Двухтомник Александра Базарова «Дурелом, или Господа колхозники» привлекает читателя уже своим названием. Когда это колхозников звали господами? И какой такой «дурелом»? А началось все с того, что курганский обком партии заказал тогдашнему сельскохозяйственному институту справку о масштабах раскулачивания в их крае. Начальство поручило изготовить сей документ экономисту А. Базарову. С этим делом, которое, как теперь понятно, стало делом его жизни, он и засел в архивах. Вскоре вышла в свет первая книга Александра Базарова «Кулак и АгроГУЛАГ». Появились его публикации и о раскулачивании, и о земельном кодексе, и о судьбе России на новом историческом изломе. И вот теперь книга»Дурелом, или Господа колхозники»

Корреспондентка «Челябинского рабочего» Светлана Миронова пишет: «Дурелом» читается на одном дыхании, но когда дыхания не хватает, откладываешь книгу в сторону, переполнившись информацией. И каждый раз вспоминается признание автора: Такие документы порой в архиве попадаются, что мигом выскакиваешь на улицу. Куришь и глотаешь слезы. И понять невозможно, как можно было жить в то время, ведь ни в грош не ценилась человеческая жизнь».

Александр Базаров пишет в основном о русском крестьянстве Урала, однако в книге есть очень интересное упоминание о российских немцах, которых тогда, в конце 20-х, самом начале 30-х годов, на Урале было не много, это только десятилетие спустя Урал покроется сетью немецких лагерей ГУЛАГА. Лишь на одной страничке своего двухтомника Александр Базаров сумел очень точно подметить национальный характер немецких колонистов.

«В самый разгар перелома секретарь Челябинского окружкома Финковский озабоченно костатировал, что революционными преобразованиями севершенно не охвачены немцы-колонисты. «Немцев в округе две тысячи, — говорил Финковский на партконференции, — и работа с ними ведется мимоходом. До сих пор среди немцев нет настоящего классового расслоения. До сих пор не внедрилась туда наша большевистская работа».

Местные немцы, воспитанные на святом уважении к индивидуальной трудовой собственности, сразу и решительно отказались от колхоза. Партийных эмиссаров вежливо выслушивали, но твёрдо стояли на своем. Избегая конфликта с государством, сами предложили компромиссное решение. Если Советская власть не может жить без немецких колхозов на Урале, пусть разрешит выезд в Германию. Как раз в то время развернулась кампания эмиграции российских немцев. По материальному положению подавляющее большинство колонистов подподало под кулацкие признаки.

Не имея желания стать рабами или воевать всю жизнь с большевистской сволочью, они искали любые возможности выехать из Страны Советов. Было замечено движение немцев на восток с последующим намерением нелегального перехода границы в Китай. Основная часть колонистов добивалась легального выезда. Тысячи семей, распродав имущество, сидели в Москве. На особых условиях эмигрантов согласилась принять Канада, реально было расселение в некоторых странах Латинской Америки.

От Советской власти в России можно было сбежать только на тот свет. Немцы тогда этого не знали. Челябинским дезертирам было на обум отказано по причине трудностей с транспортом. Колонисты, приняв довод, согласились идти на прародину пешком. Еле сдерживаясь, партийное руководство объяснило, что международное положение чрезвычайно сложное и на запад их не пропустят. Ну раз нельзя на запад, — сошлись, как у Лескова в «Железной воле», отечественная безшабашность и немецкий педантизм, — раз нельзя на запад, отпустите на Восток. Немцы выразили желание проити через Чукотку на Аляску. Оттуда, как известно, рукой подать до Германии. Да и в Канаде на ближайшие сто лет пролетарских революций не предвиделось.

И на этот раз победили наши. Немцев подвели под кулацкий элемент, усилив обвинение преступным намерением бежать в капитализм, а затем сослали на нейтральный Север.

Ребячье мясо

Страшных судеб в его книге описано немало. И все основано на документах региональных уральских архивов. Вот один из примеров. В колхозе имени Сталина работала большая семья Парахиных. У сторожихи Парасковьи Дмитриевны было пятеро детей. Судя по трудодням, не была ни прогульщицей, ни ленивицей. А умерла от голода. На шесть едоков правление выдало семье в январе 21 килограмм хлеба, в феврале только 6,3 килограмма, в марте и вовсе два килограмма. Девятнадцатилетний сын Григорий учился на курсах механизаторов. С голодухи зарезал двух чужих гусей. За это правление не выдало на него ни килограмма хлеба. Парень ходил в правление, каялся, просил хоть одну булку. В последний раз вышел и умер по дороге домой. В отчете председателя облисполкома, впоследствии расстрелянного М. Советникова, говорится: «Умер в судорогах, хватал горстями землю и так умер на глазах всего села…».

Голодуха наступала и на Урал. «Разве это голод, - успокаивал опытный двадцатипятитысячник из Поволжья, - вы еще ребячьего мяса не ели».

«Ребячье мясо» познали уральцы чуть позже, сведения об этом также хранятся в архивах Урала. Есть тому и живые свидетели, как, например, челябинец Павел Андреевич Чернов. Его мать как-то зашла к соседке, вдове-переселенке из Белоруссии. Было это по весне 33-го. «Хозяйки дома не оказалось, но в углу Татьяна Чернова увидела деревянную бочку, из которой торчали детские ноги. Тело ребенка было разделано и частью съедено. Вызвали коменданта и понятых. В убитом малолетний Павел признал своего четырехлетнего соседа. Мать-убийца сразу же призналась, что сделала это в полном уме, и показала следователю, где закопала под дерном внутренности. В глазах соседок висел немой ужас — как ты могла!? «Смогла, — ответила та, которой выпало решать непосильный для матери вопрос, — думала сберечь хоть старшенького, ела сама и его кормила. Троим бы нам не выжить, наложи руки на себя — оба сына умрут».

Автор органично сочетает спресованную прозу с сухим и малограмотным языком документа. Когда в областном фонде культуры шло обсуждение «Дурелома», совершенно неожиданно разгорелся спор о языке автора. Ну, поди ж ты, не льет слезы Базаров над болью человеческой. Он даже сноски делает с юмором. Таков язык автора, с солеными, далекими от литературного языка язвочками, подслушаными им в той самой деревне, откуда он родом и которую любит и жалеет. А самым глубоким кладезем народной мудрости для Александра Александровича была его мать - Таисия Ананьевна, чьей памяти он и посвятил сей труд. Бывшие обкомовские аппаратчики возмущались «ерничеством» автора над народной трагедией. Слава Богу, хоть признали трагедию трагедией.

Кстати, фильм «Сироты страны Советов» снятый по материалам одноименной главы из книги, свидетельствам Чернова П.А., Носковой Н.К., Кочкина Н.А., на региональном фестивале телепрограмм «Белые пятна истории Сибири» признан фильмом зрительских симпатий. Этот фильм неоднократно был показан по ОРТ, РТР и НТВ.

Сироты страны советов

Утром боялись открывать. Потом долго не могли. Думали замело, что случалось не редко. Когда совсем рассветало, снаружи подошли взрослые, недолго повозились и освободили ребятню. На крыльце, как оказалось, насмерть замерз очередной беглец с Севера. Видно не судьба жить. Это он вечером бился в дверь, перепугав до слез малолетних обитателей барака. С трудом оторвав от скобы примерзшую руку, покойника бросили в угол в сугроб, из которого каждая злая вьюга выдувала окостеневшие сизые тела умерших в зиму жителей посёлка. Хоронить было некому. Многие бараки вымерли полностью. В этом бараке спецпоселка начала свою сиротско-детдомовскую биографию девятилетняя кулачка, чей инвентарный номер 883 по Ирбитскому детскому комбинату зафиксирован историей. «Носкова Наталья Кирилловна, 9 лет, поступила в Богословский при угольных копях детдом 6 февраля 1933 года. Переведена в Ирбитский детский дом в начале 1937. Есть сестра. Родителей нет».

А еще недавно было все… С Первой мировой Кирилл Носков вернулся в медалях. Сильный и хваткий он выбрал и жену себе подстать. Привезённую из дальнего села Евдокию Мочалову восхищенные красотой и стройностью соседи называли Вербой. К началу 30-х семья крепко стояла на ногах. Завели хозяйство и огород. Работали как двужильные. Бог помог и сами старались – в доме суетились пять девочек и парень. Чуть позже купили небольшой пай на владение Петровской мельницей. Её красного кирпича строения до сих пор тоскуют над пересохшей и запущенной речкой Утяк.

Хозяин почуял неладное в первые же месяцы принудительных заготовок. Чтобы переждать времена окаянные, уехал в Среднюю Азию на заработки, оттуда с оказией высылал необычные, но полезные вещи. Деньги копил на хозяйство.

Активисты зачастили в дом Носковых. Сначало регулярно выгребали сьестное. В феврале тридцатого ввалились сельской комиссией раскулачивать. Переписали все постройки и дом. Каждую тряпку и вещь тщательно и с едкими замечаниями осматривали, особенно интересовало присланное отцом из Самарканда. Ну живет кулачье!

Постепенно наглели и входили в азарт. Уполномоченный Яков Мельников еще в прошлые визиты положил глаз на верблюжье одеяло с азиатским арнаментом. Теперь пришло время. Он легко стряхнул с одеяла малолеток, по-хозяйски свернул и отложил в сторону. Для себя.

Понятливому молодому активисту приглянулись валенки бабы Ани, 84 лет, сидевшей на печи, свесив ноги. Комсомолец рванул валенок на себя. Ветхая старуха с первой же попытки полетела с печи. Она ползала по полу в одном валенке, стонала и беспомощно щупала пальцами воздух. Баба Аня была слепой. Свои глаза она выплакала по сыну Григорию, сложившему голову в гражданской. За красных.

Рвали с людей и со стен. Еле управились к полуночи – вывезли национализированное на санях. Матери разрешили связать оставленное в узел и выставили на мороз с шестью, от года до девяти лет, детьми и престарелой свекровью.

Принимать на постой раскулаченных строго запрещалось. За нарущение грозили арестом, отказам в выпасах, а то и прямо раскулачиванием. По чужим баням, малухам и стайкам пришлось скитаться полгода. Кто разрешал притулиться из жалости, кто торговал последнее тряпье. Питались чем Бог послал.

Коммуняки не отставали и после раскулачивания, теперь сживали со свету. Уполномоченный несколько раз водил мать на «расстрел». Каждый раз малолетки с ревом висли на подоле матери Евдокии. Похотливому большевистскому кобелю нравилось загонять селян в состояние смертельного страха. Особенно классовую ненависть он питал к раскулаченным молодухам.

Кому пожалуешся? Отец уже давно сидел в тюрме. Заслышав о деревенских погромах, поспешил было на родину. Но на вокзале станции Челябинск его арестовали. В местном отделе ГПУ его опознали как кулака в бегах и переправили в Курганскую окружную тюрьму.

Холодным августовским утром семье Носковых приказали собираться в ссылку. На прощание с опостылевшей родиной и слезы отвели не более часа.

На историческую драму, грустно вспоминает Наталья Кирилловна, ситуация никак не тянула. За телегой, утопая босыми ногами в дорожный песок, шла мать. На плечах она несла в ссылку трехлетнего Лёню, под мышкой поленом висела сестренка Маня. Трое старших сестер шествовали в ссылку сами, держась за подол матери. Младшую Фросю бог прибрал еще по весне, баба Аня осталась в деревне один на один с Советской властью. Комсомолка на телеге весело болтала ногами, грызла семечки и зло шутила.

Везли на Север в холодных и грязных вагонах. Местом ссылки определили Богословские угольные копи. Ныне это город Карпинск Свердловской области. Голод стал невыносимым. Мать не выдержала ударной принудиловки, таяла на глазах и однажды не пришла с работы совсем.

Дочери несколько дней с утра до темноты разыскивали её на стройках. Лишь через неделю знакомая женщина сказала Наташе, отводя глаза в сторону: «Ты, дочка, больше не ищи мать, нет её у вас. Позже узнали, что мать почувствовала себя плохо и пошла в больницу за семь километров. Войдя в больницу, упала без сознания и к жизни не вернулась. Кем и где похоронена, никто не знает. Спустя полмесяца смертельно голодающих сирот передали в детдом. Урал обязан помнить эти детдома: в Богословске и Ирбите, Тагиле и Турьинске, Кизиле и Красноуфимске, и далее везде. На Урале их было ровно сто – 83 обычных и 17 для умственно неполноценных детей. Частокол приютов не мог однако сдержать вселенского потока сиротской безпризорности. На конец 1931 года только в уральской лесной ссылке числилось около ста тысяч детей. «Естественный» отход родителей открывал перспективу системе детских приютов.

Осиротевшей поросли Носковых отвели нижнии нары в фундаментальном, николаевских времен бараке. На четыре осиротевшие души выдали две чашки и деревянную ложку. Инструмента хватало с избытком. Ссылка жутко голодала, воспитанникам давали в сутки сто граммов хлеба и горячую воду. Особенно трудно было зимой. На голый паек без подножного корма не выжить. К весне самые слабые пухли от голода и, наглотавшись абы чего, исходили в поносах.

Не успев познакомиться с классовыми собратьями по бараку, Наташа слегла. Сначала были голодные обмороки и воспаление легких. А потом… Потом весь реестр болезней ссылки. В сплошном угаре болезни и жизни, если можно принять за таковую изложенное выше, выпало полгода. Режет память до слез только один эпизод тех дней. Оживающее сознание начало было различать звуки и предметы, кажется пахло весной. «Эта, видно, опять оклемается, - внятно произнесло наклонившееся над ней лицо, — а соседку бог прибрал, наконец-то отмучилась». Спустя немного хватило сил повернуть голову и увидеть. На соседней койке высохшей щепкой лежала младшая сестренка Маня…

В памяти сестренка навсегда осталась пятилетней. И еще беззащитной, цепляющейся за мир слезной просьбой: «Нянечка, не бейте меня, я ведь и так мало хлеба ем».

Братишка Лёня до сознательного ощущения жизни не дотянул. В одну из зимних ночей он тихо, никого не беспокоя, умер. Его завернули в тряпицу и зарыли где-то в снегу.

Зимой 37-го двести воспитанников из Богословска перевели в Ирбитский детский дом. Среди них были и сестры Носковы. В поселке при угольных копях остались четыре родные могилы и горькое ощущение еще одной потери.

Наталья Кирилловна до сих пор помнит многих сверстников по Богословскому детдому, знает о их дальнейшей судьбе. Помнит потому, что ужасы ссылки и государственной беспризорности, как это ни странно, не убили в воспитанниках самого высокого человеческого начала – добра.

Чем больше зверела власть, тем милосерднее и добрее они относились друг к другу. Братская детдомовская солидарность была единственным спасением в мире жестокости, лицемерия и безотцовщины, называемом диктатурой пролетариата.

Наталья Кирилловна после войны закончила педагогический институт, работала учителем. Вырастила дочь, с которой и живет сейчас в Кургане. Всю жизнь приходилось скрывать своё «контрреволюционное» прошлое. Кто знал и мог заглянуть в документы, не упускал случая оскорбить грязным словом и намёком.

Плакала каждый раз – до чего же оподлел народ! Но не возражала, боялась за дочь и очередного всплеска революционной дури.

Прав был Карамзин, прав. После экскурса в дикость прошлого дикость нынешняя воспринимается как то мягче и спокойнее. На этом и заканчивает свою книгу Александр Базаров:

«Земля землей. Вдоль села тихо, часто останавливаясь для отдыха, бредет пожилая женщина. В авоське две булки хлеба и пачка соли. Даже со спины походка выдает бесконечную усталость. Живое олицетворение нынешней деревни. Она не сверстница персонажам данной книги, по возрасту где-то их предвоенная дочь. Только и у нее все позади. То, что от Бога: родители, любовь, дети, внуки — святит прожитое. Остальное варварски истрепано в клочья чужой и злой волей.

Большинство вчерашних колхозников — люди пожилые. Впору думать о колонизации деревни. Тщетно надеяться, что старичье поднимет Россию на дыбы. Здоровье этих поколений утоплено в нищете и принудиловке. У них осталось одно. То, что возвышает старость над материальной суетой молодости, — доброта и вера. Прошлое они великодушно простили и искренне горды тем, что родились в самой лучшей из стран, у которой все-все-все самое лучшее где-то впереди»…
Андрей Триллер

источник: www.rd-zeitung.eu

Взято с сайта Алтайского отдела Союза Русского Народа.