 Теперь настал момент для того, чтобы, наконец, объяснить некоторую реальную общность между христианством и тем реальным социалистическим обществом, которое мы имели в СССР.
Главная ценность, что досталась в наследство большевикам от исторической России – это люди. Великий народ с его привычкой к жертвенности, воспитанной Православной Церковью и монархией.
Уже поздний Ленин, после угара недолгих лет «военного коммунизма», начал понимать, что даже революционер, пришедший к власти (а традиционную, историческую Россию он глубоко и сознательно ненавидел, как говорится, до последнего вздоха), если ему в принципе нужны страна и государство (неважно, для каких целей), не может строить свою «реальную политику» лишь на войне с традицией, на стремлении ее уничтожить. Необходимо использовать, эксплуатировать традиционные энергии и ресурсы народа, созданные на протяжении его истории, – как материальные, так и духовные, канализируя их в нужном для себя направлении. Это, вполне прагматическое, понимание проступает у позднего Ленина буквально накануне его окончательного безумия (которое, конечно же, стало расплатой «за все хорошее»), мучительно продираясь сквозь одержимость революционной утопией. Политика нэпа есть во многом плод этого понимания, окончательно наступившего после того, как, по признанию самих лидеров партии, их власть висела буквально на волоске, и лишь неимоверная жестокость Тухачевского, потравившего боевыми газами и расстрелявшего из полевых орудий окруженное тамбовское восстание, а также аналогичное подавление других, весьма многочисленных, очагов массового народного сопротивления большевизму спасла режим от почти верной гибели.
Но ленинский призыв партии, в котором на руководящих постах преобладали пассажиры пресловутого «пломбированного вагона», еще слишком живо и яростно ненавидел историческую Россию. При Сталине, в коллективизации доведшем дело революции до конца, но вскоре после этого начавшем уничтожение старого ядра партии, кропотливая работа с историческим наследием приняла качественно новый характер, была несоизмеримо расширена и углублена.
Суть советского (сталинского) проекта, в отличие от собственно коммунистического, «красного», заключалась в попытке соединить коммунизм и традицию, отбросив в ней то, что представлялось абсолютно антагонистичным, прежде всего – Православие и монархию. «Построение социализма в отдельно взятой стране» шло по пути использования и безумной, жесточайшей эксплуатации традиционных энергий народа. При этом была сделана попытка именно сращивания препарированной и трансформированной «народности» с новыми, коммунистическим смыслами.
Именно эта эксплуатация традиционных энергий народа с его привычкой к жертвенности (при том, что наиболее пассионарная часть народа, готовая к сопротивлению богоборческому режиму, была уничтожена в репрессиях) и обусловила все реальные достижения советской эпохи, именно благодаря ей удалось ценой неимоверных жертв создать передовую промышленость, победить в войне, восстановить разрушенную страну и т.д. Не говоря уже о том, что все или почти все наиболее выдающиеся деятели той эпохи так или иначе имели, в той или иной степени, дореволюционные корни. Сталинские маршалы начинали службу еще в царской армии; саму Красную армию создавали царские генералы; советские ученые получили свое образование еще в царской школе и дореволюционных университетах, другие были их прямыми учениками; цвет советской культуры имел также вполне еще традиционно-российское происхождение. А те, кто возрос уже, так сказать, в новых условиях и, казалось бы, являл собой образцовый пример верности новым коммунистическим идеалам (как тот же Твардовский), все равно нес в себе следы традиции, питаясь духом своих по большей части православных (а в случае Твардовского и прямо крестьянских) предков. И не могли они обрезать эту пуповину, как ни старалась партия. Отсюда и прозрение таких, как Твардовский.
Война дала небеспочвенные надежды на действительную «реставрацию». В ее первые месяцы, время наибольших успехов немцев, выяснилось, что, даже при численном и техническом превосходстве (впрочем, быстро утерянном благодаря гениальному руководству лучшего полководца всех времен и народов), армия, построенная на основе «красной» идеологии, неспособна к войне. Никакими стратегическими просчетами командования (которые, конечно же, имели место) не объяснить факт, абсолютно небывалый в истории русской армии, всегда сражавшейся очень стойко: три миллиона пленных в первые месяцы войны. Поколение «сталинских соколов», эти, в большинстве своем, ровесники революции оказались во многом выбиты либо попали в плен. На их место пришла вторая очередь призыва, 30–35-летние мужики, в подавляющем большинстве отнюдь не растерявшие глубинной, корневой связи с той, настоящей Россией, погребенной под наслоениями «красных смыслов», коммунистического эксперимента, но, несмотря на это, все еще живой и способной к подвигу, к активному историческому действию.
И тогда «хозяин» своим звериным чутьем угадал, что в этот «момент истины» спасти может лишь одно – решительное обращение к Традиции. Это понимание и последовавшие за ним решения носили, разумеется, чисто прагматический характер, подобно ленинскому переходу к нэпу. Все разговоры о каком-то духовном перерождении Сталина относятся, несомненно, к области чистейшей исторической мифологии, не имея под собой никаких реальных оснований.
Как бы то ни было, факт заключается в том, что за красную идею народ очевидным образом воевать не хотел и не стал бы. Лишь когда война была объявлена Великой и Отечественной, когда народу позволили осознать, что он защищает не «очаг мировой революции», но Родину (а архетип родины для русского человека, не порвавшего с традицией, это, как ни крути, – православное Царство), ценой величайших жертв произошел перелом в войне. Сыграла роль, безусловно, и становившаяся все более известной жестокость завоевателей. (Между своим и чужим угнетателем народу было естественно выбрать все же своего.)
Здесь, конечно, следует понимать, что исторические этапы никогда не следуют друг за другом, в строго линейной и однозначной последовательности, но, как правило, сменяют друг друга с некоторым «перехлестом». Частичный, очень дозированный и выхолощенный, поворот в сторону «русского» был начат Сталиным еще до войны, но и во время нее ни у кого не хватило духа и решимости отказаться от красно-коммунистической идеологической «надстройки». Даже армия была переименована из «красной» в «советскую» лишь в 1946 году, уже после Победы. Однако те немногие из фронтовиков, кто решался просто вспомнить и рассказать правду (с некоторыми посчастливилось лично общаться), весьма нелицеприятно живописали реальную (то есть в основном вполне деструктивную) роль так называемых политработников-комиссаров, - как, например, действительно сидевший в окопах и получивший серьезное ранение (то есть увидевший войну глазами отнюдь не штабного или пусть даже полевого офицера, а самого что ни на есть рядового солдата) В.П. Астафьев (см. его известный роман «Прокляты и убиты», повесть «Веселый солдат» и др.).
Приведем малоизвестное высказывание одного фронтовика, ныне, пожалуй, наиболее авторитетного в нашей Церкви (а нам оно известно абсолютно точно от его непосредственных духовных чад), – архимандрита Кирилл (Павлова). «Мы победили, - говорил старец, - только потому, что в народе была еще очень сильна мужская вера» (то есть вера тех, кто непосредственно сидел в окопах и шел в атаку).
Победа 1945 года стала, без сомнения, вершиной советского периода. Но тогда же (или сразу после) произошел и решающий перелом, сделавший неизбежным постепенную деградацию и конечный крах советского проекта.
Здесь следует говорить о двух моментах. Во-первых, использование традиционных духовных и социальных энергий народа для своих целей, постепенное, все большее приоткрытие шлюзов для выхода их приводило к постепенному преображению страны и народа (они начинали приобретать все более традиционные черты), но отнюдь не вело к принципиальному изменению самого режима, который оставался по-прежнему коммунистическим и, что самое главное – атеистическим, модернистским. Реабилитация Церкви носила весьма относительный характер (уже с 1948 года начался новый зажим), и даже русская культура «разрешалась» очень дозировано. Над всем продолжали довлеть примитивно-ублюдочная, антинаучная, схоластическая марксистская философия (теоретическая основа идеологического господства партии), а также партийная надстройка незамысловатых управленцев, с течением времени становившихся все менее адекватными реальной сложности самой страны, и репрессивный аппарат НКВД – МГБ – КГБ с сопутствующей «дочерней» армией добровольных и вынужденных сексотов. Страна и «элита» расходились все больше. Поэтому, сохраняя свою коммунистическую программу, властям приходилось постоянно «корректировать» ситуацию репрессиями. Солженицын в «Архипелаге…» обращает внимание на важнейшую «деталь»: новый массовый поток репрессированных, после 1937–38 гг., – это поток 1946 года, то есть поток фронтовиков! Вскоре после победы режим начал уничтожать лучших из тех, кто эту победу обеспечил, ибо люди, вкусившие своеобразной свободы фронтовой жизни, привыкшие опираться на собственную творческую инициативу, а не на бездумное и рабское исполнение комиссарских приказов (иначе на войне выжить невозможно), стали представлять для достаточно косного режима серьезную опасность. В очередной раз в советской истории режим уничтожал лучших – ибо слишком велика была опасность того, что они могут выйти из-под контроля и «непоправимо»-решительно повернуть страну в сторону Традиции, в сторону русских православных ценностей, которые в определенной степени были извлечены «из-под глыб» истории в годы войны, благодаря чему и была достигнута Великая Победа. Режим хотел по-прежнему лишь эксплуатировать традицию для своих целей, отнюдь не желая реального поворота к ней.
Во-вторых, вскоре по истечении «инерционных» пятидесятых в полной мере «заработало» основное противоречие советского проекта. Весь механизм его «работы», функционирования был основан, как мы указывали, на эксплуатации традиции с одновременной попыткой сращения традиционных энергий и смыслов народа с коммунистической идеологией и «канализацией» их в нужное режиму русло. Однако два начала эти – «красное» и связанное с традиционной, исторической Россией, органически чужды друг другу на уровне не просто идеологии, но, так сказать, метафизики. «Метафизика» большевизма – темная, сатанинская. Все настоящие революционеры, из числа тех, кто за одну ночь мог расстрелять сотню-другую врагов революции, кто в подвалах ЧК для сохранения бодрости подпитывался свежей человеческой кровью, черпали свою разрушительную энергию отнюдь не в христианстве, а из прямо противоположного источника. Ни к какому созиданию это поколение революционеров было органически не способно. Поэтому для своих описанных выше целей прагматичный Сталин был вынужден избавиться от них, отправив их «на алтарь революции».
Но одновременно не была в полной мере восстановлена и живая, духовная связь с источником иных, позитивных, созидательных энергий, которые русский народ на протяжении столетий черпал в православной вере. Эксплуатация Традиции шла рука об руку с ожесточенной войной с их трансцендентным Источником, почему в народе и происходило быстрое духовное (да и физическое) истощение. По мере его вся конструкция теряла динамику, а общество – то, что называют «пассионарностью».
В этом смысле можно сказать, что советский коммунизм стал необычайно ускоренным вариантом секулярного модерна, причем развивался он в обществе, во многом еще традиционном, лишенном тех механизмов защиты от апостасийной эрозии (в том числе и правовых), которые были столь развиты на Западе. Поэтому Россия, в сравнении со странами Запада, оказалась в гораздо большей степени беззащитной перед губительным паразитированием на ее исторических духовных энергиях, за счет которого только и мог существовать коммунистический строй. Вернуться к традиции в полной мере, вернуться к духовным основаниям Великой России, то есть к Святой Руси, – означало для Сталина вновь заменить ядро проекта, то есть отказаться от коммунизма в пользу Православия и монархии. А принять Православие лично для себя означало покаяние, а следовательно, уход от власти. Для верного ученика Ленина, «отца народов» и лучшего друга всех зэков, это было решительно невозможно!
В силу всего изложенного «традиционность» сталинской квазиимперии – СССР оставалась чисто внешней, очень ограниченной и относительной. Развитие, историческое движение СССР очень быстро приобрело инерционный характер, оно основывалось на безумной, расточительной трате традиционных энергий народа, прикрытой коммунистической идеологической надстройкой, но не несло в себе столь необходимого для подлинного развития духовного импульса, связи с трансцендентным.
И вот, по мере ухода из активной жизни поколений, рожденных до революции или в первые послереволюционные годы (когда еще сохранялась историческая память, живая связь с традицией), и прихода на их место новых поколений – «советских людей», народ медленно, но верно превращался в «население», все меньше был склонен проявлять свою традиционную жертвенность, самоотверженность и нестяжание, и вскоре пышным цветом расцвело советское мещанство с его главным лозунгом – «Дайте жить». Вся конструкция начинала все больше гнить изнутри, хотя запас прочности был все еще велик. И именно в этом, а отнюдь не в производном, вторичном по сути «заговоре номенклатуры» – главная причина последующего крушения СССР.
Так что когда уважаемый тов. Кургинян описывает это загнивание, используя свой набор примеров, он описывает в своем роде реальный процесс, просто неверно понимает его истоки. Истоки эти – не в чьем-то произволе, или злой воле, а в порочности самой конструкции «советизма», где пытались соединить «ужа с ежом», служение двум принципиально противоположным идеалам. Культ смерти, основанный на сатанинском откровении, невозможно соединить с христианством. Все ведущие большевики имели в своей биографии то, что на научном языке называется контринициацией. Ленин растоптал крест и Евангелие, Бухарин выплюнул на стол Причастие и т.д. Соединить все это с христианской верой невозможно никак. Так что, с точки зрения своей «метафизики», большевики в своей борьбе с религией были абсолютно правы. Эта борьба ослабла, когда стала затухать их собственная темная религиозность, в познесоветские времена в значительной степени уже преодоленная инерцией традиционного сознания народа.
Наш уважаемый оппонент пытается снова наступить на те же грабли, подпитать свой красный, неосоветский проект христианской духовной энергией. Уже одно это выдает его главную тайную мысль: сама по себе левая идеология бессильна, раз нуждается в христианской «подпитке». Разве нет?
«Внутри исторического христианства, - пишет он, - находился гигантский потенциал светского гуманизма, его и взяли на вооружение люди, которые, десять раз открещиваясь от христианства, одновременно использовали всю его метафорическую мощь, все его образы, и тем самым присоединялись к нему… Когда христианство провозгласило вот это царство надежды, царство истории, это было взято следующими – не христианскими буквально, но по сути глубоко христианскими – поколениями (хоть Конвента, хоть большевиков) именно как единство великой надежды на восхождение человечества».
Здесь возникает естественный вопрос: так почему же все-таки эти люди так «открещивались от христианства»? И (воспользуюсь кургиняновской терминологией) с какого бодуна они «по сути глубоко христианские», если не только от христианства «открещивались», но и свирепо его гнали? Почему наш уважаемый оппонент так упорно пытается исправить своих учителей, с какой стати он полагает, что понимает метафизическую суть революции лучше самих революционеров?
А ведь они вели себя порой абсолютно иррационально с точки зрения экономической и политической прагматики, но абсолютно неизбежно и логично с точки зрения своеобразной логики своей темной, бесовской религии. Какая «мощь христианства» использовалась, например, в коллективизации, абсолютно бессмысленной с точки зрения прагматической? Зачем нужно было уничтожать сельхозпроизводителя, чья продукция, проданная на Запад, обеспечивала пополнение валютных запасов, столь необходимых для того, чтобы расплачиваться с иностранными инженерами (без которых пресловутая» сталинская индустриализация была бы невозможна, поскольку своих инженеров уже успели репрессировать)? Какой практический смысл был в уничтожении храмов и репрессиях против духовенства? Понятно, что на политическую власть ни они, ни крестьяне не претендовали и претендовать не могли.
Понятие «восхождение», которое использует Кургинян – очень лукаво. Ведь сатанист тоже думает, что он «восходит», у него тоже есть объект поклонения. При этом вполне понятно, что на самом деле он нисходит. Поскольку всякая борьба с Богом есть, бесспорно, нисхождение. На языке православной аскетики это называется «прелесть» - ложное духовное состояние, когда человек, прельщенный темными духовными силами, принимает низ за верх. Согласно Шафаревичу, весь социализм, по сути, и есть плод такой прелести.
Странно, если столь образованный человек, как С.Е. Кургинян, не знает таких классических сюжетов, более чем популярных в русской философии, как различие между Богочеловечеством и человекобожием. В первом случае, то есть в случае христианской религии и культуры, человек именно восходит ко Христу, к Богу, воплотившемуся в человека, и в обожении соединяется с ним по энергии, по благодати. Во втором случае человек сам стремится встать на место Бога, подменить Бога собой, восприняв себя как абсолютную самоценность, в отрыве от Творца. В этом и заключается суть гуманизма в собственном смысле, то есть гуманизма ренессансного. Достоевский с необычайной прозорливостью понял в образе Кириллова в романе «Бесы» неизбежную связь человекобожия с самоубийством, понял, что здесь проявляется та же самая тяга к смерти, которая, согласно Шафаревичу, лежит в основе всех левых, социалистических учений и соответствующей практики. Ибо в отрыве от Бога жизни нет. Когда Лосев в «Диалектике мифа» пишет о замене антично-средневекового культурно-мифологического типа возрожденским и новоевропейским, он прямо говорит о «замене теологии сатанологией».
Попытка Кургиняна «подпитать» левую утопию христианским духом, таким образом реанимировав ее, отнюдь не нова. Такое не раз уже случалось в истории. Но невозможно вдохнуть жизнь в то, что по самой своей природе есть проявление тяги к смерти и основанной на ней идеологии. Странно, что он Великого инквизитора у Достоевского воспринимает как отрицание коммунистической утопии, в то время как он есть как раз очень точное пророчество великого русского классика о ее скором воплощении. И все, в свою очередь, очень точные слова Кургиняна (из другой работы) о смерти, пытающейся облечься в одежды жизни, относимы в первую очередь к этой самой утопии, которой он, к сожалению, служит.
Владимир Семенко
P.S. Настоящая статья была уже готова к публикации, когда развернулось настоящее беснование левых и псевдоцерковных кругов в связи с выходом фильма «Мумия». Об уровне и частных недоработках самого фильма можно спорить, но идея, выраженная в нем, для христианского сознания абсолютно бесспорна. Маски оказались сброшены. И целый ряд публикаций стал звучать уже в духе самого настоящего политического доноса. Вот вам и «примирение»! Не отстал от единомышленников и С.Е. Кургинян, выпустивший абсолютно беспрецедентную по степени грубости и хамства в отношении Святой Царской Семьи статью на своем сайте «Суть времени». Поскольку на тему Мавзолея мы высказались уже достаточно, сегодня углубляться еще и в эту тему не будем. Очевидно, что этот фильм, посягнувший на темную, бесовскую «святыню» необольшевиков, окончательно проставил все точки над «i». Они готовы на любые манипуляции, на любое замыливание сути, но как только доходит дело до их сердцевины – культа смерти, то настоящая суть всех этих деятелей неизбежно вылезает наружу.
https://amin.su/content/analitika/9/7781/ |
