 Сергей Ервандович – человек весьма креативный и талантливый. Это очевидно для всякого, кто всерьез ознакомился с его ключевыми текстами и выступлениями. Но в то же время одной из характернейших, можно сказать, фирменных черт этих текстов является манипуляция сознанием, постоянная подмена ключевых смыслов. Насколько все делается сознательно – отдельный вопрос. Но факт налицо. Одна из последних статей «Восхождение» – тому яркое доказательство.
Кургинян все время педалирует свою любимую идею о том, что советская культура, советский проект – это чуть ли не вершина гуманизма, причем гуманизма в высоком смысле, гуманизма христианского. На доказательство этого направлены все его усилия. Понять, какой гуманизм мог содержаться в той социально-политической практике, при которой человек постоянно превращался не в цель, а средство, я не смогу, наверно, никогда. Тому есть масса неоспоримых примеров, которыми мы еще займемся.
Пока что попробуем детально разобрать упомянутую статью.
В начале ее автор использует свой излюбленный сюжет: как духовная скверна погубила такой замечательный и возвышенный советский проект. Кургинян говорит о том, как постепенно внутри этого проекта нарастало расслабление, духовное сменялось материальным и т.д. (Это если перевести на общечеловеческий, понятный язык его возвышенные рассуждения). Он иллюстрирует это на примере поэзии Булата Окуджавы. Сначала были «комиссары в пыльных шлемах». «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет, когда трубу к губам приблизит», – цитирует он. Потом, рассказывает автор, Окуджава согласился с теми, кто говорил, что «они наклонились над Вами, чтобы Вас пытать». (Что сам С.Е. считает страшным предательством и чуть ли не иудиным грехом). Затем в стихах Окуджавы появился уже «надежды маленький оркестрик» (то есть произошло уменьшение, умаление пафоса). Ну а после этого – полное разложение.
Итак, для Кургиняна Окуджава – симптоматичный пример потери внутри советского проекта и советской культуры того высокого (якобы) пафоса, который двигал им изначально.
Почему Окуджава является у него (как следует из контекста) самым, что называется, характерным, самым типичным советским поэтом, опять же непонятно. Почему он, а не, например, Александр Трифонович Твардовский, автор бессмертного «Василия Теркина»? У Твардовского не было никакого разложения. Правда, было другое. Его финальная исповедь, она же прозрение и в конечном счете – покаяние. Запрещенная в СССР вплоть до 1987 года поэма «По праву памяти», в которой спас он честь русской советской поэзии. Именно русской и именно советской. Напомнить? Вы же любите стихи со сцены читать…
Нет, ты вовеки не гадала
В судьбе своей, отчизна-мать,
Собрать под небом Магадана
Своих сынов такую рать.
Не знала,
Где всему начало,
Когда успела воспитать
Всех, что за проволокой держала,
За зоной той, родная мать…
Средь наших праздников и буден
Не всякий даже вспомнить мог,
С каким уставом к смертным людям
Взывал их посетивший Бог.
Он говорил: иди за мною,
Оставь отца и мать свою,
Все мимолетное, земное
Оставь — и будешь ты в раю.
А мы, кичась неверьем в Бога,
Во имя собственных святынь
Той жертвы требовали строго:
Отринь отца и мать отринь.
Забудь, откуда вышел родом,
И осознай, не прекословь:
В ущерб любви к отцу народов —
Любая прочая любовь.
Ясна задача, дело свято, —
С тем — к высшей цели — прямиком.
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.
И душу чувствами людскими
Не отягчай, себя щадя.
И лжесвидетельствуй во имя,
И зверствуй именем вождя.
Любой судьбине благодарен,
Тверди одно, как он велик,
Хотя б ты крымский был татарин,
Ингуш иль друг степей калмык.
Рукоплещи всем приговорам,
Каких постигнуть не дано.
Оклевещи народ, с которым
В изгнанье брошен заодно.
И в душном скопище исходов —
Нет, не библейских, наших дней —
Превозноси отца народов:
Он сверх всего.
Ему видней.
Он все начала возвещает
И все концы, само собой.
Сын за отца не отвечает —
Закон, что также означает:
Отец за сына — головой.
Но все законы погасила
Для самого благая ночь.
И не ответчик он за сына,
Ах, ни за сына, ни за дочь.
Там, у немой стены кремлевской,
По счастью, знать не знает он,
Какой лихой бедой отцовской
Покрыт его загробный сон…
Давно отцами стали дети,
Но за всеобщего отца
Мы оказались все в ответе,
И длится суд десятилетий,
И не видать еще конца.
Это как раз весьма актуально для наших современных неосталинистов и вообще необольшевиков. Ведь что делает здесь в итоге Твардовский? Он как бы с того света прямо отвечает Кургиняну, Проханову и всем прочим их единомышленникам: то, что происходило тогда – это НЕ христианство; это полная его противоположность. При всем, казалось бы, внешнем сходстве. Про гуманизм понятно.
(«В великом историческом смысле все это (то есть советская реальность – В.С.) укоренено в абсолютной ценности истории, – пишет Кургинян, – а этой ценности нет без гуманизма. И ее нет без христианства»).
И сможет ли наш уважаемый оппонент о приведенных нами стихах Твардовского сказать, что они – «омерзительны, неискренни и фальшивы» (как говорит он про «разоблачение культа личности Сталина»)?
Необходимо задаться простым вопросом: был советский пафос у Твардовского или нет? Всякий, кто хорошо знает его раннее творчество, уверенно ответит, что был. Ну и? «Теркин на том свете» и особенно «По праву памяти» – это что, умаление, сдвиг в сторону потребительства или что-то другое? Ясно, что никакого потребительства и скрытого либо открытого культа смерти здесь нет и в помине! Напротив, есть опора на христианские смыслы. Так что теория нашего уважаемого оппонента при ближайшем рассмотрении дает явный сбой… У Твардовского, как нам видится, есть покаяние за некоторые «эксцессы» советских лет. Впрочем, Кургинян как-то высказывал мысль, что покаяние есть «метафизическая» скверна и путь к самоубийству народа. При этом он рассуждает о христианском гуманизме и «левом» варианте христианства («теология освобождения» и проч., осужденная как ересь в свое время даже Ватиканом). Стало быть, кургиняновский извод христианства – это христианство без покаяния?
Были и другие советские поэты, что не укладывались в прокрустово ложе кургиняновских схем. Например (если уж говорить о бардах) Владимир Семенович Высоцкий. В отличие от Твардовского, он поэм не писал. Поэтому его легче (короче) цитировать. И, к сожалению, невозможно здесь спеть.
Протопи ты мне баньку по-белому -
Я от белого свету отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.
Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди — профиль Сталина,
А на правой — Маринка анфас.
Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою...
Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: "Пособи!"
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.
А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.
Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.
Застучали мне мысли под темечком,
Получилось — я зря им клеймен,
И хлещу я березовым веничком
По наследию мрачных времен.
С моей точки зрения, это – почти гениальная вещь. Ее разоблачительная сила сравнима разве что с «Реквиемом» Ахматовой, на который мы ссылались в одной из предыдущих работ. Может ли уважаемый Сергей Ервандович утверждать, что и Владимир Семенович здесь «нисходит» от возвышенных советских идеалов?
Как видим, этот начальный, основанный на манипуляциях, посыл («советская реальность основана на христианском гуманизме, от которого потом отказались в пользу “капитализма” и приобретательства») рассыпается при малейшем соприкосновении с тем, к чему автор вроде бы апеллирует для подкрепления своей мысли, то есть с русской советской поэзией.
Расстрел новомучеников. Современная икона
Далее автор прямо говорит о том, что в позднесоветсткой культуре с ее культом потребительства началось уже скрытое поклонение смерти. Это крайне интересное положение! Поскольку уважаемый Сергей Ервандович – высокий интеллектуал, укажем на великую, на наш взгляд, книгу И.Р. Шафаревича «Социализм как явление мировой истории», в которой как раз на множестве исторических примеров показано, что социализм, коммунизм – это и есть проявление древней («метафизической», как сказал бы сам С.Е.) тяги к смерти, и подсознательное ощущение того, что ты движешься прямиком в сторону ускоренной смерти, наполняет душу человека своеобразным темным энтузиазмом. Причем, автор проводит свой анализ на примере как большого количества разного рода утопических теорий, так и не меньшего числа практических социально-утопических проектов, имевших место в истории. (Более подробно мы обратимся к этой работе несколько позже).
Далее в статье С.Е. начинается самое главное. Кургинян сетует на то, что советские вожди послесталинской эпохи не взяли на вооружение пресловутую «теологию освобождения». Начнем с того, что даже в Католической церкви, которая с нашей, православной, точки зрения, сама далека от ортодоксии и неповрежденной традиции апостольской веры, была и есть абсолютно неопровержимая критика данного модернистского течения с позиций католической традиции. Ее высказывали папа Иоанн Павел II, кардинал Йозеф Ратцингер (будущий папа Бенедикт XVI) и др. Последний сформулировал несколько конкретных положений, вполне приемлемых и для православных. Они заключаются в следующем.
1. Марксизм, с точки зрения христианской теологии, не является объективной наукой, поэтому апелляция к нему для Церкви недопустима.
2. Тоталитарная концепция марксизма непримирима с Откровением.
3. Недопустимо подменять или даже уравнивать истину общую, абсолютную, даваемую Писанием, и истину относительную, то есть в данном случае – борьбу за социальное равенство (якобы присущую левым идеологиям, добавим мы).
4. Насилие классовой борьбы является насилием также над любовью в христианском смысле и, стало быть, над единством всех во Христе, поэтому эти два начала несовместимы.
5. Утверждать, что Бог становится историей в светском смысле (идея, очень небезразличная и для С.Е. Кургиняна – В.С.) – значит погрешать против Царства Божия, смешивая его с чисто человеческой борьбой, пусть даже и несущей в себе некую чисто земную человеческую справедливость.
6. Классовая непримиримость неприменима внутри Церкви, поскольку разделяет ее мистическое тело.
7. Новая герменевтика теологов освобождения ведет к новому, преимущественно политическому толкованию Священного Писания, к выборочности и произволу выбора мест из священных текстов, извращая радикальную новизну Нового Завета, основой которой является учение об освобождении от греха, мыслимого как источник всех зол.
8. Это есть также отказ от традиции как источника веры и недопустимое разделение на «Иисуса истории» и «Иисуса веры».
Надо сказать, что и в нашей Церкви были аналогичные течения, например, «Октябрьское богословие» митрополита Никодима (Ротова), которое внутри Церкви не воспринималось всерьез ни священством, ни мирянами, как чисто конъюнктурный политический ход.
Таким образом, уважаемый тов. Кургинян, который всегда подчеркивает, что он никак не вмешивается во внутренние дела Церкви, в данном случае прямо встает на позиции крайнего церковного модернизма, осужденного во всем христианском мире и вследствие этого выступает уже как непримиримый враг христианской Традиции.
Далее автор на чем свет стоит ругает Хрушева, который, став генсеком, возобновил гонения на Церковь. Данный пассаж настолько замечателен, что стоит процитировать его целиком.
«Есть загадочные темные события, но ни одно загадочное темное событие не обладает такой загадочностью, как гонения на церковь при Хрущёве.
Ну ладно, начальная эпоха: “церкви и тюрьмы сравняем с землей” (все-таки церковь была связана со старым режимом), “всю Вселенную обошли — нигде бога не нашли”… Но потом-то уже была великая война, церковь поддержала ее, власть восстановила патриархию, были возвращены погоны, введены в пантеон Нахимов, Суворов и так далее… С какого бодуна после этого начались хрущёвские гонения на церковь в условиях, когда она абсолютно лояльна, она никому не мешает? Церковь в России всегда за власть, в этом ее сильная и слабая сторона. У нее никаких собственных претензий нет. Зачем? Где тут хоть какой-то смысл?
А рядом — Фидель Кастро.
Если бы вместо этих гонений произошло умеренное усиление христианского начала в рамках коммунистической идеологии и сращивание одного с другим в духе теологии освобождения, то крах советского проекта, который повлек за собой мировую катастрофу (мы видим ее!), не мог бы состояться. Все было бы по-другому. Поэтому уже с этой точки зрения вопрос о христианстве и коммунизме встает с огромной остротой».
Здесь автору стоило бы все же определиться: он считает неоправданными лишь хрущевские гонения (которые все же, как ни крути, не были кровавыми; именно Хрущев в сравнении со своими предшественниками выглядит как гуманист) или вообще все гонения при большевистском режиме? Если так, об этом следовало бы сказать яснее.
Но главное-то заключается в том, что ответ очевиден, и ничего загадочного в хрущевской политике нет. Он начал эти гонения по простой причине. Она заключается в том, что он был верный ленинец и искренне, очень незамысловато верил в коммунизм. Который по своей «метафизической» природе ни с каким христианством абсолютно несовместим. Дальше читайте Ленина (чья верность коммунизму уж точно не может вызвать никаких сомнений).
Достаточно широко известен целый ряд высказываний вождя на тему фундаментальной несовместимости религии, и особенно православного христианства, и большевизма, революции. Ленин считал религию одной из самых гнусных вещей на свете. Еще в письме к Горькому в середине ноября 1913 года он написал свои теперь знаменитые строки: «Всякий боженька есть труположество… всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость,.. самая опасная мерзость, самая гнусная “зараза”». Самые страшные грехи, с точки зрения Ленина, не столь «гнусны», как религиозные устремления сознания: «Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой (?) и потому гораздо менее опасны, чем такая, духовная, приодетая в самые нарядные идейные костюмы идея боженьки» [1].
Хрестоматийными являются также претензии вождя к Л.Н. Толстому за его якобы «стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, то есть культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины» (ПСС. Т. 17. С. 209–210). То есть отнюдь не погрязший в мирских грехах клир является фундаментальным врагом Ленина, а сама религия, сама вера как таковая. Принципиальная вражда к любой традиционной религии, и особенно к Православию, была не ситуативным всплеском неконтролируемых эмоций, а самым что ни на есть фундаментальным принципом, который Ленин исповедовал всю сознательную жизнь, например, в статье «Об отношении рабочей партии к религии»: «Мы должны бороться с религией. Это – азбука всего материализма, и, следовательно, марксизма». (17, 418). Как справедливо констатирует А.Г. Латышев, стремление Ленина к разрушению своего главного врага – Православной Церкви проводилось им в жизнь с ни с чем не сравнимой жестокостью и бескомпромиссностью [2].
Вождь не жалел самых жестких негативных эпитетов, чтобы хулить Православие, которое, например, называл «полицейской религией», а Церковь – «ведомством полицейско-казенного православия». Служителей ее он причислял к «подлому сословию», архиереев называл «крепостниками в рясах», а деревенских священников – «урядниками казенного православия».
При этом к другим религиям и конфессиям отношение Ленина было, конечно, тоже негативным, но не до такой степени, как к Православной Церкви. А вот к сектам Ильич был склонен относиться несколько иначе, довольно прагматично. Так, еще в 1897 году он писал, что в борьбе с самодержавием «рядом с пролетариатом стоят… и оппозиционно настроенные элементы… преследуемых абсолютизмом… религий и сект». И советовал воспитывать в рядах социал-демократии таких политических руководителей, которые умели бы в нужную минуту «продиктовать положительную программу действий» «и возмущенным сектантам» (5, 398).
Как видим, никакой «теологией освобождения» у Ленина и не пахнет.
Поскольку самого факта гонений на Церковь со стороны большевистского режима наш уважаемый оппонент, как можно понять, не отрицает, подробно останавливаться на этом мы сегодня не будем. Сейчас для нас важно одно. Не подлежит сомнению, что Ленин – коммунист, причем не какой-нибудь рядовой, а один из главных вождей коммунистического движения в России; без него Октябрьская революция вряд ли бы состоялась. И вот именно он абсолютно бескомпромиссно, мы бы сказали, яростно, в приведенных нами и других многочисленных высказываниях отстаивает свой принципиальнейший тезис о полной несовместимости христианства и конкретно Православия и Церкви с коммунизмом. От слова совсем. Здесь возможны два варианта. Либо Кургинян все же неправ, и тогда, если он хочет остаться правоверным коммунистом и последователем Ленина (а авторитет последнего, как явствует из многочисленных высказываний С.Е. на эту тему, для него непреложен), то ему необходимо срочно избавиться от такого недопустимого в коммунистических рядах ревизионизма, разоружиться перед партией и признать свои заблуждения. Либо (если допустить, что он все же прав и при этом имеет право выступать от имени коммунизма), то у нас начинается внутреннее раздвоение, когнитивный диссонанс, и мы вообще тогда не понимаем: а кто же такой Ленин?
Павел Рыженко. Русский век. Первая картина триптиха
Ленин прекрасно понимал то, чего, похоже, упорно не желает понять Кургинян. Он понимал, что коммунизм никак не совместим как с идеей Богочеловечества, составляющей основу исторического христианства, так и с внеклассовым, «общечеловеческим» изводом гуманизма, в котором человек является высшей ценностью. И в этом он в принципе вполне совпадает с теми богословами, которые впоследствии критиковали «теологию освобождения со своей стороны.
Для полной ясности настала пора обратиться к упомянутой выше работе И.Р. Шафаревича «Социализм как явление мировой истории».
В ней автор, во-первых, доказывает, что социалистическое общество, построенное в свое время в СССР, отнюдь не уникально. Такие общества были известны с глубокой древности.
В части I, «Хилиастический социализм», Шафаревич анализирует: античный социализм, начиная с «Государства» Платона; социализм христианских ересей; социализм философов; социалистический роман. Отдельно он говорит о веке т.н. Просвещения, когда произошел настоящий расцвет социалистической идеологии. В части II, «Государственный социализм», он приводит практические примеры из истории древнего мира: империя инков; государство иезуитов в Парагвае; примеры из истории Древнего Востока, в частности, древнего Египта и Месопотамии. В части III представлен уже анализ самого понятия «социализм».
Второе его бесспорное достижение – это выявление неких общих фундаментальных черт во всех попытках реализовать социалистические идеи, от древности до наших дней. Так, эпоха «военного коммунизма» в первые годы власти большевиков или сопоставимый с нею режим Пол Пота в Камбодже существенно отличались от сравнительно мягкого хрущевско-брежневского извода социализма эпохи позднего СССР. И при этом они обладали некими общими фундаментальными чертами. Что же это за черты? Они очень далеки от гуманизма, что бы под этим ни понималось.
«Мне представляется, - пишет автор, - что этим общим является идеал… общества, построенного по принципу гигантской машины. Машина должна управляться некоторой центральной инстанцией, а для этого люди – беспрекословно следовать поступающим из центра сигналам». Такого добиться необычайно трудно, говорит Шафаревич, поскольку для этого человек должен полностью отказаться от своей индивидуальности, подавить ее в себе, а на это в полной мере практически никто не способен. Человек, полностью отказавшийся от своей личности, от свободной и богоподобной души, существовать не может. Таким образом, констатирует автор, социалистическое учение основано на таком идеале, полное осуществление которого привело бы к гибели всего человечества, прекращению его земного существования. «И в момент крайнего духовного напряжения, в роковые минуты борьбы такая возможность действительно ощущается. И, как ни странно, оказывается притягательной, чувство грядущей гибели создает подъем духовных сил».
Устремление к смерти, можно сказать, увлечение ею всех, кто погружен в революционную стихию, автор демонстрирует рядом примеров из советской литературы раннего периода. Например, из творчества Андрея Платонова: «Ненависть – душа революции». Сначала, говорит Платонов, человек «подвергает гневу и уничтожению Бога, царей и богатых… за ними подвергнется истреблению от человеческой руки природа». (Что понятно, поскольку машина и природа, взятые в своем пределе, несовместимы). Или Сергея Есенина (чье увлечение революцией было, правда, недолгим): «Ради вселенского // Братства людей // Радуюсь песней // Я смерти твоей».
Привлекательность для конкретных людей такой, по сути, суицидальной программы тотального уничтожения жизненной органики, по мнению автора, весьма своеобразно объясняется в уникальном документе – т. н. «рассказе Пятакова». После 1917 года он был одним из ведущих деятелей партии, однако в сталинские годы, как внутрипартийный оппозиционер, исключен из нее и в дальнейшем подвергся уже прямым репрессиям. Будучи во Франции, он говорил своему старому другу Валентинову, что большевизм содержит идею претворения в жизнь того, что в принципе считается невозможным и неосуществимым. Для этого большевик, по словам Пятакова, должен применить насилие прежде всего к самому себе, и, если партия прикажет считать белое черным и наоборот, нужно этому искренне подчиниться. Поскольку быть вне партии – еще хуже. Именно подобная психология, а отнюдь не только пытки в НКВД, и лежала в основе самооговоров и лжесвидетельств некоторых старых большевиков на процессах 1930-х годов.
Среди фундаментальных черт, свойственных абсолютно всем социалистическим течениям (часто, на первый взгляд, не похожим друг на друга) во все эпохи и у всех народов, Шафаревич выделяет:
1. Упразднение частной собственности;
2. Разрушение семьи, традиционных семейных отношений;
3. Самое главное, ключевое – уничтожение религии, тотальную войну с ней;
4. И, наконец – равенство, уничтожение иерархии в обществе, вплоть до отрицания необходимости для каждого индивидуального жилища.
Итак, говорит Шафаревич, «социализм выступает перед нами не как чисто экономическая концепция (к чему его сводят порой некоторые современные апологеты – В.С.), но как несравненно более широкая система взглядов, охватывающая почти все стороны существования человечества».
Отличие социализма от всех остальных экономических укладов, которые в марксизме называются «формациями», заключается в том, что в нем доминирует как раз идеология, а не те или иные экономические модели. «Только из идеологии вытекает не объяснимая ни экономическими, ни политическими причинами ненависть социалистических государств к религии. Как некоторый родовой признак, она проявляется во всех них, хотя и не одинаково ярко: от почти символического конфликта итальянского фашистского государства с Ватиканом до полного запрета религии в Албании и провозглашения ее “первым в мире атеистическим государством”… Борьба с религией была для марксизма отправной точкой и необходимым элементом социального преобразования мира. В статье “К критике философии права Гегеля” Маркс говорит: “…критика религии есть предположение всякой другой критики”. “Очевидное доказательство радикализма для немецкой теории, стало быть, и для ее практической энергии, есть ее отправление от решительного устранения религии”».
Именно «из воинствующего атеизма, являющегося центральным мотивом деятельности Маркса», вытекали его «исторические и социальные концепции: игнорирование личности и индивидуальности в историческом процессе, материалистическое понимание истории, социализм». Об этом хорошо рассуждает С.Н. Булгаков в своей известной работе «Карл Маркс как религиозный тип». Понимание Булгакова полностью подтверждается посмертно опубликованными подготовительными материалами Маркса к его книге «Святое Семейство», где основоположник марксизма рассматривает социализм в первую очередь как высшую ступень атеизма.
Другой указанной выше ключевой чертой социалистических учений является отрицание традиционных семейных отношений, чему уделено, на первый взгляд, непропорционально много места, в частности, в «Манифесте коммунистической партии». «Всякий, кто непредвзято перечитает “Коммунистический манифест”, - пишет Шафаревич, - удивится: как много места там отведено уничтожению семьи, воспитанию детей в отрыве от родителей в государственных учебных заведениях, общности жен. Споря со своими противниками, авторы нигде от этих положений не отступаются, но доказывают, что они выше тех принципов, на которых строится современное им буржуазное общество. Неизвестно и об отказе их от этих взглядов в последующем».
Могут упрекнуть Шафаревича в предвзятости, поскольку «Коммунистический манифест» действительно предлагает на эту тему довольно двусмысленные формулировки. Даже «основоположники» в своем программном документе стеснялись слишком откровенно педалировать данную тему. Однако то, что в «Манифесте» было представлено в достаточно приглаженном виде, со всей откровенностью изложено в других работах «классиков», прежде всего в капитальном труде Ф.Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». И он и К. Маркс, с одной стороны говорят, что они-то как раз сторонники подлинной моногамии, поскольку буржуазная моногамия, основанная на экономической зависимости женщины, есть лицемерие, прикрывающее адюльтер и проституцию. Однако, с другой стороны, говоря о целях и задачах компартии, Энгельс в упомянутой работе вполне откровенно пишет, что в чаемом обществе будущего «от моногамии безусловно отпадут те характерные черты, которые ей навязаны ее возникновением из отношений собственности, а именно, во-первых, господство мужчины и во-вторых, нерасторжимость брака». Подчеркнуто отрицая религиозный (то есть, по преимуществу христианский) подход к проблеме, Энгельс пишет: «Если нравственным является только брак, основанный на любви, то он и остается таковым только пока любовь продолжает существовать. Но длительность чувства индивидуальной половой любви весьма различна у разных индивидов, в особенности, у мужчин, и раз оно совершенно иссякло или вытеснено новой страстной любовью, то развод становится благодеянием как для обеих сторон, так и для общества. Надо только избавить людей от необходимости брести через ненужную грязь бракоразводного процесса». (К. Маркс и Ф. Энгельс. Полное собрание сочинений. М.: Государственное издательство политической литературы, 1961. Т. 21. С. 84). Понятно, что принципиальным для «классиков» было «общественное воспитание детей», то есть лишение семьи права на «своих» детей, рожденных в законном браке. (Об этом прямо говорится в «Коммунистическом манифесте»). Тем более, что и само понятие «законного» брака, то есть основанного на религиозных или хотя бы гражданских моральных нормах, ими упразднялось.
Ничем иным, кроме как откровенной пропагандой «free love», то есть, попросту говоря, узаконенного разврата, вышеизложенное признать невозможно. Обличая проституцию, как форму экономической эксплуатации, «классики», стремясь «раскрепостить личность», скатывались, по сути, к апологии беспорядочных сексуальных отношений, как бы это ни называлось. А поскольку понятие греха они, в силу своего воинствующего атеизма, отрицали, то попытка воплотить марксистскую утопию на практике и приводила к эксцессам, подобным движению «долой стыд!» в советской России начала 1920-х годов или коллонтаевской «теории стакана воды». Так что Игорь Шафаревич и здесь смотрел в корень.
И, кстати говоря, в свете вышеизложенного сегодняшние попытки некоторых левых движений России противостоять современным ювенальным технологиям, внедряемым к нам с Запада (попытки, которые сами по себе можно лишь приветствовать) выглядят довольно двусмысленно. Именно в марксизме впервые столь откровенно проговорены идеологические основы ювенальщины, о чем следовало бы всегда помнить!
Как видим, серьезные исследователи (и кстати, в полном согласии с классиками марксизма) убедительно опровергают кургиняновскую версию о «гуманистическом» характере коммунизма и большевизма. Нет ничего более фантазийного, чем следующий пассаж Кургиняна:
«Христианство подняло на огромную высоту спасительную жертву. Именно спасительную. Не самоспасительную (принес жертву и вознесся на небеса), а спасительную, ибо в основе ее лежит нисхождение в ад. (В основе жертвы Господа лежит вообще-то послушание Богу Отцу – В.С.) Это нисхождение в ад взяли на вооружение революционеры (??). И в этом огромный смысл. Ибо, когда мы идем к нашим страждущим братьям, когда интеллигенция с новым проектом спускается в бездну, где рычит зверь, – это одно. А когда зверь сам выныривает из бездны (крайняя форма анархизма) – это совсем другое».
Уверены? А вот эти стихи юного Маркса знаете?
Видишь этот меч?
Князь тьмы продал его мне.
Мир должен быть разрушен с проклятиями.
Я сдавлю руками его упрямое бытие.
И, обнимая меня, он должен безмолвно угаснуть
И затем вниз - погрузиться в ничто,
Совершенно исчезнуть, не быть, - вот это была бы жизнь.
Слова, которые я учу, смешались в дьявольскую смесь.
Так что каждый может думать, что ему угодно!
С презреньем я швырну мою перчатку
Прямо в лицо миру.
И увижу падение пигмея – гиганта,
Которое охладит мою ненависть.
Тогда богоподобный и победоносный я буду бродить По руинам мира,
И вливая в мои слова могучую силу,
Я почувствую себя равным Творцу.
Я утратил небо И прекрасно знаю это.
Моя душа, некогда верная Богу,
Предопределена теперь для ада.
Мне не осталось ничего, кроме мести,
Я высоко воздвигну мой престол,
Холодной и ужасной будет его вершина,
Основание его - суеверная дрожь.
Церемониймейстер! Самая чёрная агония!
Кто посмотрит здравым взором -
Отвернётся, смертельно побледнев и онемев,
Охваченный слепой и холодной смертью.
Всё сильнее и смелее я играю танец смерти,
И он тоже, Оуланем, Оуланем Это имя звучит как смерть.
Звучит, пока не замрёт в жалких корчах.
Скоро я прижму вечность к моей груди
И диким воплем изреку проклятие всему человечеству.
Мои стихи, необузданные и дерзновенные,
Да вознесутся к тебе о, сатана, царь пира.
Прочь с твоим краплением, священник,
И твоим заунывным пением.
Ибо никогда о, священник,
Сатана не будет стоять за тобой.
Твоё дыхание о, сатана,
Вдохновляет мои стихи;
Твоя молния потрясает умы.
Сатана милостив;
Подобно урагану,
С распростёртыми крыльями он проносится.
О, народы! О, великий сатана!
Как видим, Маркс прямо позиционирует себя как сознательный сатанист и апологет смерти, он откровенно говорит, что его цель – гибель всего мира. Тем самым он блестяще подтверждает правоту Шафаревича и других право-консервативных исследователей. И где же здесь «противостояние зверю»? Напротив, мы видим у него прямое соработничество с этим зверем, устремление в адскую бездну, о чем и писал Шафаревич.
Владимир Семенко
Окончание следует
[1] Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Изд. 5. Т. 48. С. 226–227. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
[2] Латышев А.Г. Рассекреченный Ленин. М., 1996. С. 146.
https://amin.su/content/analitika/9/7780/
| 
