Д.В. Соколов. Повседневность Большого террора в дневниках симферопольца Евсея Гопштейна. Ч.1.

«Обыватель напуган, так напуган, что боится даже собственной тени. Быть как можно незаметнее, как можно меньше обращать на себя внимания, сжаться, уйти, если нельзя в самого себя, то, как пескарь в известной сказке Салтыкова, хоть в свою нору, в свою щель в иле и оттуда только изредка, одним глазом обозревать ближайшую окрестность, нет-ли где в поле зрения какой нибудь новой жизненной тяготы, не грозит-ли что-либо вновь откуда-нибудь—вот основное настроение, в котором живут в настоящее время в стране социализма многие и многие. Шумно введенная год с чем-то назад в сопровождении литавров, барабанного грохота и славословий, конституция СССР, абсолютно ничего не внесшая в движение реальной жизни страны, прочно уже забыта, и о ней никто уже теперь даже не вспоминает, — ни газеты, ни коммунисты, ни их подпевалы из так называемых, беспартийных; никакой законности, о которую население могло бы опереться, в стране все нет, даже отдаленно, и никто из высших представителей власти, очевидно, этого не замечает и не заинтересован в том, чтобы укрепить ее и сделать ее опорой, скрепами жизни. При соприкосновениях с мельчайшими ячейками советского государственного механизма или, может быть, правильнее, с теми, кто считает себя вправе говорить, действовать и выступать от его имени, перепуганный обыватель даже отдаленно не пытается отстаивать себя,—даже при наличии законных для этого оснований, —и безмолвно стушевывается и отступает перед беззаконием, а иногда и перед до цинизма наглым наступлением агентов власти. Вот, в качестве небольшой, для примера, иллюстрации, случай, выхваченный из поля моего зрения последнего времени: приват-доцент кафедры математики местного пединститута Лопатень снял в доме врача Вейденбаума, арестованного год с чем-то назад, бывший его кабинет — помещение из двух комнат, сдала ему это помещение жена Вейденбаума, тогда бывшая еше на свободе, а затем, несколько позднее, арестованная. Сам Вейденбаум, после, примерно годового с чем-то пребывания в подвалах нквд и тюрьме был куда-то выслан; жена его находится здесь в тюрьме еще и по настоящее время, Дом, населенный рядом посторонних лиц, остался беспризорным. В один прекрасный или не прекрасный день появилась в этом доме какая-то фигура из нквд, назвавшая себя заведующим хозяйством этого учреждения, обошла в сопровождении бывшего тогда еще на свободе, а затем также арестованного сына Вейденбаума, юноши, комнаты, сообщила последнему, что все вещи, как и дом, перешли в распоряжение нквд, что ни одна вещь не должна быть сдвинута с места, что в ближайшие дни все вещи будут описаны и т.д. Спустя несколько дней фигура эта вновь появилась в сопровождении еще одного чина нквд; оба они обошли все комнаты, принадлежавшие арестованным, и составили полную опись всего и вся: мебели, одежды, хозяйственной утвари и т.д. и сдали все это под расписку на хранение юноше Вейденбауму, предупредив его, что все это в ближайшие дни будет вывезено, так как дом и прочее имущество Вейденбаума перешли в ведение нквд и что он является ответе? венным за целость и с охранность всего. Прошло еще два дня; вновь появился тот же сотрудник нквд, который назвал себя в первом посещении заведующим хозяйством этого учреждения, один, вновь обошел, в сопровождении Вейденбаума, комнаты, остановился перед двумя большими картинами и заявил, что он заберет их с собой сейчас. Молодой Вейденбаум даже и не пытался возражать, однако по уходе этого гостя, унесшего облюбованные им картиныс собой и не давшего в этом никакой расписки, обнаружил, что унесенные картины в опись включены не были. Юноша этот, не отважился просить расписку у представителя соввласти, да еще сотрудника нквд, боялся, однако, в то же время, что отсутствие картин при общем вывозе имущества будет поставлено ему в вину, и не знал, как ему поступить в этом случае, но, окончательно убедившись в том, что картины эти в опись действительно внесены не были, успокоился: о том, чтобы восстановить свое право на эти картины, унесенные, как это было совершенно очевидно, названным сотрудником нквд лично для себя, молодой Вейденбаум не отважился даже помышлять. Прошел еще месяц с чем-то, в течение которого то один, то другой чин нквд появлялись в этом доме; в один прекрасный день кто-то из этих новых хозяев дома заявил названному выше Лопатеню, что его две комнаты нквд отбирает у него и что он должен выселяться. Лопатень запротестовал, указав на то, что комнаты эти числятся за крымским педагогическим институтом, и заявил, что он требования нквд не выполнит. Кончилось, однако, тем, что он одну из двух имевшихся у него комнат все-же освободил и утеснился с женой, книжными шкапами и прочим в одной комнате в 16 кв. м. В отобранной у него комнате, к которой была присоединена еще одна комната из принадлежавших Вейденбаумам, поселился какой-то чин нквд; после этого в течение нескольких дней кто-то из нквд вывез все движимое имущество семьи Вейденбаумов, и все это — без предъявления кому бы то ни было каких бы то ни было бумаг; в освободившихся комнатах семьи Вейденбаумов также поселился еще один какой-то чин нквд с семьей, а затем понемногу как сам Лопатень, так и остальные прежние жильцы этой большой квартиры, а также остававшаяся в ней все время старуха, свояченица Вейденбаума, сообразили, а отчасти и установили, что от всей операции заселения дома Вейденбаума чинами нквд, а также и вывоза имущества веет жульничеством, так как дом этот в ведение нквд не перешел и кому он должен принадлежать дальше, никому пока неизвестно, о чем их, при их попытке внести квартирную плату за ряд месяцев в хозяйственную часть НКВД, сообщили гам официально. Таким образом, требование к Лопатеню о выселении, занятие освобожденной им по этому требованию, хотя и устному, но предъявленному нему в официальных тонах и от имени нквд должностными лицами последнего, одной комнаты и трех или четырех остальных комнат из остальной части бывшей квартиры д-ра Вейденбаума, затем, унос двух картин заведующим хозяйством нквд или кем-то в форме этого учреждения, только назвавшим себя таковым, и, наконец, вывоз всего вообще имущества семьи Вейденбаума, — все эти действия не сопровождались ни одной бумагой, не сопровождались никакими официальными распоряжениями нквд от имени которого были проведены все эти операции, ни расписками и т,д.; все было сделано в расчете на подавленную психику и безмолвное подчинение людей, перепуганных, забитых и задавленных общей политической обстановкой в стране советского социализма» (запись от 12 мая 1938 г.)[i].

«Арестован председатель крымгосплана, бывший народный учитель, прапорщик военного времени периода 1914-1918 гг., белорус Минин. Несколько лет назад, при чистке коммунистической партии, он резко пошатнулся: по его адресу были сделаны тогда такие обвинения, что его политическая и дальнейшая жизненная карьера, и судьба вообще, казались предрешенными, но он, в лежку тогда положенный, все же сумел обелить себя в местных партийных сферах, сумел оправиться и даже прочнее прежнего устроиться в местном партийном и официальном мирке, и из заместителя председателя крымгосплана, кем он был до чистки, был назначен его председателем. Несколько месяцев назад в «Красном Крыму» была помещена статья за подписью четырех сотрудников Крымгосплана, коммунистов, шельмовавшая этого Минина, обвинявшая его во всех смертных, с партийной точки зрения, грехах: статья отмечала, что он был соц.-революционером, участвовал в начале революции, в вооруженной борьбе с большевиками и т.д. Прошло после появления этой статьи несколько времени, и все недоумевали: этот Минин как ни в чем не бывало ходил на службу, оставался председателем Госплана и т.д. Однако, повидимому, за этой внешней тишью все же шла где-то какая-то работа, какое-то исследование, и теперь результаты последнего —налицо» (запись от 23 мая 1938 г.)[ii].

«Никогда еще за все двадцать лет периода революции не было такой, почти сплошной, почти повальной, — конечно, только в некоторых слоях населения, преимущественно среди старой, дореволюционной интеллигенции — боязни ареста, как в настоящее время. Люди боятся друг друга, боятся собственного дыхания, собственной тени. Партийных, то есть коммунистов, в последнее время оставили как будто в покое, их теперь как будто не трогают, но зато вновь взялись за беспартийных, за старую интеллигенцию. Врачей, химиков, бактериологов, инженеров и т.д. пачками забирают по всем городам Крыма, и никто не понимает, в чем здесь дело, и чем менее все это понятно, тем боязнее все это воспринимается всеми теми, кто еще не вобран в шестеренки политической полиции советского социалистического государства.

В городах и деревнях Крыма продолжаются аресты греков, немцев, отчасти — поляков, и затем, латышей, которые в качестве одной из сил, способствовавших созданию и упрочению советского режима, были в первые годы последнего в таком фаворе. Говорят, что в деревне Мамак, в нескольких верстах от Симферополя, населенной преимущественно греками, почти не осталось жителей. 11ачали забирать, как говорят, также турецкоподданных, турок и даже армян, бежавших из турецкой Армении во время мировой войны 1914-1918 гг. и отчасти осевших в то время в Крыму, так как будто-бы отношения СССР с Турцией, еще несколько лет назад столь дружественные, в последнее время окончательно испортились. Советское правительство, не доверяющее своему населению, всюду усматривающее шпионаж или готовность к нему, поступает по отношению к многоплеменному населению Крыма обратно тому, что делала в этом отношении в свое время ЕкатеринаII,населявшая новоприобретенные ею земли иностранцами, усиленно приглашавшая их из-за границы к заселению пустынь тогдашней Новороссии; советское правительство проводит усиленную расчистку Крыма от этого населения, за спиной которого почти во всех случаях стоит то или иное враждебно относящееся к СССР государство, некоторые из которых, как, наприм<ер>., Германия, твердо и настойчиво посягают к тому же на политическое овладение Крымом.

Продолжаются массовые аресты и в Москве, где, говорят, не осталось чуть ли ни одной семьи, ни одного дома, не задетых в этом отношении. Продолжаются аресты и среди самой верхушки советско-коммунистической среды: арестованы, наприм<ер>., такие столпы нынешнего режима, как Косиор, секретарь цк украинской коммунистической партии, член политбюро цк ВКП(б), затем Эйхе, бывший секретарь Сибирского краевого комитета ВКП(б), тоже один из основных столпов последней, в течение десяти, кажется, лет бывший почти неограниченным властителем всей Сибири, а в последнее время, кажется, наркомом земледелия СССР, за покушение на которого еще в Сибири несколько месяцев назад было расстреляно несколько человек» (запись от 30 мая 1938 г.)[iii].

«В связи с идущими теперь по СССР «выборами» в верховные советы союзных и автономных республик, радио из Москвы буквально заливает страну непрерывным, каждодневно и целодневно грохочущим потоком славословий, песен, стихотворений и проч. по адресу «вождя человечества», гениального Сталина.

Одновременно с этим, вне связи с «выборами», в силу причин, лежащих в какой-то иной плоскости, нквд наполняет тюрьмы страны громадными количествами арестованных в Крыму, принадлежащих как к некоторым национальностям, обитающим здесь, — греков, армян, латышей, немцев, а в последнее время начали, как говорят, брать и евреев из числа переселенцев-колхозников, — так и к местным верхушечным слоям ВКП(б).

Над страной стоит теперь в воздухе смешанный гул славословий из Москвы и шума, производимого тюремными автомобилями нквд, наполняющими тюрьмы страны социализма.

Эта своеобразная советско-сталинская симфония, едва-ли грезившаяся творцам научного социализма — Марксу и Энгельсу, едва ли представлявшаяся даже творцу русской октябрьской революции, твердо разыгрывается, однако, верным, как его называют советские газеты, их учеником, «гениальным вождем человечества»» (запись от 12 июня 1938 г.)[iv].

«В ночь на сегодня нквд произвел облаву в Цыганской слободке и арестовал около 40 цыган и цыганок, скупавших в советских лавках все, что только можно было в них купить, мануфактуру, обувь, галоши, чулки, такие редко появляющиеся в продаже продукты питания, как рис, кофе и т.д. — и затем спекулировавших ими. У арестованных найдены, как мне говорили, и отобраны большие запасы всякого добра.

Эти цыганы и цыганки - настоящий бич местной нынешней жизни. Как только в каком-либо из магазинов появляется что-либо в продаже, что бывает не часто, в последний набиваются бабы с окраин города и цыганки с Цыганской слободки, после чего никто из так называемого городского населения уже не отваживается проникнуть в магазин: кроме блох и вшей, тумаков и ругани, потрепанных нервов и надышавшихся бабьей вонью легких, оттуда не унесешь ничего» (запись от 17 июня 1938 г.)[v].

«Громадное количество арестов, идущих по всему СССР, в самых верхах коммунистической партии, невольно толкает мысль к вопросу: в чем же тут, собственно, дело? Если забирают в таком количестве людей, являющихся творцами существующего режима, его руководителями, значит, они, эти творцы и руководители, не совсем согласны или совсем не согласны с тем, что вызрело в результате их усилий, недовольны этим вызревшим результатом и склонны идти на изменение этих результатов? Но ведь, если эти их устремления классифицируются как преступные, как одиозные, значит, кто-то склонен все же отстаивать существующие позиции и рассматривать всякую попытку к их изменению как государственную измену? Но кто же? Думать, что все аресты в большевистских верхах вызываются устремлениями не общественного, а личного порядка, не приходится потому, что, во-первых, арестов этих слишком все же много, и трудно допустить, чтобы каждый из арестованных руководствовался только честолюбивыми вожделениями, а во-вторых, также и потому, что с общественными идеями в нормальных условиях и правовой обстановке борются, если идеи эти признаются даже вредными, все-же не путем расстрелов, какими заканчиваются все эти аресты вчерашних заправил и творцов существующего положения вещей. Таким образом, приходится думать, что не борьба идей является основной причиной арестов, идущих в настоящее время в коммунистических верхах страны, а борьба лиц, немногих лиц, стоящих у самого верха власти, с тем, кто посягает или может посягнуть на нее, борьба с действительными или возможными конкурентами. И действительно, в СССР существуют в настоящее время в верхах коммунистической партии два фронта: с одной стороны — Сталин с несколькими лично, повидимому, ему преданными ближайшими к нему сподвижниками, как Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Егоров, отстаивающими какую-то невидимую и неведомую стране политическую линию, а с другой — большие количества, все более и более нарастающие, лиц, принадлежащих к самым верхам с оветского режима, но этим режимом, повидимому, все же недовольных и склонных к его изменению. Много десятков человек из этого второго лагеря транспортировано уже на тот свет во время различных процессов «троцкистов» и т.д.; значительное, повидимому, количество их выявляется теперь, и время от времени страна узнает, из глухих слухов, об аресте то одного,то другого из руководителей партии и правительства, все лице шумными именами, которых еще вчера причисляли к категории «вождей». Но если дело обстоит так, если существующий в СССР общественно-политический порядок не является и не может быть результатом обсуждения даже в том верховном органе, который, как гласит пресловутая «сталинская конституция», призван управлять страной, — в верховном совете СССР, —то он, этот порядок, не может быть рассматриваем в качестве республиканского, каким он именуется в конституции, и является каким-то иным. Каким же именно? Если принять во внимание то обстоятельство, что небольшая группа лиц, окружающих Сталина, является, в сущности, только его сателлитами и никакого собственного мнения и воли не имеет, необходимо прийти к заключению, что в СССР под фиговым листочком республики господствует в настоящее время, в сущности, воля только одного человека, ничем не ограниченная и не подчиненная никаким законам, воля, стоящая над законами и создающая их для других через послушный, хорошо обмятый при помощи органов ВКП(б) и нквд аппарат всесоюзных съездов советов до так называемых «выборов» верховного совета СССР и затем — через этот последний со времени его появления, воля, не выносящая ничего, что даже отдаленно могло бы напоминать о собственном мнении, собственном понимании вещей у кого бы то ни было, даже у лиц, стоящих на самом верху управления, и даже там особенно и преимущественно. Такая система управления, при существующей общей окраске ее, не может быть названа иначе как деспотической.

Если изложенная оценка общественно-политического режима, существующего в СССР в настоящее время, правильна, не поддается ли тогда известному объяснению та оппозиция, которая существует по отношению к этому режиму в верхах партии, — оппозиция, у которой на месте каждой отрубленной головы вырастает несколько новых? Не является-ли оппозиция протестом против того не республиканского, а единоличного, деспотичного управления страной, которое давит, душит, бюрократизирует и выхолащивает все живые силы и живые устремления громадной страны, втискивает их в прокрустово ложе неизвестно кем канонизированной и неизвестно в чем состоящей «генеральной линии» партии? И еще одно: не является-ли эта оппозиция, втянувшая в себя все, что только было в верхах ВКП(б) интеллектуального, волевого, действенного, — не является ли она оппозицией не только по отношению к существующему общественно-политическому курсу и управлении страной, но и по отношению также к тем невидным для страны, для масс, расположенных внизу, но заметным лицам, стоящим ближе и. может быть, не склонным идти в этом Направлении, — личным устремлениям «вождя человечества»? Кто знает, кто возьмет на себя решимость сказать, что делается в бредовой голове недоучившегося семинариста, сына грузинского сапожника-пъянчужки, вознесенного капризом истории на такую недосягаемую высоту (запись от 17 июня 1938 г)[vi].

«В прошлом месяце где-то в районе неподалеку от Симферополя следователь нквд допрашивал арестованного: на столе подле его руки лежал заряженный наган. Во время допроса арестованный, улучив подходящую минуту, схватил наган и выстрелил в следователя, уложив его наповал; вторую пулю он пустил в себя. В газете об этом происшествии не было, конечно, ни звука, но 12 нюня в «Красном Крыму» был помещен некролог убитому, подписанный «группой товарищей», с его портретом и глухим сообщением о том, что он «погиб на боевом посту». Только теперь в город проникли слухи о том, как все это произошло» (запись от 7 июля 1938 г.)[vii].

«Кто-то из крымских калифов сегодняшнего дня был на работах по сооружению канала Волга-Дон и видел там на земляных работах вчерашних калифов Крыма, арестованных за какие-то уклоны от чего-то, как я отметил это в этих записках в свое время, и согласных на принудительные работы: бывшего председателя крымсовнаркома—Самединова, бывшего председателя крымцика — Тархана, бывшего секретаря крымобкома ВКП(б) — Чагара и еще кого-то; эти ex-калифы, переставшие уже, впрочем, походить на властителей, с лопатами в руках рыли землю» (запись от 11 июля 1938 г)[viii].

«В городе арестовано 16 инженеров; мне говорили о нескольких арестованных с польскими фамилиями» (запись от 22 июля 1938 г.)[ix].

«…В Симферополе арестован Монатов, прокурор крымской республики, из карасубазарских греков. И все это-под покровом глубочайшей тайны, дабы не давать стране повода делать из этих фактов никаких выводов, не давать ей возможности и пытаться делать на этом основании какие-либо оценки существующего режима» (из записи от 26 июля 1938 г)[x].

«…население немецких колоний Крыма и представители немецкой интеллигенции в его городах вызывают к себе в советских верхах Москвы такое большое политическое недоверие, результатом чего являются массовые аресты немцев в Крыму и высылка их в различные окраинные части» (из записи от 3 августа 1938 г.)[xi].

«Говорят, что в Крыму идет усиленная выемка эстов и латышей — тех самых, штыками которых, в значительной степени, советская власть упрочилась во время гражданской войны» (запись от 6 августа 1938 г)[xii].

«В этом году в городе изъяты из обращения и. после многомесячной вы­держки в тюрьме и подвалах нквд, транспортированы в концентрационные лагери, разбросанные в разных местах северо-восточных областей и районов СССР, все местные бывшие соц.-рев. и с.-д.-меньшевики, так или иначе уце­левшие здесь во время прежних, бывших здесь аналогичных «чисток». Изъя­ты из обращения все мало-мальски способные даже только потенциально к активной политической деятельности. Невольно вспоминается Дарвин, ко­торый в своем «Происхождении видов» отмечает, что «борьба за жизнь осо­бенно упорна между особями и разновидностями того-же вида», и что «борьба между ними, если только они приходят в состязание, будет более жестокой, чем между видами различных родов»: большевики, возглавляющие ныне жизнь, совершенно, как будто, не трогают крайне далеких от них членов пар­тии народной свободы, не трогают, так называемых, народных социалистов и тщательно и настойчиво выискивают в то-же время более близких к ним соц.-дем. меньшевиков, которых ссылают в концентрационные лагеря стра­ны социализма, и всего суровее и нетерпимее преследуют наиболее близких к ним, единородных и единоутробных с ними большевиков-же, впавших в какой-либо еретический «уклон» от «генеральной линии партии», и все процес­сы «троцкистов», «бухаринцев» и т.д. последних лет являются чрезвычайно хорошей иллюстрацией к приведенному выше положению Дарвина, приме­ненному к политической борьбе» (запись от 8 ноября 1938 г.)[xiii].

«Живет в Симферополе пожилая и несчастная, одинокая женщина, полуобрусевшая немка, племянница популярного здесь когда-то до революции д-ра Лау, вдова русского офицера; добывает она себе хлеб тем, что работает где-то в последние годы дворничихой и, кроме того, делает какие-то вышивки для платьев нынешних, советских дам, дам новой, советской буржуазии. Связалась как-то эта дворничиха с местными художниками, объединенными, по-нынешнему, в какую-то артель под названием «крымхудожник»; познакомила их со своими вышивками, и художники эти пришли в восторг от мастерства, с которым она их делает. Предложили они ей вышить портрет Сталина; женщина согласилась, «крымхудожник» снабдил ее различными портретами «вождя народов» и прочим, и дворничиха приступила к работе. Результаты нескольких месяцев труда превзошли, как я слышал, всяческие ожидания; дворничиха создала из шелка и т.д. произведение искусства. Еще в процессе ее работы над этим портретом о нем как-то осведомились верхи крымОК ВКП(б), заинтересовались им, начали торопить с его окончанием и, наконец, когда портрет был закончен и удостоился прекрасных отзывов со стороны местных художников, к дворничихе приехали на квартиру руководители местного обкома ВКП(б) и взяли у нее законченную и талантливо сделанную работу, Тут-же кстати подошел какой-то съезд в Москве, — дело это, как я слышал, было в прошлую зиму, - и портрет Сталина, исполненный этой дворничихой, был отвезен на аэроплане в Москву и в торжественной обстановке поднесен «вождю народа» в качестве подарка "от трудящихся солнечного Крыма". И все. «Вождь народов» был доволен; сияли отраженной радостью верхи крымобкома ВКП (б), а о дворничихе забыли. И бедная женщина, затратившая на этот портрет несколько месяцев напряженного и кропотливого труда,боится напомнить о себе, так как считает, что с ней, как с вдовой бывшего офицера, да еще, кажется, расстрелянного красными при их приходе сюда, могут поступить так, что лучше не напоминать о себе. И не напоминает. А тут еще сменились и руководители крымобкома ВКП(б), прежние, в том числе к отвозившие портрет в Москву и ликовавшие по этому случаю, арестованы и весь этот небольшой эпизод местной жизни, столь значительный в существовании женщины, задавленной революцией, с которым она связывала, вероятно, различные ожидания и т.д., канул в Лету» (запись от 17 августа 1938 г.)[xiv].

Риск оказаться в числе арестованных многократно возрастал, если советский гражданин и его близкие были каким-либо образом связаны с заграницей.

«В истории России известны периоды политического запрета на сопри­косновения населения с за-границей, однако еще, кажется, никогда за-граница не была в представлениях правительства так политически одиозна, как в на­стоящее время. <…> Никогда, однако, кажется, боязнь соприкосновения российского обывателя с загра­ницей не принимала таких форм, какие упрочились в последние годы в «са­мой свободной стране в мире, стране подлинной демократии и социализма»: в СССР теперь все преступно в этом отношении, даже возможные помыслы о за-границе. Мало того, что все те, кто но тем или иным причинам и обстоятельствам побывал за границей в течение первых лет революции, - побывал в самом законном порядке, с советским паспортом: для лечения, затем, чтобы повидать родных и т.д., что в первые годы по окончании гражданской войны иногда еще разрешалось - изьемлются теперь из обращения, но и одно уже только наличие родственников за-границей, особенно в странах, враждебных СССР, в Германии, Польше и т.д, является теперь для советского населе­ния политическим преступлением, которое влечет за собой, со стороны совет­ских властей, различные негласные репрессии весьма иной раз ощутительного свойства. Наконец, преступна даже переписка с родственниками за границей, независимо от ее содержания, и все лица, ведущие такую переписку, находятся в органах нквд, по общему убеждению, на особом учете и под особо бди­тельным, специальным присмотром; преступно получение вещевых посылок от родственников, живущих за-границей, — преступно настолько, что многие, особенно из немцев-колонистов, сильно поплатились за это, пока не догада­лись,—если только им не помогли догадаться в соответствующем советском учреждении,—сообщить своим, что вы, дескать, посылок нам не посылайте, так как мы преизобильны здесь сверх всякой меры и надобности, ваши посыл­ки нам просто не нужны, и оставьте их лучше себе, так как мы знаем, что у вас живется плохо. Имеющих родственников за-границей не принимают в выс­шие учебные заведения, не берут в армию и т.д., то-есть подвергают в админи­стративном порядке, целому ряду негласных ущемлений правового порядка» (из записи от 14 сентября 1938 г.)[xv].

Впрочем, сотрудники НКВД и их близкие также не ощущали себя в безопасности.

«Сижу на крыльце, читаю, - записал Е.Гопштейна 21 августа 1938 г. - Мимо меня проходит молодая соседка со двора, русская, муж которой в прошлом — плотник-подручный, служит чем- то в нквд- не то инспектором, не то следователем, — и, волнуясь, говорит мне, что вот. дескать, муж ее должен был приехать еще вчера, а его все нет; и вчера, и сегодня о нем справлялись уже со службы по телефону. — следова­тельно, и там ничего не знают о причинах его запоздания. Тут-же сообщает мне, что у нее всегда душа неспокойна, когда муж уезжает. И не только у нее одной душа неспокойна в таких случаях; это общая участь жен всех служа­щих в нквд. Мне рассказала одна знакомая, живущая бок о бок с такой семь­ей из нквд; муж, по характеру его должности, возвращается домой но ночам, и достаточно небольшого запоздания против обычного, и жена его теряет душевное равновесие. В чем-же тут дело? А дело тут в том, что их, работников нквд, население подкарауливает и убивает. Это происходит не часто, но время от времени все-же бывает, и несомненно, что угроза в этом смысле и над сотрудникам и НКВД почти непрерывно, и это знают и сами они, и семьи, а отсюда - и волнение последних»[xvi].

«Говорят, что в делопроизводстве нквд — невероятный хаос, что дея­тели этого предприятия окончательно запутались в своих списках аресто­ванных, и вообще в накопившемся подследственном материале, и потеряли какую бы то ни было возможность разобраться в том, кто у них сидит уже в подвалах или в тюрьме, а кто еще только намечен и должен быть поса­жен в них, и этим, между прочим, объясняют чрезвычайно длительные, око­ло года, а то и больше, периоды пребывания арестованных органами нквд в подследственном состоянии: о многих из них, вследствие хаоса в делопро­изводстве и частной смены следователя, многие из которых, как говорят, сами превращаются в последнее время из следователей в подследственных, просто забывают, и они сидят, сидят в подвалах нквд и тюрьме и ждут хоть какого-нибудь движения своих дел. Работа нквд настолько разбухла и на­ходится в таком хаосе, что существующий аппарат этого учреждения физи­чески с ней уже не справляется, и недавно, как мне говорили, был случаи, когда следователь нквд заснул во время обыска. Несколько времени назад пришли взять, то есть арестовать, старика Доксие. о котором я творил уже в этих записках выше, а между тем. несчастный старик уже несколько меся­цев назад умер у них же в тюрьме. Говорят, что такие случаи, — повторных приходов сотрудников нквд к людям, которые уже давно пользуются госте­приимством их учреждения, бывают в последнее время неоднократно» (запись от 26 ноября 1938 г.)[xvii].

От «непосильной для многих и многих моральной атмосферы нынеш­ней жизни» люди спасались «кто как и чем может»:

«иные пьют и спиваются, и среди этих последних — немало коммунистов; иные создают себе дома, если имеют его, свой особый мир, совершенно не соприкасающийся с окружаю­щей их жизнью. Вот, напр., В.И. Фролов, <…> старый человек, старый земский статистик. Разговорились мы с ним как-то — у него давнишние интересы в области этнографии, и после несколь­ких бесед на эти темы у нас с ним создались добрые отношения, — и он со­общил мне о небольшом книжном приобретении, сделанном им незадолго перед тем на толкучем рынке: случайно наткнулся он там на несколько кни­жек старого журнала «Христианское Чтение», и в одной из них — на статью проф. Хвольсона об историчности существования Иисуса. Старик начат из­лагать содержание этой статьи, и было видно, что здесь, в этом его настоящий мир, здесь он и сам настоящий. Я с интересом беседовал с ним и невольно подумал при этом, что хорошо, если у человека есть вот этакий внутренний мир, его sanctum sanctorum, который он постоянно имеет в своем сознании и душе, и в который он укрывается от моральных непогод нынешней жизни. И я думаю, что он не один в этом отношении: у всех или, во всяком случае, у многих так пли иначе есть этот свой мир, который является нравственным убежищем от непосильного для людей нынешнего жизненного содержания. Этим убежищем может быть семья, научная работа или какие нибудь иные интеллектуальные интересы, даже какое нибудь коллекционирование, из ко­торого тронутый этой болезнью или страстью человек создает себе психиче­скую щель, в которую он может забраться и где он может укрыться от непогод нынешнего времени. И этим спасаются, в этом черпают силы для повседнев­ного жизненного процесса. Ходят на службу в различные советские учрежде­ния, где строят социализм; выносят на профсобраниях верноподданнические постановлении по адресу «гениального вождя народов», единогласно подни­мают руки за вынесение судом смертною приговора какой-нибудь очеред­ной группы «троцкистов-вредителей и двурушников» или чего нибудь иного в этом роде, процесс которых идет в настоящее время или должен быть по­ставлен и ближайшее время, но все же чувствуют, что все это - не настоящее, что все это-только навязанные всем какой-то неведомой людям силой истории преходящие формы, выйти из которых, тем не менее, нельзя, бороть с которыми-бесполезно, а потому и не стоит, и нужно, разумнее идти по воз­можности в унисон с ними, так как рано ли, поздно ли, эти формы изживут сами себя. А настоящее, т.к. без него нельзя обойтись, нужно искать в чем-то другом, в меру своего понимания вещей и общих возможностей. Так и живут. И «Христианское Чтение», которое после голосования за смертный приговор людям, еще несколько лет назад бывшим хозяевам жизни, призвано явиться чем-то вроде душевной ванны, и библиофильство, весьма развитое в настоящее время, и какое-нибудь коллекционирование советских почтовых марок, чем увлекаются теперь не только школьники, как это, кажется, было когда-то. до революции, но также и взрослые люди, — все это только различные, чрезвычайно многообразные формы того настоящего, которое люди создают себе для сохранения своей психической устойчивости в том громадном сумасшед­шем доме, или доме сумасшедших, каким является окружающая их теперь жизнь. Впрочем, не так-ли, не то-же ли самое было и во все времена? Разве любовь к книгам, так называемая, общественная деятельность, так значительно распространенная в предреволюционное время страсть к коллекционированию - разве все эти явления не родственны наркозу, не сродни ему? Раз­ве нет чего-то общего между ними и тем состоянием, в какое приводит тебя наркотик? И то, и другое — только разные способы не замечать окружающей жизни и времени, не замечать ужасающего душу и ум движения, непосильно­го для человека, все это только разные способы не оставаться наедине с собой, со своей мыслью...» (запись от 13 февраля 1938 г.)[xviii].

Описанные выше события и социально-политические процессы происходят на фоне бытовой неустроенности, холода, нехватки топлива, перебоев в снабжении продовольствием, разгула уголовной преступности.

Так, в записи от 27 февраля 1938 г. Евсей Ефимович отмечает, что город, в условиях нетипичных для Крыма сильных морозов (-15-18 ℃) не имеет топлива:

«Нет его в учреждениях, нет в больницах; насосная станция городского водопровода работает с напряжением, и угроза остановки висит над ней непрерывно; нет топлива на некоторых предприятиях, нет его у подавляющего большинства населения, за исключением коммунистов; из-за отсутствия топлива не могут пустить новую баню, наконец-то, да и то только в части ее, кое-как законченную. Сотрудники в учреждениях сидят в пальто, галошах, фуражках, дрожат от холода и окоченевшими руками все же пытаются что-то делать, но больше, в сущности, делают вид, что работают, чем работают в действительности; никого, однако, все это не занимает. В горсовет пришли просить топлива какие-тo окраинные бабы, - бабы, бывшие когда-то, в 1917 г., такой грозной силой в периоды всяких продовольственных, топливных и прочих трудностей, на фоне советского режима, присмиревшие, являющиеся в горсовет, как в данном случае, в положении не грозной силы, создающей условия для общественных взрывов, а скромных просительниц. В комнату, в которой я работаю в учреждении, и где сидит вместе со мной Зюкин. бывший луганский рабочий, участник гражданских боен в составе ворошиловских отрядов, а теперь - начальник сектора промышленности в крымунху, временно замещающий также председателя месткома, пришел один из сотрудников его учреждения, старый человек; дрожит от холода и просит Зюкина: «Нельзя ли оказать давление на администрацию, чтобы затопили?». Да, вот тебе и планирование! А завтра все это припишут каким-нибудь вредителям, одного или двух из которых расстреляют, несколько человек сошлют в места дальние и хладные и уверят страну, что топлива нет не в результате всеобщего хаоса, а вследствие измышленной злой воли одного-двух человек»[xix].

При этом «без шума, под сурдинку, под видом снабжения больниц и школ, в городе идет в настоящее время снабжение топливом на будущую зиму верхушечной части маститых коммунистов. Население видит открытые склады, видит вывозку угля, но на все вопросы любопытствующие получают от служащих складов один ответ: «Уголь выдается только по нарядам, школам и больницам». И все. А между тем то-же население видит у себя во дворе, что то тот коммунист привез себе к себе домой топливо и свалил его в сарай, то другой; сведениями этими делятся, особенно женщины, менее сдержанные, их сообщают друг другу, и вывод, безмолвный, но обоснованный, напрашивается и созревает сам собой. И так - во всех областях жизни. Ложь — в политике, в международной и внутренней; ложь — в продовольственных делах страны; ложь - в повседневной будничной работе учреждений, в той ее части, которая соприкасается с населением; ложь —в так называемой общественной жизни; ложь —в личных взаимоотношениях людей между собой и т.д.

В умении лгать изощрились до мастерства, до виртуозности, ложь настолько распространена, что ею, как кажется иной раз, насыщен сам воздух. И этим воздухом население дышит, оно вбирает в свои легкие воздух не обычного, а советского состава; он пронизывает, вместе с кровяным потоком, все ткани тела и создает нового, иного, советского человека, начисто вымывшего из своего существа какие бы то ни было представления о личной совести, общественной морали, о человеческом и божеском законе и т.д.; все это заменено партийной дисциплиной, партийным послушанием у коммунистов и мимикрией в этом направлении у попутчиков—беспартийных» (запись от 11 июля 1938 г.)[xx].

Система канализации пребывает в расстройстве, вследствие чего «город попрежнему загажен до последней степени; попрежнему выгребные ямы и мусорные ящики, дворовые уборные и уборные внутри зданий переполнены, содержатся отвратительно, загажены. Попрежнему, как и в первые годы советской власти, основной запах зданий в большинстве советских учреждений — это густой запах неисправных уборных, который стоит по всем коридорам и проч. и к которому уже до тоге притерпелись, что даже как-то и не замечают его» (запись от 3 апреля 1938 г)[xxi].

Вследствие отсутствия бумаги местная газета «Красный Крым» сократила подписку на май и на июнь. При этом «московские газеты являются здесь теперь предметом роскоши, доступным только немногим: подписка на них от отдельных лиц принимается только от коммунистов, да и то не от всех, а только от занимающих руководящие должности, простые же смертные могут получать их только при условии ежедневного стояния в очереди перед книжно-газетным киоском в течение не менее часа, а это не для всякого возможно» (запись от 15 апреля 1938 г.)[xxii].

Дефицитом и предметом роскоши в Симферополе (на всякий случай, столице Крымской АССР!) являются такие предметы повседневного спроса как, например, спички.

«To-ли это результат планового снабжения, — «дали вам, дескать, то, что полагалось по плану, а дальше — извините!» — то-ли соответствующая торговая организация забыла выписать —кто его разберет. А спичек все-же нет. Придется, должно быть, в эпоху построения социализма и бесклассового общества, в эпоху электрификации и проч. прибегнуть к кремню и к труту или к кускам сухого дерева, из которых можно добыть огонь путем вращения одного в другом, как это делают дикари» (запись от 14 мая 1938 г.)[xxiii].

Как о событии исключительной важности Евсей Ефимович пишет о приобретении им пачки бумаги (запись от 13 августа 1938 г.)[xxiv].

Сам автор дневника, отнюдь не принадлежащий к социальным низам, не имел возможности купить новые брюки. Но, несмотря на то что дефицит товаров народного потребления является темой, которая беспокоит многих людей, говорить об этом в условиях репрессий небезопасно. Показательна запись от 4 мая 1938 г.:

«Сослуживица, молодая, но хозяйственная женщина, укоризненно показала мне обтрепанные обшлага куртки, в которой я хожу на службу. "У меня, — говорю я ей, —другой, лучшей нет; есть еще одна, да та тоже примерно такая же. Что делать? Купить, сами знаете, нельзя, негде; нигде ведь ничего нет. Я донашиваю последнюю пару брюк. Много месяцев ищу в лавках хоть что-нибудь, хоть бумажные брюки, и их нет, и в чем буду ходить, когда эти перестанут служить, не знаю". Моя собеседница рассказала, продолжая начатое мною, о своем знакомом молодом инженере, который случайно набрел на продажу в какой-то лавке только что полученных там бумажных брюк, добрался после двухчасового стояния в очереди сквозь громадную толпу, до отказа переполнявшую магазин, до прилавка, но брюк все же не купил и едва живой, с оборванными вместе с тканью пуговицами на пальто, с помятыми боками, задохнувшийся в густых испарениях толпы, изруганный, едва не избитый, с трудом, с невероятными усилиями едва выбрался из толпы и из магазина. Поговорили мы с ней на эту тему, для всех больную, и я тут же спохватился: нельзя, не следует вести таких разговоров, неосторожно это, говорить об отсутствии в СССР чего либо, говорить вообще о материальных тяготах жизни, даже с глазу на глаз, политически неосторожно, так как, по официальной оценке, в СССР все преизобильно, материальный уровень жизни «трудящихся» непрерывно возрастает и т.д.: «Жить стало, товарищи, лучше, жить стало веселей»[xxv].

В городе отмечаются перебои в электроснабжении, часто происходят аварии на общественном транспорте. В том числе, приводя к человеческим жертвам. Причина – неопытность и непрофессионализм водителей, преимущественно молодых женщин, которым, тем не менее, почему-то доверили наиболее опасные маршруты.

Газетные сообщения на тему внешней политики, а также отдельные слухи (о строительстве оборонительных сооружений, призыве граждан на военные сборы) не оставляют сомнений в близости масштабной войны…

Вернемся к теме репрессий и их влияния на предвоенный советский социум.

В феврале 1939 г. автор отмечает некоторое ослабление гнета репрессий: о новых арестах не слышно, а тех, кого ранее заключили под стражу, после нескольких месяцев пребывания в застенках и тюрьмах стали освобождать[xxvi].

В то же время отметим, что рассуждения о царящей в СССР атмосфера несвободы, насилия произвола и тотальной лжи на фоне скверного быта, перманентного дефицита, антисанитарии, разгула криминала, частых аварий, холода, пьянства и нищеты в дневниках Е.Гопштейна весьма многочисленны, и не исчерпываются годами Большого террора. Автор дневника с большой тщательностью описывает не только факты, но и эмоциональную атмосферу времени. Он фиксирует страх, надежду, утрату и стойкость людей, оказавшихся в сложных обстоятельствах. Каждая запись наполнена личными переживаниями, которые позволяют читателю понять, как эти события воспринимались обычными гражданами, как они влияли на их жизнь и мировосприятие. Таким образом, дневники  Е.Гопштейна служат свидетельством не только личной судьбы, но и трагедии целого поколения, пережившего одну из самых мрачных страниц в истории нашей страны.

[i] Там же. – С.81-83.

[ii] Там же. – С.87.

[iii] Там же. – С.91-92.

[iv] Там же. – С.93.

[v] Там же. – С.95-96.

[vi] Там же. – С.96-97.

[vii] Там же. – С.101.

[viii] Там же. – С.102.

[ix] Там же. – С.108.

[x] Там же. – С.110.

[xi] Там же.

[xii] Там же. – С.112.

[xiii] Там же. – С.147-148.

[xiv] Там же. – С.118.

[xv] Там же. – С.129-130.

[xvi] Там же. – С.120.

[xvii] Там же. – С.155.

[xviii] Там же. – С.33-34.

[xix] Там же. – С.39-40.

[xx] Там же. – С.102-103.

[xxi] Там же. – С.59.

[xxii] Там же. – С.68.

[xxiii] Там же. – С.84.

[xxiv] Там же. – С.114-115.

[xxv] Там же. – С.78.

[xxvi] Там же. – С.168-169.

Дмитрий Соколов

Русская Стратегия