Книгу Елены Семеновой "Хроника антирусского века" можно приобрести в нашей ВК- лавке:
https://vk.com/market-128219689?screen=group
А также в магазине ОЗОН.

В преддверье большой войны в СССР стали вспоминать о традиционных символах и героях, которые были начисто ошельмованы в первые 20 лет советской власти. Сталин понимал, что химера интернационализма не способна вдохновлять русского солдата, даже если этот солдат одет в советскую форму. Солдат дерется за свое - за свой дом, за свою землю, за то, что ему дорого и свято. За Родину, а не за Интернационал. 20-летнее новообразование, основным постулатом партийных съездов которого была «борьба с великорусским шовинизмом», до той самой Родины явно не дотягивало. Укрепление необходимого патриотизма настоятельно требовало обращения к Родине прежней, с многовековой историей, со славными героями и победами. В связи с этим постепенно и в соответствующей идеологической обработке стали возвращаться в качестве примеров для подражания такие герои, как Александр Невский, Минин и Пожарский, Суворов, Кутузов, Нахимов… Наметившаяся тенденция сразу растревожила пламенных интернационалистов. «Тревогу об опасности возрождения русского патриотизма забили уже тогда, - пишет А.И. Солженицын в книге «200 лет вместе». - Ст. Иванович в 1939 спешил подметить курс «на «любовь к отечеству», на «народную гордость»» (все в язвительных кавычках), на «шапкамизакидайловский «потреотизм»« у этой диктатуры, возвращающейся ныне «к некоторым национальным традициям Московской Руси и Императорской России». Так вот в чем была главная опасность для России перед нападением Гитлера: в русском «потреотизме»!»

Конечно, идеи всемирной революции не прошли бесследно. И среди комсомольцев, уходивших на фронт в первые недели войны, довольно было романтиков, которым грезилось, что эта война и приведет к такой революции. Тем не менее, основной движущей силой был тот самый русский патриотизм, опасность которого так беспокоила интернациональных публицистов.

22 июня советским гражданам было объявлено о начале войны, о нападении Третьего Рейха на СССР, о первых бомбах, сброшенных на Киев, Севастополь и другие города. Заявление было зачитано Молотовым. Начинавшееся словами «граждане и гражданки Советского Союза», оно было начисто лишено какого-либо живого обращения к национальному чувству, но выдержано в обычном казенно-партийном стиле. Этот явный промах поспешил исправить глава советской церкви митрополит Сергий (Страгородский), лично напечатавший на машинке свое обращение к пастве и призвавший ее на защиту Отечества. Лишь на 11-й день граждане и гражданки услышали голос вождя, который последовал по стопам митрополита, а не наркома. «Братья и сестры!» - так обратился бывший семинарист Джугашвили к своим подданным в критический час.

Позже в беседе с западными дипломатами он скажет о советских солдатах: «Вы думаете, они воюют за товарища Сталина? Нет, они воюют за свою матушку-Русь!» Матушка-Русь, Родина-мать - отныне именно этот образ будет культивироваться советской пропагандой, и патриотизм русский будет густо перемешан с советским.

24 июня 1941 г. глава Коминтерна Димитров отправил письмо руководству компартии Англии, в котором разъяснял: «Не надо изображать вероломное нападение германского фашизма на СССР как войну между двумя системами - капитализмом и социализмом. Советский народ ведет отечественную войну в защиту своей страны против фашистского варварства, не навязывая никому своей социалистической системы». В директиве при этом зарубежным компартиям подчеркивалось: «Болтовня о мировой революции оказывает услугу Гитлеру и мешает международному объединению антигитлеровских сил».

Коминтерн взял на себя организацию движения Сопротивления в Европе, и это стало его последним делом. Сталин, еще в апреле 1941 г. допускавший роспуск этой организации, осуществил это намерение в 1943 г., как только был достигнут перелом в войне. Для грядущего послевоенного разделения мира интернациональные химеры были не нужны. Во внешней политике их заменили геополитические интересы точно так же, как во внутренней - обращение к державности.

Весь край этот, милый навеки,

В стволах белокорых берез,

И эти студеные реки,

У плеса которых ты рос,

И темная роща, где свищут

Всю ночь напролет соловьи,

И липы на старом кладбище,

Где предки уснули твои,

И синий ласкающий воздух,

И крепкий загар на щеках,

И деды в андреевских звездах,

В высоких седых париках,

И рожь на нолях непочатых,

И эта хлеб-соль средь стола,

И псковских соборов стрельчатых

Причудливые купола,

И фрески Андрея Рублева

На темной церковной стене,

И звонкое русское слово,

И в чарочке пенник на дне,

И своды лабазов просторных,

Где в сене - раздолье мышам,

И эта - на ларчиках черных -

Кудрявая вязь палешан,

И дети, что мчатся, глазея,

По следу солдатских колонн,

И в старом полтавском музее

Полотнища шведских знамен,

И сапки, чтоб вихрем летели!

И волка опасливый шаг,

И серьги вчерашней метели

У зябких осинок в ушах,

И ливни - такие косые,

Что в поле не видно ни зги,-

Запомни:

Все это - Россия,

Которую топчут враги.

Эти стихи Дмитрия Борисовича Кедрина как нельзя лучше выражают то русское чувство, никакими интернационалами за 20 с лишним лет не выкорчеванное, которое живо воспрянуло в нашем народе при явлении внешней угрозы. В этом случае не народ шел за пропагандой, но пропаганда для того, чтобы быть успешной, вынуждена была подлаживаться под главное неистребимое народное чувство - любовь к Родине. Душа народа, как известно, выражается в его песнях. Если мы обратимся к песням и поэзии военных лет, то обнаружим, что в них крайне мало места занимают партия, «советы». Они - о вечном. О Родине, о России, о родном доме, о матери, о любимой женщине… Еще один яркий пример, «Алеша» Константина Михайловича Симонова, написанный в самые тяжелые первые месяцы войны, в дни отступления советской армии:

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси! -

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

…

По русским обычаям, только пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирали товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я все-таки горд был за самую милую,

За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла.

Курсант роты Кремлевского училища Константин Дмитриевич Воробьев попал на фронт в октябре 1941 г. Немцы наступали на Москву, и в оголтелом хаосе тех дней целые дивизии оказывались в окружении, гибли почти в полном составе, попадали в плен, приравненный в СССР к измене Родине… Эту обстановку Константин Дмитриевич воспроизведет до мельчайшей детали, до тончайшего психологического оттенка в повести «Убиты под Москвой», не утаив и одной из главных примет эпохи - безотчетного страха не перед врагом, а друг перед другом. Одна единственная деталь: никто из роты не решается взять листовку из тех, что сброшены с немецкого самолета, и, глядя на это, капитан Рюмин задается вопросом: «Они боятся. Кого? Меня или друг друга?»

В первом же бою, под Клином, почти вся рота Воробьева была уничтожена, а оставшиеся в живых разбрелись по окрестным лесам. Этот первый бой, все увиденное вдребезги разбило внушаемые пропагандой шапкозакидательские иллюзии «о том, что мы будем бить врага только на его территории, что огневой залп нашего любого соединения в несколько раз превосходит чужой» и многом другом. И устами капитана Рюмина писатель, пусть и не произнося имени, прямо называет главного виновника трагедии первых месяцев войны: «Мерзавец! Ведь все это давно было показано нам в Испании!»

Немногие уцелевшие курсанты, включая Воробьева, получившего тяжелую контузию, оказались в плену. Начался страшный путь из одного лагеря смерти в другой.

«Декабрь 1941 года был на редкость снежным и морозным. По широкому шоссе от Солнечногорска на Клин и дальше на Волоколамск нескончаемым потоком тек транспорт отступающих от Москвы немцев.

Ползли танки, орудия, брички, кухни, сани.

Ползли обмороженные немцы, напяливая на себя все, что попадалось под руку из одежды в избе колхозника.

Шли солдаты, накинув на плечи детские одеяла и надев поверх ботинок лапти.

Шли ефрейторы в юбках и сарафанах под шинелями, укутав онучами головы.

Шли офицеры с муфтами в руках, покрытые кто персидским ковром, кто дорогим манто.

Шли обозленные на бездорожье, на русскую зиму, на советские самолеты, штурмующие запруженные дороги. А злоба вымещалась на голодных, больных, измученных людях... В эти дни немцы не били пленных. Только убивали!

Убивали за поднятый окурок на дороге.

Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и валенки.

Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе.

Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах.

Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятерками, а большими этапными группами, целыми сотнями - из пулеметов и пистолетов-автоматов! Трудно было заблудиться немецкому солдату, возвращающемуся из окрестной деревни на тракт с украденной курицей под мышкой. Путь отступления его однокашников обозначен страшными указателями. Стриженые головы, голые ноги и руки лесом торчат из снега по сторонам дорог. Шли эти люди к месту пыток и мук - лагерям военнопленных, да не дошли, полегли на пути в мягкой постели родной страны - в снегу, и молчаливо и грозно шлют проклятия убийцам, высунув из-под снега руки, словно завещая мстить, мстить, мстить!..»

(«Это мы, Господи!..»)

Сперва Воробьев оказался в лагере под Ржевом, в котором ползающие по земле узники, которым не давали воды, пытаясь утолить жажду, съели «с крошками земли холодный пух декабрьского снега»… «На тринадцатые сутки умышленного мора голодом людей немцы загнали в лагерь раненую лошадь, - вспоминал писатель. - И бросилась огромная толпа пленных к несчастному животному, на ходу открывая ножи, бритвы, торопливо шаря в карманах хоть что-нибудь острое, способное резать или рвать движущееся мясо. По образовавшейся гигантской куче людей две вышки открыли пулеметный огонь. Может быть, первый раз за все время войны так красиво и экономно расходовали патроны фашисты. Ни одна удивительно светящаяся пуля не вывела посвист, уходя поверх голов пленных! А когда народ разбежался к баракам, на месте, где пять минут тому назад еще ковыляла на трех ногах кляча, лежала груда кровавых, еще теплых костей и вокруг них около ста человек убитых, задавленных, раненых...»

Далее был Каунас, где многих прибывших пленников гестаповцы в куски изрубили лопатами, и страшный Саласпилсский лагерь, «Долина смерти», где все сосны, сколько может дотянуться человек, были обглоданы умирающими от голода узниками… Паневежис, Шяуляй, пытки гестаповских застенков… Несколько раз бывший курсант умудрялся бежать и, в конце концов, ему это удалось. Вплоть до прихода советской армии в Прибалтику он сражался в рядах партизан.

В произведениях Константина Дмитриевича нет пафосной и демонстративной любви к Отечеству. Тем более, к власти, к партии. Нет никаких смягчений в описаниях ужасов плена. Нет ничего, что могло бы сделать их проходными в советские годы. Они и не стали таковыми. В книгах Воробьева есть две вещи, самые важные и дорогие: обжигающая всякую душу Правда и нелицемерная, глубочайшая Любовь к своей стране, к русскому народу. Этой любовью, не выставляемой напоказ, не коверкаемой идеологическими догматами, пронизано и озарено все творчество Константина Дмитриевича. И с большой силой выражена она в следующих стихах:

Часы зари коричневым разливом.

Окрашивают небо за тюрьмой.

До умопомрачения лениво

За дверью ходит часовой...

И каждый день решетчатые блики

Мне солнце выстилает на стене,

И каждый день все новые улики

Жандармы предъявляют мне.

То я свалился с неба с парашютом,

То я взорвал, убил и сжег дотла…

И, высосанный голодом, как спрутом,

Стою я у дубового стола

Я вижу на столе игру жандармских пальцев,

Прикрою веки - ширь родных полей...

С печальным шелестом кружась в воздушном вальсе,

Ложатся листья на панель.

В Литве октябрь. В Калуге теперь тож

Кричат грачи по-прежнему горласто...

В овинах бубликами пахнет рожь.

Эх, побывать бы там - и умереть, и баста!

Я сел на стул. В глазах разгул огней,

В ушах трезвон волшебных колоколен...

Ну ж, не томи, жандарм, давай скорей!

Кто вам сказал, что я сегодня болен?

Я голоден - который час!..

Но я готов за милый край за синий

Собаку-Гитлера и суком ниже - вас

Повесить вон на той осине!

Жандарм! Ты глуп, как тысяча ослов!

Меня ты не поймешь, напрасно разум силя:

Как это я из всех на свете слов

Милей не знаю, чем - Россия!..

Несмотря на этот русский патриотизм, как уже очевидно становится из приведенных выше отрывков, говорить о том, что советское общество стало единым перед лицом внешнего врага, не приходится. Система, взявшая на вооружение русские символы, оставалась прежней. В то время, как солдаты гибли на фронте, ведомство Берии продолжало обильно пополнять ГУЛАГ новыми рабами, которые в условиях военного голода вымирали еще более массово, чем обычно, при этом выслушивая «патриотическую риторику» своих «плантаторов». Обратимся к воспоминаниям Ефросинии Керсновской:

«...И вот опять собрание. После традиционного заявления о том, что фашизм будет «унистожен», Хохрин объявил:

- Наш рабочий коллектив решил помочь нашей доблестной Красной Армии: я наложил бронь на сорок мешков пшена, которое будет отправлено в действующую армию. Решение принято единогласно.

- Нет, не принято! - вырвалось у меня... Я слишком изматывалась на работе, чтобы иметь силы как-то общаться с местным населением, но в тех редких случаях, когда я заходила в дома, где жили люди семейные, то, что я видела, приводило меня в ужас. Дети, которых я встречала в Суйге, не имели детства.

Однажды я зашла к Яше Наливкину, нашему возчику. Работал он старательно, но явно через силу. Одутловатое лицо, мешки под глазами, дрожащие руки... Жена его редко выходила на работу.

- Болеет! - говорил Яша.

И вот я зашла в его лачугу. Зашла - и отшатнулась. Поперек широкой кровати лежало шестеро детей. Убитая горем мать, сгорбившись, сидела на табуретке и тупо глядела на своих детей. Детей?! Да разве можно было назвать детьми этих шестерых воскового цвета опухших старичков? Лица без выражения, погасшие глаза... Мать - еще молодая, но может ли быть возраст у такого страдания?

Обреченностью пахнуло на меня от этой картины. А ведь Хохрин каждый день угрожал и Яшу лишить пайки за то, что он саботирует, не выполняя нормы!...

...Об этих ребятах и подумала я тогда, когда встала и сказала:

- Нет, не принято! - и, не дожидаясь, взошла, почти вбежала на помост к трибуне.

- Керсновская! То, что вы говорите, преступление! Вы агитируете против Красной Армии! Это саботаж! - завопил не своим голосом Хохрин.

- Как? Дать 100 грамм крупы умирающему ребенку - преступление? Сегодня я видела, как ваша жена без всякого ограничения покупала разных круп для вашей Лидочки, не говоря уж о том, что она из пекарни носит муку наволочками. И это не преступление? Да неужели вы не замечаете, что когда ваша корова и бык, возвращаясь с водопоя, испражняются, то в их помете - непереваренный овес, тот овес, который должен был пойти на крупу в наш суп? А в этом супе крупинка за крупинкой бегает с дубинкой. И это все не преступление?!

- Вы ответите за вашу провокацию! - зашипел Хохрин. - Собрание закрыто! Расходитесь!

Да, за это выступление я расплатилась сполна. Уж и написал он «турусы на колесах» в очередном доносе! Я, оказывается, препятствовала энтузиастам, желавшим помочь Красной Армии, и призывала к саботажу.

...

При мне была убита одна девушка. Многие ей позавидовали, так как смерть ее была легкой: сосновый сук прошил грудь и пригвоздил ее сантиметров на сорок к мерзлой земле. Но тут уже ничего не поделаешь: со смертью спорить не приходится и помочь бедняге оказалось уже невозможно. В другом случае - совсем иное дело: одного крепкого, как бык, колхозника зашибло пачкой (охапкой сучьев, застрявшей на соседнем дереве). Череп не рассекло, потому что шапка-ушанка была очень плотной, но теменная кость была вдавлена, и человек был долгое время без сознания. В глубоком обмороке он пролежал минут 35-40, затем открыл глаза, но ни на что не реагировал. Потом - судороги, рвота и опять обморок.

Нет! Этому трудно поверить, но было именно так: Хохрин приказал ему работать. При сотрясении мозга, даже незначительном, если человек был без сознания минуту или меньше, первое, что необходимо пострадавшему, - это покой. Но Хохрин бубнил свое:

- Солдаты на фронте... Мы фашистов унистожим...

Человек подчинился, попытался работать. Домой его привели. Верней - приволокли. Медсестре Оле Поповой Хохрин приказал:

- Освобождения не давать!

Первые день-другой ему, казалось, было не так уж плохо, хотя рвота мучила почти непрерывно. Затем боли начали усиливаться, сознание не возвращалось. Сначала он молча поскрипывал зубами, затем стал стонать, бормотать и под конец - кричать.

Возвращаясь с работы в колхозный барак, где мы жили, я уже издалека слышала:

- Головушка... За что? За что?.. Головушка... Монотонно и непрерывно. Немного он успокаивался, когда я клала на голову холод. И так сама чуть живая от усталости, ночью, вернувшись с работы, я возилась с больным: меняла и споласкивала пеленки (он мочился непроизвольно), поила его и меняла компресс. Пусть он обречен, но я не могла иначе...»

В марте 1943 г. органы НКВД арестовали 16-летнего Петра Вельяминова. Его отец, кадровый офицер, отбыв 10 лет в лагерях, сражался в это время на фронте. Собственная «вина» юноши состояла в том, что он бывал на квартире арестованного преподавателя, гости которого критиковали советское руководство за плохую подготовку к войне, а один из коллег вопреки директиве не сдал приемник… На Лубянке малолетнего «фашиста» и «изменника Родины» допрашивали и избивали следователи Родос, Шварцман, Генкин и Кочнов. В итоге ему дали 10 лет лагерей. Через год на фронте повторно арестовали и отца…

Аресты в армии продолжались также. Здесь ими заведовали т.н. Особые отделы. Показательна в этом отношении судьба генерал-лейтенанта Ивана Ласкина, принявшего в Сталинграде капитуляцию фельдмаршала Паулюса. Иван Андреевич отказался писать наградные листы на начальника Особого отдела Северо-Кавказского фронта генерал-майора Белкина и его подчиненных и заплатил за это 10 годами одиночного заключения. Семью его при этом выгнали из дома, старшая дочь умерла от голода.

Таким образом, можно все-таки весьма четко разделить «патриотизм» советский и патриотизм русский. Русские патриоты сражались и гибли на передовой, истощали силы, трудясь в тылу, воспевали самые высокие чувства и образы в стихах и песнях… «Патриоты» советские, как и во все прежние годы, занимались истреблением патриотов русских, обеспечивали себе карьеру и паек, разжигали ненависть и безудержно славословили начальство в статьях и рифмованных агитках… Русский патриотизм - жертвовать собой ради общего, высшего. Советский «патриотизм» - жертвовать другими ради собственных интересов. Русский патриотизм диктуем любовью. Советский - всегда основан на ненависти. Русские патриоты в начавшейся войне оказались между молотом и наковальней. Борясь с врагом внешним, они продолжали терпеть удары врага внутреннего, невольно укрепляя его победами над внешним. «У многих из нас в крови готовность к самопожертвованию, - отмечал выдающийся русский ученый и мыслитель Игорь Ростиславович Шафаревич. - Мне рассказывали, как однажды, во время Великой Отечественной, вражеская танковая атака была отбита, - и поворотным в ней был момент, когда один из бойцов с криком «…так вашу мать!» бросился с гранатой под танк. Именно - не клянясь в преданности каким-то высоким идеалам, а вот так, под грубую брань, отдавая душу «за други своя». К этому чувству русских - к их патриотизму - и апеллируют всегда, когда хотят их использовать в собственных интересах».