Покровский

Русская Стратегия