Одна из характерных примет второй половины ХХ века и ещё более века нынешнего – оскудение общества цельными характерами, людьми дела и принципов. Мы видим огромное количество людей слов, видим рефлектирующих нытиков, партийцев, которым нравственное чувство заменила партийная совесть, перемётчиков, вечно перебегающих из стана в стан, самовлюблённых инфантилов, никогда не достигающих зрелости, а всех больше – хороняк и приспособленцев, равнодушных ко всему, кроме собственного благополучия… Утратившее почву и небо человечество ни в чём не укоренено, а потому находится в состоянии вечной расслабленности, неспособности к какому-либо поступку.
В очерке «Путь к России» Леонид Иванович Бородин пишет:
«Когда в начале семидесятых оказался в Москве, был поражен какой-то демонстративной никчемностью интеллигентских страстей, пустопорожностью бесконечных кухонных разговоров-застолий, суетливостью, имитирующей активность, и вообще имитация казалась главной строкой характеристики всей более-менее творческой интеллигенции. С равной увлеченностью имитировались лояльность к власти и конфронтация с ней, сочинялись мудренейшие концепции самооправданий, и были идолы, кумиры имитационного бытия, к примеру Окуджава, Высоцкий...
Окуджава имитировал некую специфически московскую субкультуру жеста-символа, претендующего на экзистенциальное истолкование… …Ему удалось и отразить и воссоздать лукавую ауру московской богемы, медитационное пространство как компенсацию за социальную неполноценность. Эта отдушина интеллигентского кривостояния, без сомнения, способствовала сохранению человеческого в человеках, но она же и заблокировала, возможно, целому поколению путь и доступ к ценностям, востребованным сегодняшним днем, она вскармливала, скажем, используя Бердяева, то самое «бабье» начало в российской душе, которое во все времена, откликаясь на «злобу дня», поставляло в политические окопы социальных гермафродитов. Кокетливое кривляние этих уродцев мы наблюдаем сегодня на всех общественных уровнях.
Высоцкий имитировал протест, не имеющий адреса. Это было мужественное оттягивание тетивы тугого лука без стрелы, где звон отпущенной тетивы заменял свист стрелы, ушедшей на поражение. Оккупированный бездарями и бездельниками партийный агитпроп никогда не додумался бы до такого универсального способа выпускания индивидуального социального пара… …Сам факт исполнения или прослушивания как бы выдавал индульгенцию на нейтралитет, на бездействие, это было что-то вроде политического самосовокупления, Высоцкий был и целью, и средством гражданского самовыражения, им начинался и им заканчивался поступок, как весьма скромный, но искренний дар храму во отпущение прежних и благословение будущих грехов…
…Окуджава или Высоцкий — лишь некоторые моменты этого феномена. А философские компании и общества, где культивировалась моральность антигосударственного мышления и диаспорности поведения, а окололитературные салоны, нашпигованные образованческим снобизмом, а литературные — проспиртованные до степени самовозгорания, монархические, наконец, где выспренность речей, тостов, гимнов прекрасным образом уживалась с идеальной вписанностью некоторых «членов» в самые мерзкие социальные структуры».
Гнилость советского интеллигентского общества, его духовная импотенция нашла отражение в повести писателя «Расставание». Её герой, 30-летний литератор-поденщик, никак не может найти себя. Он вроде бы и чувствует лживость среды, в которой он живет, и страдает от собственного приспособленчества к ней, и рвётся порвать с ней, зажить по-человечески, честно. Но мечтая о том, продолжает писать пропагандистские сочинения, участвовать во лжи. Его отец преподаёт марксизм-ленинизм, мать и сестра увлечены либерал-русофобским диссидентством. Учёные степени родителей «добыты откровенной халтурой». Семьи нет. Дома нет. Основ нет. Есть инстинктивное желание правды, но оно подавленно страхом тюрьмы и лишений и привычкой к лживому образу жизни. Характерны самокритичные размышления героя: «Вообще, интеллигент в современном варианте – это на редкость хитрое и, в сущности, жалкое существо. Легко ли в нашем жестком мире, который до последнего винтика подогнан под социальную конъюнктуру, сохранить позу независимой, да еще и мыслящей личности? Современному интеллигенту приходится и голову держать гордо, и хвостом вилять шустро, и корпусом примирять между собой гордость и ловчение». Устами Геннадия писатель также даёт замечательное определение безбожному Советскому Союзу: «Мы живем в хитро устроенном богоубежище»; «Мы тоже научились столь искусно фехтовать делами, словами, всей жизнью нашей, что Богу не пробиться к нашим душам… лишь крохотные островки в мире житейском, вроде обители отца Василия, – случайные проколы в куполе всеобщего богоубежища, лишь там совершается, что предназначено было всему человечеству». Вспыхнувшее чувство к дочери отца Василия на какое-то время пробуждают в Геннадии лучшие стремления. «У человека должно быть в жизни что-то, за что он готов на жертву. Оно должно быть. Иначе нет человека, а только животное», - утверждает он. Однако, очередное намерение начать другую, честную жизнь с дочерью священника вскоре разбивается вдребезги. Прежняя подруга Геннадия оказывается беременна от него, и он женится на ней. И, отрекаясь от высокой мечты, уже выстраивает оправдание всей своей будущей жизни приспособленца и халтурщика: «Мы, положим, не ах как чисты, но зато кротки. Мы живем своей странной жизнью, не нами придуманной, но разве у нас есть выбор? И разве нам нужен выбор? И разве он возможен, выбор?»
Выбор, как известно, есть всегда. И хотя свою автобиографическую книгу Бородин назвал «Без выбора», но с этим можно поспорить. Ибо всякий путь – это выбор. А путь, повлекший за собой 11 лет лагерей, тем более. Условная безвыборность в данном случае определяется лишь особым складом души, характера. Бородин по характеру своему никак не вписывался в описанный интеллигентский междусобойчик. Станислав Куняев однажды назвал его «холодным антисоветчиком». Правда, Леонид Иванович был чужд «горячки», чужд высокопарной патетике. Своим взглядам, однажды сложившимся, он был неколебимо верен, не уклоняя их ни в какую партийщину, не приспосабливая их под обстоятельства или других людей. Взгляды же эти ему не нужно было доказывать сотрясанием воздуха речами. Его шкала была иной. И свои выстраданные истины он утверждал самой своей жизнью.
Подтянутый и стройный, как лезгин,
Пронизанный порывами свободы, –
Мне кажется, – поручик Бородин
Пришёл из 18–го года.
Таким запечатлел Леонида Ивановича поэт Юрий Галансков.
Сам себя Бородин называл солдатом. Ему не привелось сражаться на войне, но в нём, как мало в ком другом воплотилась та офицерская косточка, что была основой Белого Движения. При абсолютной чуждости всякому «ряженому поручикоголицинству», позе, громким фразам и какому-либо фанфаронству. Бородину не нужно было «рядиться», ибо был он истинным воином, сражателем за Россию по сути своей. Таким, каким был чтимый им Николай Степанович Гумилёв. Никакой рисовки – спокойное мужество, абсолютное чувство собственного достоинства, твердость, цельность, честь. Можно писать самые высокие и боевитые строки, но при том благополучно отсиживаться в тылу. Это не про Бородина. Потому самое известное его стихотворение «Психическая атака» звучит не просто как талантливое подражание, импровизация на тему, на совершенно аутентично.
…Вопрос решён, итог не важен:
За Русь, за власть, за честь, за веру
Идти им полем триста сажен,
Не прикасаясь к револьверам.
Красивый жест, игра дурная...
А Русь – на Русь, и брат – на брата.
Добро и зло земля родная
Ты перепутала когда–то.
Падёт поручик. Алой змейкой
Метнётся кровь из губ горячих:
Подарок русской трёхлинейки –
Кусок свинца ему назначен.
Что ж каждый должной смерти ищет,
И не закон мы друг для друга!
Но Русь совсем не стала чище, –
Судьба моя тому порукой.
И я пишу девиз на флаге,
И я иду под новым флагом.
И я в психической атаке
Немало лет безумным шагом.
И я иду по вольной воле,
По той земле, где нивы хмуры.
И мне упасть на том же поле,
Не дошагав до амбразуры.
И десять строчек на бумаге –
Прощальных слов для самых близких...
И сколько нас в такой атаке
Падут костьми в полях российских?
Жизнь Леонида Бородина воистину была сплошной «психической атакой». И когда однажды его спросили, за что же он дважды сидел, он ответил коротко и исчерпывающе: «За Россию». Из советских диссидентов мало кто мог бы сказать о себе то же…
«Кажется, тогда, когда в конце аббревиатуры «СССР» появился вопросительный знак, с тем же знаком объявилось впервые для меня слово «Россия». В самом звучании этого слова было что-то тревожное, волнующее, обязывающее к напряжению, при его звучании хотелось стоять прямо, говорить громко, поступать честно, оно как бы само требовало продолжения некоего фонетического ряда, например, не «Родина», но «Отечество», не генсек, разумеется, но... что? Государь?! Захватывало дух от собственной крамолы, маета входила в сердце от предчувствия того, что еще шаг — и станешь паршивой овцой даже для многих близких тебе людей, что некое самонаводящееся оружие развернется по оси и пожизненно нацелится тебе в спину, и до конца дней своих будешь нервно оглядываться, не задымился ли ствол, потому что приучили, дьявол их забери, жить и поступать по убеждениям, и не сможешь, не сумеешь притвориться — не дано.
Как не хотелось выходить, выпадать из строя, ведь в нем тоже есть своя правота, особенно если не страдаешь манией собственной значимости, если воспитан в уважении к возрасту, к образованию, к культуре, если уже высмотрена весьма скромная, но достойная ниша для жизни и деятельности... Но Слово! Раз произнесенное, оно уже неистребимо из памяти и сознания, оно тоже обязывает к добросовестности, оно просит защиты, оно требует жертвы. Это ведь не какое-нибудь слово, но — «Россия»!
Потом были вечера и ночи, годы из вечеров и ночей, когда в фонетическом ряду Главного Слова зазвучали другие слова, уже не воспроизвести точную последовательность их звучания. Возможно, так: С.Соловьев, Ключевский, Костомаров и Достоевский; Забелин, Иловайский, Беляев, Карамзин — и Достоевский; В.Соловьев, Бердяев, Мережковский, Булгаков — и Достоевский; Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, Новый Завет — и теперь снова всё в обратном порядке или вперемежку, но уже осторожнее и придирчивее, потому что появилась точка отсчета...
…Нам, кому по случаю, кому по судьбе, было дано неоценимое преимущество перед современниками: по отношению к трехмерному пространству власти — мы пребывали в четвертом его измерении, власть только знала о его существовании, могла пробивать его дубиной и порой больно поколачивать нас, но не могла втянуть назад в свою трехмерность, мы уже в нее просто не вмещались, потому что возраст ее существования был младенческий — каких-то пятьдесят-шестьдесят лет, а мы жили в уже распечатанном втором тысячелетии. Их кумиры рядом с нашими были карликами и самозванцами, их заштукатуренная и отлакированная державность из четвертого измерения просматривалась насквозь — гнилым раствором скрепленное нагромождение глыб, — и это было самым важным нашим открытием, требовавшим немедленного признания преступности оголтелого разрушительства».
Так начиналась борьба за Россию выросшего на Байкале юноши, родной отец которого был расстрелян в год его рождения. Много лет спустя, писатель признавался: «...По своей психологии я никогда не был разрушителем. Более того, готов был пожертвовать чем угодно, чтобы только не допустить никаких разрушений в стране. Так уж я воспитан был с детства. Например, бабушку свою спрашивал: «Бабуля, когда Сталин умрёт - его сын будет править?» Это что такое? Это монархический взгляд. И Сталина я любил патологически. Помню, в детском хоре пел: «Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полёт!» Никто не мог взять эту верхнюю ноту. Только - я...»
Созерцания народных бедствий, годы «вольной» работы в Норильске сокрушили детскую любовь к вождю, но не подорвали созидательной основы бородинских стремлений. Революционеры всех времён жаждут прежде всего разрушения. «До основанья, а затем…» Революционеры всех мастей сражаются за некие идеи, права и свободы. Но никогда – за государство. Таково было и диссидентское движение в СССР. Диссиденты радели о правах человека и прочих гуманистических идеях, но никак не о России. В этом они мало отличались от своих оппонентов и гонителей. Они также существовали в трёхмерном пространстве.
Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа, созданный в Ленинграде в 1964 году, принципиально отличался от любой революционной организации. Задачей ВСХСОН было не разрушение, а восстановление и сохранение – государства. Государственники-подпольщики – это, пожалуй, уникальный феномен нашей истории. И, как оказалось, стремиться к сохранению государства – дело куда более предосудительное, нежели к его разрушению.
Что же провозглашено было в памятном феврале 1964-го?
«Нельзя допустить саморазвала системы. Нужна подпольная организация, способная преобразоваться в подпольную армию, готовую вооруженным путем перехватить власть в государстве, когда зашатаются его основы, и предложить народу основы иные, корнями уходящие в историческую традицию и в то же время оснащенные всем положительным опытом мировой политической истории.
Что означало в те времена создать организацию, в программе которой, к примеру, присутствовали такие пассажи:
«Вся история коммунистического господства представляет непрекращающуюся то скрытую, то открытую войну между диктатурой бюрократов и народом».
«…Даже фашизм, являющийся разновидностью тоталитарной системы, не представляет собой столь всеобъемлющей тирании, как коммунизм».
«Против традиции, против исторического религиозного сознания народа ведется ожесточенная борьба…»
«В области духовного сознания народы насильственно отбрасываются к дохристианской эпохе».
Класс партийных правителей «духовно мертв, в его среде происходит разложение, его политика становится колеблющейся и откровенно авантюристичной…»; «Оформляются две группировки — догматики и ревизионисты… Ревизионизм есть негативное и половинчатое движение, он не способен дать программу для построения нового свободного общества… Догматическая группировка коммунистического класса не имеет в народе широкой социальной базы… Ее разгром предрешен». (Л.И. Бородин. По поводу одного юбилея.)
Тезисы программы ВСХСОН, не утратившей актуальность и в наши дни, были написаны основателем Союза Игорем Вячеславовичем Огурцовым. Просуществовавшая три года организация непостижимым образом сумела неведомо для бдительных органов вовлечь в свою орбиту до ста неравнодушных людей. Бородин, к тому времени директор сельской школы в Ленинградской области, стал одним из наиболее активных её членов. Именно в его доме велась тайная пересъёмка добываемых из-за границы редких изданий для последующей подпольной печати и распространения их.
«Если уж на то пошло, я был и остался всхсоновцем, - скажет Леонид Иванович много лет спустя. - Мои взгляды сформировались в шестидесятые годы. В том числе — в мордовских лагерях. С тех пор ничего во мне не изменилось… …Мы делали ставку на дворцовый переворот. В наших разговорах это выглядело так: советская власть представляет пирамиду, и право самостоятельного решения имеет минимальное количество людей. Это минимальное количество можно взять на квартирах. Вот и весь переворот. Если взбрыкнёт — подставим пистолет к виску министра обороны. И он по телевидению сообщит: «В стране всё спокойно. Никому не шевелиться и не оттопыриваться». Мы допускали, что где-то будут промахи, и КГБ окажет нам сопротивление. Конечно, программа Игоря Огурцова была фантастичной. Во-первых, народ совершенно был к этому не готов. Огурцов писал: «Народ готов — мы не готовы». А я к тому времени уже прошёл через строительство Братской ГЭС, житьё в Норильске. Как говорится, поболтался в народе достаточно и видел совершенно другое: он не был готов ни к чему антикоммунистическому, сколько бы в том самом народе ни ворчали... …Мы были уверены, что коммунисты не просто уйдут с исторической арены — они развалят страну. Мы были против всего, что они делали. Но этот тезис — о неизбежном развале империи — был основополагающим».
Итак, спасение государства от распада, неизбежного при естественном и необратимом разложении коммунистической системы – такую задачу ставили себе государственники-подпольщики.
«Распада мы не допускали! – утверждал Бородин в одном из интервью. - У нас была имперская организация. Мы не собирались захватывать власть, мы вычислили, что коммунисты приведут страну к распаду. Социализм не может развиваться, не разлагаясь. Он не может либерализоваться, как сейчас говорят, чтобы не исчезнуть. Он может жить только в тоталитарной жёсткой форме. И мы подсчитали, что через столько-то лет примерно коммунисты разрушат Россию. И разрушат по всем параметрам: экономически, нравственно, территориально — что и произошло. Для этого мы пытались создать громадную военную организацию, которая при первых симптомах такого распада просто автоматически свершила бы «дворцовый переворот» без гражданской войны. Всё это делалось очень просто, потому что, например, Ельцину в 1991 году ничего не стоило всех ГКЧепистов арестовать на квартирах в 4 утра. То же самое ведь и Хасбулатову ничего не стоило арестовать Гайдара и Ельцина на квартирах в 4 часа утра. И всё!.. …Конечно, при той колоссальной слежке, при том диком контроле за населением, такая организация создаться не могла. Мы об этом догадывались, но старались не думать, потому что мы просуществовали три года — на нас было три доноса. В два доноса КГБ не поверил, — не поверил, что есть такая организация. А третий раз к ним в КГБ человек пришёл с нашей программой — тогда они взялись за дело.
В 1967 году праздновали 50-летие советской власти в Питере. Там изображали штурм Зимнего, должны были построить 30-иметровую статую Ленина на Васильевском острове. Мы видели этот план проведения праздника (у нас был человек из Смольного) — из-за нас его перенесли в Москву».
Антигосударство СССР сурово покарало государственников-подпольщиков за стремление спасти страну от распада. Лидер Союза, Огурцов, был осуждён на 15 лет, Бородин получил семь. Это был его первый срок. В общей сложности в тюрьмах и лагерях он провёл 11 лет. За Россию. Но этот тяжёлый опыт никоим образом не обратил его к условным «демократическим ценностям». Он был и остался холодным государственником, жёстким, последовательным. Характерно, что крушение коммунистической системы, позволившее ему выйти на свободу, не вызвало у писателя никакой благодарности или хотя бы пиетета к тем, кому невольно оказался он обязан освобождением. Для Бородина на первом месте стояла Россия, а не собственная судьба. А Россия гибла в точности, как предсказывал Огурцов… На вопрос, был ли он воодушевлён надеждами, выйдя по горбачёвской амнистии, «холодный антисоветчик» ответил: «Нет, я сразу узнал смуту. Ко мне приходили разные люди, предлагали возглавить политические партии, баллотироваться в депутаты, но я, понимая, что наступило очередное смутное время, отклонил все предложения. Хотя в то время конъюнктура была такова, что я наверняка бы прошел в депутаты».
В 1989 году Леонид Иванович предрекал: «...Либерализм - явление безответственное: высказался, а там хоть трава не расти. И «справа» и «слева» есть и те, кто работают на кровавый развал государства, и те, кто противятся этому. А развал - это будет не гибель Империи, а гибель России. Остальные как раз уцелеют. Ещё одной Революции Россия не выдержит. Сейчас вновь актуальны слова Столыпина: «Кому-то нужны великие потрясения, а кому-то - великая Россия»...»
Позже, в книге «Без выбора», Леонид Иванович с точностью опытного диагноста определит причины нашей катастрофы конца ХХ века:
«...Тысячи русских душ измордовал марксизм — величайшая утопия, вылупившаяся из хилиастической ереси раннего христианства. И только в наши дни на фоне безответственного разгула экспериментаторства в политике, в экономике, в культуре в полной мере постигаем мы степень смертоносной травмы, нанесенной и душевному складу, и духовному состоянию народа, — ведь как ни изощряйся в отчуждении, от принадлежности к народу не отлучить ни наших нынешних очарованных Западом странников, ни «новых русских», ни тысячи сбежавших в поисках лучшей доли, ни тысячи оставшихся исключительно для участия в предчумном пиру...
…Облегченная трактовка нынешней смуты — рыба, дескать, гниет с головы. Голова здесь в роли предателя хвоста и туловища. Почти дословно, к примеру, у С.Куняева — «партийные вожди предали многомиллионную партийную массу». Относительно рыбы подмечено верно, не учитывается только при этом одна существенная деталь: гнить с головы начинает уже мертвая рыба!
Процесс умирания веры в социалистическую идею был подобен рыбьему умиранию — тих и почти незаметен…
«Мама, рыбка уже уснула, да?» — «Еще нет, сыночек. Видишь, она ротик открывает? Это она так зевает. И хвостиком шевелит…»
«Хвостовые судороги» и отчаянное «разевание ртов» применительно к состоянию общества к концу шестидесятых и далее, до начала восьмидесятых, и получило чуть позже название «диссидентство».
Только что партия коммунистов торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» И неважно, что никто, решительно никто не верил в провозглашенное. Важно другое: то самое «нынешнее поколение людей» освоило способ жизни без веры во что-либо «торжественно провозглашаемое». Такое освоение свершалось на уровне элементарного инстинкта выживания. Оно же, выживание, диктовало (опять же на уровне инстинкта) искреннее отталкивание от всякого формулирования этого самого всеобщего неверия.
Свершилось! На одной шестой части суши сформировался «новый советский человек» — будущий могильщик коммунистического режима.
Тщетно А.И. Солженицын призывал жить не по лжи. Поздно. Люди научились жить по «не вере». Причем все — от колхозника до члена Политбюро. Именно — по «не вере», а не по лжи, что, как оказалось, вовсе не одно и то же.
На фоне многомиллионного «нового советского народа» мы и нам подобные были выродки, уроды. Потому что нормальный советский человек по поводу своего неверия не рефлексирует. В том его особенность и неповторимость. В том же таился громадный разрушительный потенциал, каковой и выявился исключительно специфически, когда пришло время ему выявляться.
Банально мыслящие люди грезили великими потрясениями, народными бунтами, революциями и контрреволюциями. Но все свершилось фактически «втихую». Тихо жили по-советски, так же тихо от этой жизни отреклись…
…Наука проживания без веры, но с обязательным исполнением хотя бы критического минимума обрядов лояльности в последние десятилетия коммунистического режима достигла подлинного совершенства. Ведь даже столь знаменитое: «Возьмемся за руки, друзья…» — один из рецептов лукавого душевного равновесия. А в молитве-то нашей как? «Но избавь мя от лукавого…»
И не лукавость ли стала определяющим стереотипом поведения советских людей последних советских десятилетий?
Двуипостасен дьявол. Однажды он — Люцифер, богоборец, по-человечески красив он ослепляющей идейностью пафоса… Но как кто-то верно сказал, пафос обратим в припадок. Долго жить в состоянии пафоса народ не может. И тогда Люцифер обращается в Аримана — в «Лукавого»… И, по главной христианской молитве судя, лукавость — самая пагубное состояние человеческой души.
Лукаво жили…»
Ещё находясь в заключении, вторичном, в горбачевские времена, Леонид Иванович совершенно ясно почувствовал, что надвигается на страну. Смута. Новое Смутное время. Это предчувствие послужило толчком к написанию повести «Царица Смуты», для работы над которой Бородин просил жену и друзей присылать ему все доступные материалы по истории этого периода. В этой повести среди прочего встречаем мы удивительную лирическую формулу устроения нашего бытия: «Жизнь виделась... домом... Или храмом? Нет, скорее, домом всё-таки... Имя дому было - порядок - ряд к ряду, бревно к бревну, и сам он при этом не снаружи, но внутри... склонил голову - на столе яства угодные, поднял голову - икона с образом Божиим. Из дому вышел - воля нраву и прихоти, но знаешь, что в дом к ночи вернёшься, и если в воле меру нарушил, опустил голову - стол пуст, голову поднял - а из глаз Божиих слеза...».
«Я начал писать этот роман, когда ещё в обществе не было никаких социальных предчувствий, - вспоминал Леонид Иванович. - Но, очевидно, сработало подсознание: вдруг я заинтересовался этой темой… …Здесь, в зоне, я написал первую главу. Она полностью вошла в будущую книгу в том виде, в каком я её переправил домой. А принцип сегодняшней смуты прост: коммунисты практически уничтожили православие. Но и коммунизм оказался фикцией. Мы живём в состоянии отсутствия веры. А без веры народ жить не может. Хоть какой-то, но — веры».
Бородин много размышлял о феномене русской Смуты, проводя параллель между событиями 17 века и современностью. «В смутное время, - писал он, - все прошлые, забытые интересы проснулись. Областные силы, подавленные в течение веков властью, проснулись. За недочетом власти наличной явились ложные претендатели-самозванцы. Государство рушилось. Что ж должно было спасти его?..» «Что же?» — спрашиваем и мы сегодня. Щедро цитированные выше «евразийцы», что ошиблись в своих прогнозах на семьдесят лет, так вот отвечали на этот вопрос: «Мы стоим за “величайший радикализм” в имущественных вопросах — и в то же время непреклонное утверждение основных религиозных и национальных основ русского существования... В деле бережения основ православия и русского национального бытия мы — изуверы и не признаем компромиссов».
Историк Иван Забелин о причинах спасения Руси в семнадцатом веке сказал еще проще: «Какая же идея спасла Русь? Идея православная, религиозная, где все противоположные интересы откликнулись родственно»».
Основную причину русской трагедии ХХ века, перешедшей в век 21-й Бородин видел в отсутствии, оскудении веры в русском сердце, в опустошённости его. «По Достоевскому-то как: социализм не прав, потому что есть Бог, и если Бога нет, то все позволено, - размышлял писатель в книге «Без выбора». - Вторую часть формулы Достоевского Россия попыталась опровергнуть и продемонстрировала миру строго упорядоченное бытие без Бога, логично перестроив и первую часть формулы - если Бога нет, то прав социализм.
Но когда оказалось, что и Бога нет, и социализм "не прав", то тогда-то вот действительно все позволено, потому что "однова живем!" Криминальный взрыв в России, поскольку это был именно взрыв, выявил с очевидностью, что значительная часть населения Советского Союза на момент так называемой перестройки пребывала в состоянии абсолютного "неверия" во что бы то ни было. Грабеж, каковой учинили одни вчерашние советские люди над другими вчерашними, по "скорости" прецедента в истории не имеет. Хотя бы потому, что никогда в истории человечества никакой народ в течение одного поколения не лишался национальной религии, а с ней и морального кодекса...
И собственно революции здесь не в счет, потому что революции всегда имеют в своих программах моральные альтернативы. Нынче в России - никаких революций или контрреволюций. Распад! Как следствие попытки сотворения бытия, не удостоверенного высшим знанием самой природы человеческого бытия. А высшее знание не в философиях и социальных теориях, а в мировых религиях.
И когда народ в силу тех или иных обстоятельств теряет ключ-шифр к пониманию религиозного смысла бытия, он встает на путь гибели».
В программе ВСХСОН ключевым понятием была «христианизация»: христианизация политики, христианизация экономики и христианизация культуры. «Что такое, к примеру, христианизация политики? – разъяснял Бородин. - В Верховном совете, или как он там будет называться, — одна треть священнослужителей. И они имеют право вето на любое решение правительства. Причём это вето — не обязательно запрет. Нет, идите и подумайте. С точки зрения христианства и пользы для народа. То есть мы считали: если выстроить сто человек неверующих и сто человек верующих, среди верующих будет больше хороших людей, чем среди неверующих. Это — условно говоря. Что касается христианизации экономики, здесь гораздо сложнее. Историк Соловьёв, считающийся позитивистом, пишет, что православная церковь внесла в формирующуюся нацию понятие сострадания и благотворительности, чего никогда до этого не было. Наших калик — несчастных и отверженных — христианская церковь включала в человечество и брала на себя известные обязанности по отношению к ним, в то время как языческая вера их исключала. Поэтому, в нашем представлении, экономика должна была строиться по принципу наибольшего благоприятствования для нуждающихся. Потому что в России большинство народа живёт в недостатке. Как вышел в своё время из создавшейся в США ситуации Рузвельт? Строительство дорог спасло Америку от основательного краха. Людей заняли работой. То есть экономика должна работать, всё время оглядываясь на ту часть населения, которая находится на нижнем уровне состоятельности. Иными словами, всякая экономика ради экономики и получения прибыли аморальна. Безусловно, прибыль неизбежна и обязательна — иначе зачем экономика? Но прибыль должна быть обращена в сторону бедных. Это не благотворительность. Это то, что я называю дать удочку, а не рыбу».
Леонид Иванович никогда не писал развернутых концепций обустройства России. Тем не менее основы такой концепции чётко прочитываются в его публицистических статьях. «Я считаю, что сначала необходимо чёткое установление государственности, - утверждал Бородин. - Может быть, авторитарной. Солженицын ведь из Америки писал, что после падения коммунизма, возможно, России надо побыть в авторитарном режиме. Это вариант Китая. И я тогда полностью был с ним согласен». Авторитаризм, диктатура – эти понятия нисколько не пугали дважды политзаключённого писателя. Его пугали совсем иные слова: распад, смута. Посему в безумной свистопляске начала 90-х видел он не призраки свобод и иные химеры, обольщавшие тогда многие умы, но главное: разрушение русской государственности. «И теперь вот остается только ахать, прослышав об очередной выходке политических грызунов, ошалело набросившихся на полуповерженный ствол государства, - писал Леонид Иванович. - Ну какой, скажите, логикой руководствовались народные избранники, когда голосовали за суверенитет России, от кого, спрашивается, «суверенизировались»? Или от чего? Если тем самым санкционировали право народов на самоопределение, то обязаны были знать, что в действительности лишают народы права на нормальное решение этого вопроса, что ввергают их тем самым в революционизацию процесса, что совершают политическое преступление против народов Советского Союза.
Когда сегодня заключают договоры «на государственном уровне» России с Башкирией или России с Бурятией, неужто не понимают, что это провокация, что это предательство уже по отношению к тысячелетней России, которое может остаться безнаказанным только в единственном случае — если с русским народом как творцом государственности покончено навсегда!»
И здесь в очередной раз проходит граница между русским государственником-подпольщиком Бородиным и правозащитниками-диссидентами, начисто лишёнными государственного чувства и, подобно своим предшественникам социалистами, во всякий момент готовыми принести государство в жертву политическим химерам. По воспоминаниям Леонида Ивановича, «чувствующие несвободу, страдающие от нее, к свободе — как идеалу бытия — мы тем не менее относились крайне подозрительно и настороженно, за что и обвиняемы были нововзрастаемыми либералами и демократами в русопятстве, то есть в поклонении «традиционно русскому тоталитаризму, который с времен Ивана Грозного...» и так далее. В «равнодушии масс» к недостаткам и преступлениям режима мы усматривали не просто атрофию гражданского чувства, но в гораздо большей степени — таинственно огромный заряд «энтропии», способный при определенных обстоятельствах пустить в распыл саму российскую государственность как таковую.
Коварство нынешней ситуации в том, что на крайних идеологических полюсах оказались сегодня люди, в прошлом с равной добросовестностью подпиравшие гниющий режим. И те, и другие пребывают теперь в реабилитационной экзальтации, только одни реабилитируются отрекаясь, а другие — из кожи вон лезут, доказывая, как они были правы, что подпирали режим. Ни тем, ни другим не может быть ни веры, ни доверия хотя бы потому, что, руководимые личными комплексами, эти люди прежде всего политически и социально бесплодны и способны лишь мутить воду, разжигать страсти и пакостить друг другу. Возможно даже, что именно этому «заинтересованному» противостоянию вчерашних охранителей и теоретиков павшего режима обязаны мы кричащей и вопиющей безнадежностью ситуации...
А что она безнадежна — неужто кто-нибудь еще сомневается в том?
Народа в традиционно-историческом понимании этого слова на территории усеченной России сегодня нет. Есть население, до предела раздраженное неустроенностью и беспорядком! И жажда порядка любой ценой, все больше овладевающая сердцами (не умами), из проблемы социальной готова перерасти в проблему гражданскую, когда жесточайшая диктатура видится населению как последняя возможность снова стать народом.
Не решусь оспаривать моральность этого, не раз проявлявшегося в истории коллективного инстинкта, но зато рискну утверждать, что уже сегодня значительная часть населения России именно морально готова, созрела для диктатуры, и более того — жаждет ее как последнего средства, как спасительного взмаха «македонского» меча, как Божьей кары на всех бесстыдно высунувшихся из общей массы, «не знающих как», но возомнивших, что сумеют, на всех зарвавшихся в азарте «прихвата» благ, на всех распоясавшихся в бесстыдстве — ведь сколько ни талдычь о неизбежности проституции и правах сексуальных меньшинств, инстинкт масс справедливо подсказывает им, что подобное философствование не просто аморально, но онкологично, то есть смертоносно, не только для народа, но даже и для населения…
…В отличие от голосистых коммунистов, беспартийный гражданин «независимой России» никакими революциями более не грезит, партиям не доверяет, от посулов и прогнозов отмахивается — он ждет по-настоящему сердитого хозяина, который скоро, вот-вот объявится, стукнет кулаком по столу-игралищу так, что не только карты, но и игроки-шалопаи взлетят и перемешаются в кучу, и скажет коротко и весомо: «Все! Хватит! Наигрались!»»
ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ
Елена Владимировна Семёнова
писатель, редактор журнала «Голос Эпохи», исполнительный секретарь
Русского просветительского общества им. Императора Александра III
(Москва) |
