Вы помните: текла за ратью рать,

Со старшими мы братьями прощались

И в сень наук с досадой возвращались,

Завидуя тому, кто умирать

Шёл мимо нас... и племена сразились,

Русь обняла кичливого врага,

И заревом московским озарились

Его полкам готовые снега.

Такими были впечатления юного Пушкина, который тогда учился в Лицее.

Начало войны застало Батюшкова на службе в библиотеке. Честь не позволяет ему отсиживаться в тылу, в безопасности. В июле 1812 года Батюшков всерьёз подумывает о поступлении в армию, но в том ему мешает приключившаяся болезнь: «Если бы не проклятая лихорадка, то я бы полетел в армию. Теперь стыдно сидеть сиднем над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать Отечество и Государя нам, молодым людям. Подожди! Может быть, и я, и Северин препояшемся мечами, если мне позволит здоровье, а Северину обстоятельства. Проворному не долго снаряжаться», пишет он в письме Вяземскому, который поступил на военную службу в казачий полк Дмитриева-Мамонова, а затем адъютантом Милорадовича. «Ты поручик! Чем чёрт не шутит! А я тебе завидую, мой друг, и издали желаю лавров. Мне больно оставаться теперь в бездействии, но, видно, так угодно судьбе», пишет ему Батюшков. Ещё одной причиной, почему он не может отправиться в армию прямо является «недостаток в военных запасах, то есть в деньгах, которых здесь не найдёшь, а мне надобно было тысячи три или более. Иначе я бы не задумался». Болезнь продолжается, Северин, его товарищ, остаётся при ведомстве иностранных дел. Но вскоре всё решается – из Москвы ему пишет Екатерина Фёдоровна Муравьёва, находящаяся в бедственном положении. Незадолго перед войной она продала свой дом и поселилась на подмосковной даче. Французы близко, она сама больна, все её оставили: «Катерина Фёдоровна ожидает меня в Москве, больная, без защиты, без друзей: как её оставить? Вот единственный случай ей быть полезным!», пишет Батюшков сестре. 14 августа он получает у Оленина отпуск и через два дня едет к Муравьёвым в Москву, куда прибыл за несколько дней до Бородинского сражения. Там он надеялся застать князя Вяземского, но, как оказалось, тот отбыл в армию за несколько часов до его прибытия в Москву. Батюшков пишет Петру Андреевичу: «Я приехал несколько часов после твоего отъезда в армию. Представь себе моё огорчение: и ты, мой друг, мне не оставил ниже записки! Сию минуту я поскакал бы в армию и умер с тобою под знамёнами Отечества, если б Муравьёва не имела во мне нужды. В нынешних обстоятельствах я её оставить не могу: поверь, мне легче спать на биваках, нежели тащиться во Владимир на протяжных. Из Володимира я прилечу в армию, если будет возможность. Дай Бог, чтоб ты был жив, мой милый друг! Дай Бог, чтоб мы ещё увиделись! Теперь, когда ты под пулями, я чувствую вполне, сколько тебя люблю. Не забывай меня». Батюшков проявляет себя весьма благородно, жертвуя своим желанием скорее отправиться в армию, чтобы помочь несчастной вдове. Тем более, что у неё произошло неприятное событие – из родительского дому сбежал на войну 15-летний Никита. Вот что вспоминал позже его младший брат Александр: «Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от неё дозволения поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, потерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение по причине его здоровья, которое у него в детстве было слабое. Матушка не допускала, что он сможет перенести лишения утомительного похода. Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошёл несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый – и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают; возвращённый в Москву, он брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Ростопчин призывает его, подвергает его допросу...». Подвело Никиту то, что он за кувшин молока расплатился крестьянам золотой монетой. «Верный гувернёр его, француз де Петра, бросившись выручать беглеца и встретив его с толпой мужиков, –  ещё более навредил ему, крикнув что-то по-французски». Московский генерал-губернатор Ростопчин узнал юноша и сообщил об этом его матери. Батюшкову стоило большого труда вызволить незадачливого патриота. Через девять месяцев Никита всё-таки отправился на войну прапорщиком свиты по квартирмейстерской части. Ему ещё очень повезло – в то же самое время был казнён по приказу Ростопчина сын купца второй гильдии Михаил Николаевич Верещагин за распространение антирусской прокламации. Дело в том, что он перевёл речи Наполеона к князьям Рейнского Союза и к королю Прусскому в Дрезден из иностранных газет, не пропущенных цензурой к распространению на территории Российской империи, а его соучастник, отставной чиновник Пётр Мешков, переписал эти переводы. В этом деле был замешан московский почт-директор действительный статский советник Фёдор Петрович Ключарёв, масон, друживший в своём время с профессором Московского университета Шварцем и с Николаем Новиковым, член ложи «Святого Моисея». Ключарёв был близок со Сперанским, общался с Карамзиным и Дмитриевым. Ростопчин причислял его к врагам Отечества. На допросе Верещагин письменно показывал, что, шедши с Лубянки на Кузнецкий мост против французских лавок, он поднял печатный лист или газету на немецком языке и перевёл этот текст на русский. До ареста Верещагина эти сочинения были обнаружены полицией в списках у некоторых жителей Москвы. Тот факт, что среди образованных представителей средних и высших слоёв были те, кто симпатизировал Наполеону и революционным идеям, заставляет усомниться в невиновности Верещагина и предположить, что он мог быть одним из тех, кто являлся потенциальным коллаборационистом в случае прихода французов.

Вообще о Ростопчине в советское время было принято говорить негативно, но сегодня можно сказать уже прямо – он был искренним патриотом, убеждённым противников революции, ненавистником галломании. Московским генерал-губернатором он был назначен буквально перед войной по протекции Великой княжны Екатерины Павловны. Тогда же высокую должность занял и другой представитель Русской Партии – адмирал Александр Шишков был назначен государственным секретарём вместо Сперанского. Именно Шишков был автором всех важнейших приказов и рескриптов. Им были написаны знаменитые приказ армиям и рескрипт графу Салтыкову о вступлении неприятеля в Россию, воззвание и манифест о всеобщем ополчении, манифесты и рескрипты по ополчениям, известие об оставлении Москвы русскими войсками. Его гневные обличительные речи против французов оказывали воздействие на высшие слои общества. Для простого народа же выпускались Ростопчиным «афишки» – написанные простым народным языком агитационные листки, понятные и доступные образованным представителям городских слоёв. Для народа неграмотного были лубочные картинки с понятным патриотическим содержанием. Ростопчин оставался в Москве до последнего и покинул её вместе с отступающими войсками. Как отмечают, по его приказу был устрожен пожар в городе, чтобы уничтожить для неприятеля всю базу для его там пребывания. Действительно, пожар Москвы стал весьма неприятным моментом для французской армии, которой, в итоге, пришлось оставить разорённый город. Князь Вяземский позже писал: «Ростопчин мог быть иногда увлекаем страстною натурою своею, но на ту пору он был именно человек, соответствующий обстоятельствам».       

Наиболее ярким событием в Москве августа 1812 года оказалось для Батюшкова письмо от Ивана Петина. Письмо это не сохранилось, но есть впечатление от него, переданное в 1815 году в «Воспоминании о Петине»: «Мы находились в неизъяснимом страхе в Москве, и я удивился спокойствию душевному, которое являлось в каждой строке письма, начертанного на барабане в роковую минуту. В нем описаны были все движения войска, позиция неприятеля и проч. со всею возможною точностию: о самых важнейших делах Петин, свидетель их, говорил хладнокровно, как о делах обыкновенных. Так должен писать истинно военный человек, созданный для сего звания природою и образованный размышлением; все внимание его должно устремляться на ратное дело, и все побочные горести и заботы должны быть подавлены силою души. На конце письма я заметил несколько строк, из которых видно было его нетерпение сразиться с врагом; впрочем, ни одного выражения ненависти. Счастливый друг, ты пролил кровь свою на поле Бородинском, на поле славы и в виду Москвы, тебе любезной, – а я не разделил с тобой этой чести!». При Бородине полковник Лейб-гвардии Егерского полка Петин был опасно ранен и получил за отличие Святой Анны II степени с алмазами. Мать увезла его больного во Владимир и там за ним ухаживала. Во время этого грандиозного сражения Батюшков был в Москве, находясь в сборах и предотъездных хлопотах. В битве были тогда другие, в том числе и многие его товарищи. Матвей Иванович Муравьёв-Апостол, дальний родственник поэта, вспоминал: «Гвардия стояла в резерве, но под сильными пушечными выстрелами. Правее 1-го баталиона Семёновского полка находился 2-й баталион. Пётр Алексеевич Оленин, как адъютант 2-го баталиона, был перед ним верхом. В 8 час. утра ядро пролетело близ его головы: он упал с лошади, и его сочли убитым. Князь Сергей Петрович Трубецкой, ходивший к раненым на перевязку, успокоил старшего Оленина тем, что брат его только контужен и останется жив... Николай Алексеевич Оленин стал у своего взвода, а граф Татищев пред ним у своего, лицом к Оленину. Оба они радовались только что сообщенному счастливому известию; в эту минуту ядро пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, а унтер-офицеру оторвало ногу». Пётр и Николай Оленины были сыновьями покровителя Батюшкова, Алексея Николаевича Оленина. Старший сын, Николай, прапорщик Лейб-гвардии Семёновского полка, погиб, второй сын, Пётр, прапорщик того же полка, был ранен. Отправляя своих сыновей на войну, Алексей Николаевич передал им следующее наставление: «Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает её. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, «двух смертей не бывает, а одной не миновать»». Братья Оленины были переданы им под опеку батальонного командира полковника Максима Ивановича де Дамаса (французский эмигрант), а также двух крепостных дядек Михаила Карасёва и Тимофея Мешкова. 7/19 сентября 1812 года Батюшков писал родным из Владимира: «Сколько слез! Два моих благотворителя, Оленин и Татищев, лишились вдруг детей своих. Оленина старший сын убит одним ядром вместе с Татищевым. Меньшой Оленин так ранен, что мы отчаиваемся до сих пор! ...Рука не поднимается описывать вам то, что я видел и слышал. Простите». Раненый Пётр в беспамятстве был доставлен в Москву полковником Дамасом, а Николай и граф Сергей Николаевич Татищев, сын графа Николая Алексеевича Татищева, были похоронены слугами, которые писал Олениным: «Ехав по дороге с телами, нашли мы раненого Петра Алексеевича в перевязке в прежнем положении. По приезде нашем в Можайск сыскали мы два гроба для Николая Алексеевича и Г. Татищева, и Священник, отпев их, похоронил по долгу христианскому. При сём случае был и Полковник Максим Иванович, который также ранен в левую руку лёгкою раною. Он с Петром Алексеевичем поехал до Москвы и берёг его, как сына своего». Два дня Оленин не приходил в себя, но постепенно начал поправляться. При Бородине Лейб-гвардии Егерский полк потерял 27 офицеров и 693 нижних чина. Командир 2-го батальона Рихтер за проявленное мужество получил орден Святого Георгия IV степени. 

При Бородинской битве были и вологодские дворяне: адъютант у наследного принца Голштейн-Ольденбургского полковник Василий Иванович Воронов, подпоручик 1-го гренадерского егерского полка Аполлон Осипович Кирдан (за оказанное отличие в сражении награждён орденом Святой Анны III степени), бывший подпоручик Елецкого пехотного полка Степан Николаевич Колчинский (за день до сражения, 25 августа/6 сентября был разжалован в рядовые по приказу генерала от инфантерии светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова «за грабёж нижними чинами, бывшими в команде его с мыз скота»; ранен в бою пулею в кисть левой руки), прапорщик Одесского пехотного полка Георгий Яковлевич Непенин (получил пулею в голову контузию и награждён за отличие при Бородине орденом Святой Анны IV степени)^[1], подпоручик Лейб-гвардии литовского полка Александр Дмитриевич Неелов (контужен в ногу, получил золотую именную шпагу с надписью «За храбрость»)^[2], поручик 4-й запасной артиллерийской бригады Пётр Александрович Ратаев (за отличие при Бородине награждён орденом Святой Анны IV степени)^[3].

А что же князь Вяземский? Позже он вспоминал о своём участии в сражении следующее: «Милорадович ввёл в дело дивизию Алексея Николаевича Бахметева, находившуюся под его командою. Под Бахметевым была убита лошадь. Он сел на другую. Спустя несколько времени ядро раздробило ногу ему. Мы остановились. Ядро, упав на землю, зашипело, завертелось, взвилось и разорвало мою лошадь. Я остался при Бахметеве. С трудом уложили мы его на мой плащ и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путём, сопровождали нас ядра, которые падали направо и налево, перед нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявил желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки. Это тот самый Бахметев, при котором позднее Батюшков находился адъютантом». За спасение генерала Вяземский награждён был орденом Святого Владимира IV степени. По воспоминаниям Петра Андреевича, при Бородине был и Жуковский: «К сожалению, не встретился я на поле сражения с Жуковским, который так же, как и я, был на скорую руку посвящён в воины. Он с Московскою дружиною стоял в резерве, несколько поодаль. Но был и он под ядрами, потому что Бородинские ядра всюду долетали. Кажется, вскоре после сдачи Москвы он причислен был к штабу Кутузова, по приглашению приятеля своего, дежурного генерала Кайсарова. Едва ли даже не написано было им несколько приказов и реляций. В Вильне схватил он тифозную горячку и долго пролежал в больнице. Но лучшим и незабвенным участием его в отечественной войне остался «Певец во стане Русских воинов»».

Сам Вяземский после Бородина оказался в эвакуации в … Вологде. 1/13 сентября он покинул Москву, через два дня приехал в Ярославль^[4], где забрал свою беременную супругу, затем заехал в село Красное за деньгами, и во второй половине сентября добрался до Вологды. Здесь княгиня благополучно родила (именно это событие, как и рождение ребёнка у Магницкого, помогло мне подтвердить факт пребывания их в нашем городе). В метрической книге Владимирской, что у Пороховой башни (которая тогда ещё стояла) церкви (сохранилась, действующая) сделана следующая запись: «29 сентября (5 октября) 1812 года. У московского князя Петра Александровича Вяземского от жены его Веры родился сын Андрей. Восприемником был московский сенатор Юрий Александрович Нелединский. Крещение совершали приходской священник Михаил Васильевский, диакон Пётр Непеин, дьячёк Адриан и пономарь Иван Тайновы». Андрюша Вяземский скончался летом 1814 года. Поселился князь в центре города, неподалёку от Соборной площади и Архиерейского подворья. А по соседству с ним оказался никто иной, как давний друг его семьи и почтенный поэт Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. Соседство сблизило их, поэты встречались ежедневно – и именно к нему, как видим мы из цитаты выше, предложили князь Пётр стать восприемником его первенца. Ещё одно своё знакомство Вяземский заводит с вологодским архиереем – епископом Евгением (Болховитиновым), коего называет Пётр Андреевич, «литературным посредником» меж ним и Нелединским. По утрам, если не было дождя, Вяземский отправлялся гулять по городу, обходя его за полчаса (тогда он был довольно небольшой). После подолгу стоял на Соборной горке (мог ли он представить, что практически на этом самом месте через 175 лет установят памятник его другу Батюшкову?) и смотрел на Софийский собор. 23 сентября/5 октября 1812 года Вяземский пишет ему в Нижний Новгород: «Я в Вологде, любезнейший друг, а судьба не даёт мне и удовольствие увидеть тебя здесь. Мы свиделись с тобою в горестное время^[5], но в сравнении с настоящим оно было ещё сносно. <…> Я привёз сюда жену, и каждый день ожидаю её разрешения^[6]. Да благословит её Бог. <…> Пиши, а если можно, приезжай к другу твоему Вяземскому». 3/15 октября Батюшков пишет из Нижнего Новгорода на свою малую родину: «От Карамзиных узнал, что ты поехал в Вологду, и не могу тому надивиться. Зачем не в Нижний? Впрочем, всё равно! Нет ни одного города, ни одного угла, где бы можно было спокойствие. Так, мой милый, любезный друг, я жалею о тебе от всей души; жалею о княгине, принуждённой тащиться из Москвы до Ярославля, до Вологды, чтобы родить в какой-нибудь лачуге; <…> Ты меня зовёшь в Вологду, и я, конечно, приехал бы, не замедляя минутой, если б была возможность, хотя Вологда и ссылка для меня. Одно и то же. Я в этом городе бывал на короткое время и всегда с новыми огорчениями возвращался. Но теперь увидеться с тобою и с родными для меня будет приятно, если судьбы на это согласятся». Слова Батюшкова про «огорчения» понятны – его пребывания в родном городе до 1812 года были связаны либо с болезнью, либо же с денежными делами: в 1808 году он приезжал по поводу заклада имения, а в 1809 и 1810 годах находился здесь больным. «Познакомься с моим зятем, – пишет далее Константин Николаевич, – и полюби его: он добрый человек и меня любит, как брата. Засвидетельствуй моё почитание Юрию Александровичу [Нелединскому-Мелецкому]; мы думали здесь, что он поехал в Казань». 19 – 20 октября/31 октября – 1 ноября 1812 года Вяземский пишет из Вологды в Нижний Новгород следующее письмо: «Я вчера познакомился с твоими сестрами, и благодаря дружбе твоей ко мне, был ими очень обласкан. Они беспокоятся о тебе и просили меня употребить своё красноречие, чтобы переманить тебя к нам… Московские ваши собрания нимало меня не соблазняют, здесь тихо и смирно, и будь с нами Карамзины, ты и Жуковский, — я никогда не помыслил бы выехать. <…> Хотя ты и крепко кажешься решившимся не бывать в Вологде, я всё ещё не расстаюсь с очаровательною сею надеждою и сердце моё говорит мне вопреки письму твоему, что я обниму тебя здесь, что ты пожелаешь увидеть друга, может быть, в последний раз и посвятить несколько часов той дружбе, которая должна была утешать нас в самом начале, и на заре жизни нашей. Желание твоё ехать в армию растревожило очень сестер твоих и меня, делай с собою как советуешь Жуковскому: побереги себя для счастливейших дней. Теперь и умереть не славно, таково гнусно и бедственно наше положение… Как знать, с каким лицом можно нам будет смотреть на прежних свидетелей и завистников славы нашей, обмоет ли конец грязь, которою покрылись мы при начале. Воздух петербургский ядовит и заразителен; может быть, и я, пожалев им, не чувствовал бы того, что чувствую теперь, но я не жалею о том». Одним из новых знакомых Вяземского стал помещик Павел Шипилов, зять Батюшкова, женатый на его сестре. Дружеские отношения с ним Пётр Андреевич сохранил до самой его смерти в 1856 году.

Тогда же в Вологде написал Вяземский письмо к генералу Милорадовичу, где благодарил того за великодушие, после чего изъявил своё решительное желание и полную готовность вновь встать в строй. Письмо сие отправил он не почтою, а со своим слугой Демидом Фёдоровым. Карамзин писал ему в Вологду: «Батюшков нам рассказывал о вашем житье-бытье», а в письме от 12/24 декабря 1812 года, Николай Михайлович пишет: «Батюшков должен быть у вас». В письме от 14/26 ноября он пишет следующее: «Мы рады, что вы не совсем одни в Вологде, что Нелединские и Кашкины с вами. Скажите им наш дружеский поклон. Скажите также от меня ласковое слово епископу Евгению; я искренне уважаю его, и буду ему благодарен, когда он пришлёт мне верную копию с гимна Боянова, действительного или мнимого».