То лето явилось преддверием новой жизни не только для молодой семьи Пушкиных, но и для самой Александры Россет. Она уже ходила в невестах, была помолвлена с Николаем Михайловичем Смирновым, человеком из приятельского круга Пушкина. Богатый, родовитый, умный и приятный в обществе, хотя порой вспыльчивый до ярости, он состоял камер-юнкером и служил по дипломатической линии. Из всего круга женихов Александра Осиповна, не желавшая, в общем-то, замужества и не видевшая себе друга по сердцу, остановила выбор на нём. Важную роль сыграло положение Смирнова и его значительное богатство. Увы, эта проза жизни побеждала в том её положении. Замужество позволяло оставить службу фрейлины и стать в свете на одну ногу с недоброжелателями-аристократами, получить моральную и материальную независимость. Но эта причина всё-таки не главная - на брак вынуждала забота о будущем четырёх братьев, оставшихся на её попечении. Старшие уже заканчивали учёбу, близился их выпуск в офицеры. А средств, да ещё – для гвардии, не было. В те времена вся экипировка, амуниция, устройство быта оплачивались из личных средств. И сестра в этом безвыходном положении решается на брак. Вот её жёсткая фраза: «Я продала себя ради моих братьев». К слову, двое из них будут потом нести на своих плечах гроб с телом Пушкина в Конюшенную церковь.

Но всё это, включая оброненную фразу, случится позже. А тогда, летом тридцать первого года, Александра Россет ещё надеялась на возможное семейное счастье, настраивала себя на него и, обращаясь к достойным чертам характера жениха, писала ему нежные записки. Их обвенчали в тридцать втором году.

Увы, надежды её не оправдались. Семейного уюта не состоялось, хотя материальное и общественное положение, как и судьбы братьев, выправились. В этом Смирнов был глубоко порядочен. А вот характерами супруги не сошлись. Вернее, даже не характерами, а самим образом жизни, привычками, представлениями о семье. Николай Михайлович имел крупные в глазах жены недостатки. У него не было чувства дома. Всему он предпочитал мужские холостяцкие компании, пирушки. Соответственно, и жене уделялось внимания мало. И чем дальше – тем меньше. Азарт же его и страсть нашли выход в игре, в казино. Почти всё свободное время отдавались этому, часто без перерывов на обеды, ужины.

Молодая супруга переживала это остро, с раздражением и неприятием. Чувство несчастливости лишь углубилось, когда между Смирновой и умнейшим, тонким по натуре Юрием Самариным, будущим «знаменем славянофилов», человеком, посвятившим жизнь освобождению крестьян, вспыхнуло идеальное чувство, порой доходящее до взаимного обожания. Они пронесли это чувство до конца жизни, глубоко спрятав в сердцах.

Все тридцатые годы оказались для Александры Осиповны очень трудными. Семья никак не хотела складываться. Затем - тяжелейшие роды. Более двух суток она не могла разродиться. И в этих мучениях хрупкая, слабая с виду молодая женщина явила исключительное мужество. Она ни разу не позволила себе вскрикнуть. Прокусила губу, но не кричала, лишь стонала глухо. Таков характер – она считала недостойным кричать и жаловаться. Доктор-немец, не отходивший от роженицы и сам измученный тяжелейшим случаем и видом её страданий, был потрясён такой силой воли! Этим же было потрясено и общество.

Разродиться она не смогла и первенца потеряла. Это пошатнуло её здоровье. Они с мужем уезжают за границу на лечение. У него, к тому же – служба.

В тысяча восемьсот тридцать четвёртом году она удачно родила дочерей-двойняшек. Хотя и эти роды были очень трудные. Общество с сочувствием следило, сопереживало ей. Друзья поздравляли письмами. Смирновы теперь чаще жили в Бадене и Париже, чем в России. Но Александра Осиповна не теряла связи с происходящим на Родине, с литературным миром. Она прочитывала всё выходящее новое. Подписалась на журнал «Современник», который начали издавать Пушкин с Плетнёвым, поддерживала их направление и журнал, помогала деньгами. В это же время начала приятельски принимать у себя в доме Гоголя. Их сближение происходило в Париже с самого начала тридцать седьмого года. Уже совсем рядом чёрная дата…

Известие о гибели Пушкина она узнала в числе первых. Сын Карамзина, Андрей, сидел у Смирновых за обедом, когда ему принесли письмо. Здесь же, за столом, он прочёл о трагедии. От этой вести все долго потрясённо молчали. Затем пришли Гоголь и Соболевский. Вместе переживали непоправимость события. Николай Васильевич остался подавленным этим. Высказал, что Россия теперь для него опустела.

Вслед за первым письмом стали приходить другие, с подробностями. По Парижу, где было много русских, загуляли те же слухи и сплетни, те же обвинения поэта и его жены, что в Петербурге. Их произносили как истину, и это мнение считалось общим. Лишь самые близкие друзья Пушкина поняли, что произошло на самом деле, что стояло за трагедией. И таких людей было очень-очень немного.

В те чёрные дни торжествующий лжи и злорадства Александра Осиповна высказала чрезвычайно важные мысли и даже предвидение и тем снова оправдала строки о себе покойного Александра Сергеевича: «смеялась над толпою вздорной, судила здраво и светло». Вновь она поняла и сформулировала самое главное – направление. Вот место из письма Вяземскому:

«Ничего нет более раздирающе-поэтического, чем его жизнь и его смерть. Я так же была здесь оскорблена, как и вы, несправедливостью общества… Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нём сохраняется во мне недостижимым и чистым. Много вещей имела бы я вам сообщить о Пушкине, о людях и делах; но на словах, потому что я побаиваюсь письменных сообщений».

Как прозрачны эти строки, особенно – последние слова! Смирнова досконально знала придворные круги, хитросплетения, интриги, знала цензуру. Недаром она была не один год корреспондентом, живым путеводителем по этому миру для Пушкина. И чётко сознавала, почему нельзя доверять бумаге, кто и что стоит за всем злодеянием.

В другой, гораздо более поздней записи Александра Осиповна прямо скажет о бароне Геккерене, о его похоронах в Голландии, что тот умер как собака. К чести Европы, за его гробом не пошёл ни один человек. И даже Дантес не приехал из Парижа проститься с телом. Здесь она прямо указывает на главного исполнителя интриги. И её презрение к нему полностью соответствует презрению Натальи Николаевны, на которую обрушилась вся тяжесть хитро маскируемой под правдоподобие клеветы. Так, Пушкина-Гончарова разорвёт навсегда отношения с сестрой Екатериной, когда узнает, что та посмела в Вене обедать на приёме за одним столом с Геккереном, хотя знала, как этот человек опутывал ложью имя её, как разыгрывал сводника, к чьим соблазнам, якобы, Наталья Николаевна прислушивалась. По свидетельству дочери, Александры Араповой-Ланской, разрыв с сестрой был единственным случаем в жизни, когда тихая кроткая мать не сдержала гнева.

В сороковом году Смирнова-Россет у Карамзиных и сама могла слышать от Натальи Николаевны подробности трагедии, той лжи Геккерена, той игры в сводника, которою он её настойчиво опутывал. Этот барон-посланник намеренно навязывал ей беседы в салоне или в перерывах на балу, на людях, о страданиях приёмного сына Дантеса, о необходимости быть снисходительной к тому. Он преследовал её и дерзал приезжать домой в отсутствии Пушкина, когда от дома ему было отказано, пытался всучить письма и даже предлагал матери маленьких детей бегство во Францию. Ему не важны были отповеди, её нежелание слушать, требования покинуть дом. Ему важно было демонстрировать факты встреч и обмена словами. Затем это использовалось при составлении пасквилей с извращённым содержанием этих самых фактов. Недаром Пушкин послал вызов на дуэль именно Геккерену. Он знал от жены все подробности и полностью верил ей. Не было случая, чтобы она солгала или утаила правду. Но расчёт интриги был именно на это знание Пушкиным правды. Так его загоняли на дуэль в защиту чести супруги. И он не мог уклониться от этой дуэли, иначе клевету повернули бы уже в сторону его трусости, личного бесчестья. Счёт шёл очень высокий: достоинство и честь национального гения России. Уронить их, позволить топтать – уронить и топтать имя России. Пушкин и все лучшие люди страны понимали это. И это же выразил вскоре в своём стихотворении отважный Лермонтов.

Но даже и не барон-злодей Геккерен, в руках которого глупый и влюблённый Дантес превратился в куклу-убийцу, был организатором интриги. Он был её главным исполнителем. За его спиной стояли куда более весомые фигуры!

В двадцатые годы двадцатого века советский нарком Чичерин, последний представитель знатной дипломатической династии Империи, хранитель родового архива и преданий, прямо назвал организатора травли и гибели Пушкина: семейство Нессельроде. И прежде всего - жену властного многолетнего канцлера Империи (это задокументированное высказывание Чичерина привёл в своей книге о Тютчеве Вадим Кожинов). Надо особо отметить, что и Геккерен, и Нессельроде, и Меттерних, канцлер и фактический правитель Австрийской Империи, были земляками, из баварских немцев. Вся международная политика велась этими коварнейшими деятелями в поддержку лоскутной разваливающейся Австро-Венгрии и германских княжеств. То есть – в пользу усиления пан-германского мира и его доминирования. Эта политика старалась вовлекать Царя Николая Павловича в свой интерес. Этот интерес проводился через пресловутый «Священный союз» под знаменем борьбы с революционностью, демократизмом, конституционализмом. России отводилась роль тупой военной силы, которую при изменчивой конъюнктуре её союзники многократно предавали, предварительно обделав свои дела русскими руками. При этом необходимо было уводить российскую власть от осмысления и достижения её собственных интересов во внутреннем экономическом развитии и оздоровлении, внешнеполитическом влиянии на востоке и юге, и особенно – на Балканах.

К середине тридцатых годов значение Пушкина для лучшей, действенной части общества и национального самосознания стало исключительным. Сам Царь внимательно прислушивался к его слову и недаром называл умнейшим человеком России. Он открыл ему доступ к части важнейших архивов государства. Пушкин совершал следующий за Карамзиным шаг: переходил от описания, изложения истории для современников к вопросам философии истории. А эта область связана с идеологией, стратегической разработкой самого курса развития нации в её внутренней и внешней политике, с осознанием своего места и значения в ансамбле мировых держав. Пушкин, со своим недюжинным умом и интуицией, ищет концептуального решения государственно-исторических вопросов первейшей важности. Это вопрос крестьянский, земельный, вопрос перехода от бюрократической тирании к демократизации общества, острейший вопрос улучшения, смягчения нравов развитием просвещённости, неразрывно связанные вопросы правовой и экономический. Известно его выражение: «Законы у нас гуманные, а указы шкуродёрские». То есть, Пушкин призывает к тому, что позже, в очень трудное для страны время сформулирует его лицейский «однокашник» канцлер Горчаков: «Россия сосредотачивается».

В это же самое время на первое место для Пушкина выходит журнально-издательская работа. Он открывает «Литературную газету» и, главное, журнал «Современник». Помимо выработки литературно-художественного направления, эти издания – канал, которым проводятся перечисленные идеи, вопросы для полемики, созидательного общественного мнения. Рядом на страницах «Современника» печатаются лучшие художественные произведения и публицистика, острейшая, например, историческая полемика с Чаадаевым или изуродованные цензурой мемуары об Отечественной войне Дениса Давыдова. Недаром именно в те годы весь журналистский официоз открывает печатную травлю Пушкина, объявляет его талант исписавшимся, огрубевшим, погрязшим в быте. Усиленно выдвигают и превозносят в противовес Пушкину имена бойких поверхностных сочинителей, продвигают их к милостям двора и высшего света и т.д. Для Александра Сергеевича времена эти были со всех сторон тяжёлыми. Он печатается гораздо реже по сравнения с прежним. Но в нём вызревает иное, куда более значительное качество гения. Он выходит на новый рубеж, распахивает свой горизонт необычайно. Пушкин становится крупнейшей государственной личностью эпохи. А литература наша становится важнейшей созидательно-исторической силой.

Увы, многие тогда верили официозному шельмованию поэтического имени Пушкина. Гнёт этого мнения давил. И поэт многое из нового не публикует, держит пока в столе. Главное сейчас – журнал, развитие литературно-общественного направления. И это прекрасно понимала среди немногих друзей и Александра Осиповна. И как могла, материально и морально, помогала делу. Понимали и помогали Гоголь и Жуковский, Карамзин и Вяземский, и тот же Чаадаев, и Денис Давыдов. Главные идеи по-своему воспринимает и развивает следующее, молодое поколение «любомудров», хотя есть меж ними и определённые расхождения во взглядах. После они расколются на так называемых «славянофилов и западников», но и в своём разногласии о путях развития страны и общества главная цель будет одна. Эта цель – всё та же, которую ставил всеми своими трудами Пушкин. Впрочем, здесь речь идёт уже о следующем периоде истории и культуры. И он достаточно известен.

Вернёмся в тридцать седьмой год, в Париж, в дом Смирновой-Россет, к тому событию, с которого начиналась эта подглавка. После всего, хотя кратко и общо, сказанного становится яснее, каким силам мешал и досаждал Пушкин, становятся яснее строки из письма Александры Осиповны князю Вяземскому о боязни раскрывать свои мысли и знания в корреспонденции. А вот - ещё слова уже из другого её письма от апреля месяца к Жуковскому. Слова - предвидение:

«Одно место в нашем кругу пусто, и никогда никто его не заменит. Потеря Пушкина будет ещё чувствительнее со временем. Вероятно, талант его и сам он развились бы с новой силой через несколько лет».

Эту мысль мог высказать тогда только недюжинный по уму человек.