Всю свою взрослую жизнь, размышляя о годах Гражданской войны, я задавалась вопросом: как отец мог воевать против русских, будучи в армии Деникина? Об этом я постоянно спрашивала братьев, но они тоже не могли дать вразумительный ответ. Находясь в эмиграции, отец всегда говорил, что он присягал царю, и ни красным, ни белым не служил. Как же согласовать это утверждение со службой в Добровольческой армии? Да, возможно, он не участвовал в боевых операциях, а, например, занимался поставками фуража для конницы, но все же папа носил военную форму и подчинялся приказам вышестоящих по званию…
Мы все в нашей семье, и братья, и я, и мама, и даже тетя Нина с бабушкой, верили каждому его слову, так как не было случая упрекнуть отца хоть в малейшей лжи. Его принципиальность и честность были для нас эталоном порядочности, и потому мы нисколько не сомневались в правдивости его слов, когда он говорил, что ни белым, ни красным не служил. Кому же он тогда служил? Ведь отречение императора, которому он присягал, состоялось еще в марте 1917 года?
Объяснение может быть только одно. Отец служил Родине, России, он понимал эту службу по-своему, как ребенок понимает только любовь матери и верит только ей, даже не давая ей обещаний любить. Из этой любви он черпает силы, в соответствии с этой любовью он находит выходы из сложившихся ситуаций, совершает поступки и произносит какие-то слова. Да, слова и поступки ребенка тоже иногда могут идти поперек принятых в обществе норм поведения, могут быть возмутительными и, на первый взгляд, нелогичными. Так и деяния отдельного человека, и даже целого народа, особенно в период смуты, выглядят для постороннего глаза предосудительными, но иначе этот конкретный человек и этот народ поступить не могут. Потому что все вершится по одному и тому же закону - закону Любви! Я уже не говорю о православной вере и остром чувстве справедливости, свойственном русским людям.
Вспоминая отца в годы эмиграции, я теперь отчетливо понимаю его тоску по России, тоску огромную, как небо, как океан. Ведь это тоже любовь, только очень и очень грустная, безответная, невысказанная. Вероятно, потому он и начал писать стихи, обращаясь к России. А так как послереволюционной, Советской России он не знал, то и представлял себе ту Родину, которую запомнил. Вот еще одно стихотворение, написанное им до 1931 года.
РОДИНА
Сергей Гребенщиков
Русь необъятная,
Всем непонятная,
Вечно жива ты во мне;
Родина милая,
Свято-любимая
Грезится часто во сне.
Дали лиловые,
Степи раздольные,
Речки в тенистых брегах;
Ива плакучая,
Липа пахучая,
Тополь в весенних серьгах.
Боры сосновые,
Рощи дубовые,
Борозды черной земли;
Рожь колосистая,
Нива цветистая,
Вьется проселок вдали.
Мазанки белые,
Вишенки спелые,
Чудной Украйны плоды;
Ночи душистые,
Звезды лучистые,
В лунном сияньи сады.
Села широкие,
Храмы высокие,
Купол с блестящим крестом;
Слышу весенние
Звоны вечерние
Русским Великим постом.
Слышу далекие,
Грустные, звонкие
Песни крестьян-косарей;
Крик отлетающих,
В небе мелькающих
Летних гостей – журавлей…
Вижу станичную
Ширь безграничную,
Тихие Дон и Кубань;
Долго здесь братские
Сотни казацкие
Дрались за Русскую грань.
Старцы обители –
Веры хранители
Грезятся в Волжских лесах;
Дебри сибирские,
Дали Памирские,
Тигры в безмолвных тайгах…
Солнце рождающий,
В солнце сверкающий
Млеет ленивый восток;
Ночи прохладные,
Звезды громадные
Смотрятся в мутный проток.
Грезятся горные
Дали узорные
В блеске их снежных вершин;
Речки бурливые,
Станы сонливые
Горцев, грузин, осетин.
Крым расцветающий,
С морем играющий,
Розы, цветы и цветы…
Родина дальняя
Многострадальная,
Сколько в тебе красоты!
По названию первого стихотворения «Родина» папа решил так же назвать и свой поэтический сборник. Я храню эту маленькую книжечку, которая шлет мне привет из далекого прошлого. Так и кажется, что папа машет рукой…
В середине июля Добровольческая армия, в штабе которой находился и генерал Гребенщиков, приближалась к Сумам. У кого-то из местных большевистских деятелей возникла идея взять маму в заложники, чтобы не допустить занятия города деникинцами. Слава Богу, предупрежденная добрыми людьми, мама вместе с Олегом успела скрыться на несколько дней – до прихода Добровольческой армии.
1 августа, как рассказывал отец, войска Деникина вошли в город, и мы, наконец, увиделись папу после долгих семи месяцев неизвестности. Правда, побыть с нами в Сумах отцу удалось совсем недолго, ситуация на фронте изменилась, и Деникин с армией оставил город под натиском Красной армии. Папа ушел с войсками и, чтобы вновь не подвергать семью опасности, договорился, чтобы нас перевезли в Харьков.
«Папе удалось нам достать отдельный маленький вагон 3-го класса, – вспоминал Олег, – куда набили наши сундуки, чемоданы и корзины, и сами разместились. Вместе с нами поехал и служивший у отца бессменно с 1914 года его денщик Анисим. Мы – три женщины с тремя детьми (самой маленькой 4 года) – поселились в харьковском отеле «Астория»«.
Тут вспыхивает моя собственная память. Вот первое воспоминание. В то время, даже в городах, было еще мало автомобилей, и каждая проезжающая машина вызывала сенсацию у пешеходов. Балкон нашего номера в «Астории» выходил на большую, может быть даже главную улицу Харькова, и по ней иногда проезжали машины. Заслышав издалека характерные гудки – из трубки и резиновой груши – я выскакивала на балкон, хваталась за перила, которые мне были вровень с головой, и орала на весь город: «Мазь-Мазевский зедит!». Это в переводе с детского выговора значило, что приближается эскорт машин генерала В.З.Май-Маевского, толстого и противного. Он был назначен Деникиным в соответствии с его «московской директивой» командующим одной из основных армий военных сил Юга России, а именно Добровольческой армии. И хотя эта армия на мой детский слух звучала приятно – «добрая армия» - но мое восторженное приветствие сопровождалось обычно фразой, которую произносил кто-нибудь из взрослых, кто выходил со мной на балкон держать меня за воротник: «Злой гений армии…». Я не понимала, что это значит, но сверху внимательно старалась рассмотреть в открытой машине, нет ли у генерала за спиной черных сложенных крыльев, как бывает у падших, то есть «злых» ангелов. Непривычные к машинам пешеходы часто лезли прямо под колеса при переходе улиц из любопытства, шоферы все время сигналили, а я в восторге аплодировала, уверенная, что это делается только для моего удовольствия.
Второе харьковское воспоминание было вполне мирным, семейным. Как-то я шла с кем-то за руку по улице, и только мы свернули за угол, увидали, что в нескольких шагах от нас идет нам навстречу моя бабушка. В руках она держала мой родной, любимый эмалированный ярко-голубой молочник, в котором только для меня доставали где-то за городом немного молока. Этот молочник, проехав из самого Петрограда до Белграда, еще многие годы жил с нами и радовал меня, вот и теперь мне приятно вспомнить его!
Затем было наше путешествие из Харькова, долгая стоянка в Новочеркасске, потом в Ростове на Дону. Папа опять неизвестно где. Почти у всех нас цинга, десны кровоточат. Появляются вши в белье – кошмар мамы, которая сутками только и занимается тем, что старается нас от них избавить. В этот период зародилась семейная присказка, которую я несколько раз в день повторяла: «на семь цясти», так как все, что предназначалось мне, я требовала делить на семерых на всех нас. Даже теперь, когда что-нибудь надо делить, я обязательно говорю: «на семь частей».
Из Харькова мы, правда, ехали уже в теплушке с печкой «буржуйкой» в страшную зиму и голод. На стоянках, с риском отстать от поезда, взрослые бегали красть на топливо шпалы, чтобы не замерзнуть. Вокруг бушевала эпидемия сыпного тифа, но нас, к счастью, эта беда миновала. Папа появился и опять куда-то уехал. Тяжелые, но яркие страницы жизни. В дороге нам помогал едущий с нами милый человек – папин денщик Анисим, прошедший с ним всю войну с 1914 года. Слабо сказать, что дядя Анисим нам помогал, он нас буквально спасал. Спасибо тебе, добрый человек, счастья твоим потомкам!..
Вскоре после возвращения в СССР я побывала на сеансе кинофильма «Бессмертная песня». По сюжету солдат-музыкант должен был наладить работу музыкальной школы в кубанской станице Старощербиновка. Но в фильме он не доехал, по дороге в соседней станице был убит куркулем. А вот мы добрались до Старощербиновки. Помню въезд в ворота двора крестьянина Чапурки, где мы и остановились. В повозке, в которой перевозили наш багаж, на самой верхушке, на вещах, посадили меня. Не сомневаюсь, что место, выбранное для меня на повозке, было вполне безопасно. Однако при повороте лошади с улицы к дому повозка все-таки немного наклонилась, и в эту секунду я так испугалась, что вывалилась и полетела вниз. В то мгновение я уже видела себя со стороны: и что я белой шубке и капоре, а как ярким бликом озарилась вокруг и улица, и во всю ширь открытые ворота, и огромный пустой двор, уходящий вдаль, и далеко передо мной внизу лошадь, и мое собственное высокое положение над землей. Оказалось, что ничего страшного не случилось, я даже не ушиблась.
Говорят, хозяина я в первую минуту очень испугалась – огромного роста, с буйной длинной бородой, в огромной папахе, с рокочущим голосом и вечным кнутом в руке. Но, как часто дети и звери, интуитивно я сразу почувствовала в нем беспредельную доброту. При моих капризах или непослушании он грозил мне кнутом и рокотал: «А этого, модистка, хочешь?». При этом я заливалась смехом, бежала к нему и тыкалась головой ему в колени. А стал он звать меня модисткой потому, что однажды на девственном снегу я палочкой нарисовала склонившуюся на бок печатную букву «П», позвала дядю и показала ему, какого бравого казака я нарисовала. Он рассудительно спросил:
- Где же казак? - Я сделала в воздухе руками такое движение обобщения, будто обрисовала туловище человека, и сказала:
- Ну, видите, как этот казак лихо заломил папаху! - Тут он повертел в сомнении головой, показал глазами на кнут и изрек присказку, которая еще долго держалась в нашей семье:
- А этого, модистка, хочешь?
Забавно, что я поняла значение слова «модистка» только через много-много лет, и то случайно. Однажды жена какого-то нашего большого артиста, попав за границу и находясь в первое время там без заработков, открыла небольшой магазинчик дамских шляп, но сама она была такой красавицей, что надень ей на голову хоть кастрюлю, все равно красиво. Покупатели мерили скромные ее изделия, но они им не нравились, вот-вот уйдут, ничего не купив. Тогда сама хозяйка надевала одну из шляп, и покупательница, соблазненная такой красотой, покупала именно эту шляпу, веря, что шляпка украсит и ее. После этого я узнала значение слова «модистка».
В Старощербиновке зима, жуткие морозы до 30°, снег в полтора метра. Засыпанные почти по крышу, жили всемером в казачьей мазанке в одной комнатенке у крестьянина Чапурки. Взрослых членов семьи пугал призрак, и даже уже далеко не призрак, а вполне реальный страх за нас, за детей. Со всех сторон наступала эпидемия тифа. Голод. Уборных нет, цинга. Последние деньги таяли. Тетя Нина Зволянская нас покинула. Как активная натура, она не вынесла бездействия и поехала в Ейск наниматься куда-то машинисткой. Страшно разминуться нам с ней, ведь кроме нее из нас никого трудоспособных нет. Бабушка старенькая, а мама занята нами. Олег еще не такой работник, чтоб конкурировать с настоящими работягами. Одна надежда на папиного денщика. Мы называли его, конечно, дядя Анисим, и, как и к няне, обращались на «вы».
Отец нас оставил одних, уехав в армию Деникина. Долгое время от него не было вестей. Наконец, нашему безвольному пребыванию в Старощербиновке пришел конец. Однажды от папы пришла телеграмма: «Выезжать всем в Новороссийск». Всем, это бабушке, тете Нине, маме, мне, Олегу, Игорю. К счастью, Анисим тоже причислял себя к слову «все». Появилась тетя Нина и, видимо, не без забот дяди Анисима, который каким-то таинственным образом не порывал также и связи с нашим отцом. Откуда-то взялась теплушка, которую прицепляют к железнодорожному составу. Едем рывками, в пути часто подолгу стоим в чистом поле; населенные пункты, черные от кишащего на перронах народа, пролетаем без остановок. Незабываемые морозные утра, блеск солнца. Из труб мазанок с соломенными крышами дымы уходят прямо в небо, не колыхаясь. Говорят, на станциях грабят. Кругом заснеженная степь и глубокий снег.
1920-й год. Страшный год эвакуации, когда мы потеряли Родину. В феврале началось, очевидно, мощное наступление красных. Папа решил уезжать вместе с нами, но надо было добраться до Новороссийска. В конце 1919-го и самом начале 1920 года еще не было массового бегства на кораблях, которое началось к концу марта, когда мы были уже в Сербии, так что были избавлены от нечеловеческих поступков отчаявшихся людей, потерявших свой человеческий облик. Голод. Слухи. И не только слухи, что всех бывших царских офицеров арестовывают и обычно ликвидируют, не разбираясь.
Продолжительная остановка в Екатеринодаре. Пришел осведомиться о нашем состоянии военный, представился, как полковник Косолап. Сообщил, что красные наступают. Только расстроил бедных трясущихся женщин, ускорить движение состава мы все равно не могли. Видимо, он дал какие-то инструкции Анисиму от папы.
И вот, наконец, мы вползли на железнодорожную станцию в Новороссийске. Мама, напуганная Ходынкой, всегда беспокоилась за нас, детей, чтобы мы не попали в большую толпу народа. Вот и теперь ни Олега, ни Игоря из вагона не выпускала. Остались жить в отцепленной от состава теплушке на запасных путях. Жуткие ветры буквально катали по рельсам целые составы. На море буря, вагон весь обледенел. Это дула знаменитая бора, норд-ост. Едва согревались у печурки в вагоне. Мама потом говорила, что я не выдерживала на одном месте около печки, а чуть отходила от нее, ручонки так замерзали, что я плакала. Жизнь дошла до предела. Голод. А папы все нет...
Дальнейшие события хорошо описаны в дневнике Олега:
«…Простояв несколько дней в порту, последний раз с помощью Анисима грузимся на большой, не то австрийский, не то итальянский пароход Триестского Ллойда «Габсбург», прямо в трюм. Чувствую, что мы уже попали в какой-то роковой поток страшного года эвакуации, бегства, когда мы теряли Родину. Об отце никаких вестей. Я старался стать на папину точку зрения: «я присягал царю, ни красным, ни белым служить не буду!». Но что это значит в практической жизни? В стране или белые, или красные, а царя нет. При каждом очередном прощании с нами, когда неизвестно было, встретимся ли опять, папа нам говорил: «Не забывайте Родину, не забывайте, где ваш народ». Но сам-то папа в течение всего этого беспокойного времени ведь где-то бывал, что-то делал, о чем мы не знаем, но что он считает правильным и нужным.
Военное командование нашего транспорта почему-то было английское. Большинство пассажиров – русские беженцы, много военных, английские солдаты. Папы все нет, а среди своих родных я старший мужчина, вот уж правда – «горе 15-летний капитан». Пароход явно готов к отплытию. Я стоял на палубе и все глаза проглядел, ожидая, что вот-вот появится силуэт отца. Внутренне мечусь: высаживать ли своих со всем багажом опять на берег, пока еще есть несколько минут, и трап – последний путь на берег – еще не убран, или папа еще успеет, или… Нет, такого ужаса, как уехать без папы я себе не мог и представить. Только не это!
За 10 минут до отправления «Габсбурга», в предвечерние часы появляется отец в генеральской форме с двумя чемоданчиками в руках и присоединяется к нам. Какое душевное освобождение! Вместе! А его любимая Аленушка (первый вопрос отца: «Как Аленушка?») уже давно спит, разморенная давно не испытанным теплом, заброшенная в какую-то багажную сетку, вроде гамака».
Так мы покинули Родину. Отцу даже в голову не могло придти, что он прощается с Родиной навсегда. Даже многие годы спустя, перечитывая некоторые его поздравления родным или знакомым, последней фразой почти всегда было «надеюсь» или «будем верить» или «Бог даст», что следующий новый год мы будем уже встречать на Родине. Некоторые из этих открыток лежат у меня. И я, и братья, и даже мама и тетя дождались возвращения в Россию, а вот папа и бабушка остались лежать в чужой земле…
Ровно через 45 лет, отметив свой полувековой возраст, я решила воспользоваться профсоюзной путевкой «выходного дня» и поехать в Новороссийск. Компания из сотрудников исследовательского института эфиромасличных культур в Симферополе, в котором я работала, подобралась дружная, преимущественно молодая и веселая. Центром коллектива был наш сотрудник, фотограф – его фотокарточка юного бойца висит в коридоре Института на доске ветеранов войны. Он ехал с нами в Новороссийск с твердым намерением найти свою землянку, свой окоп, место своего орудия на участке «Малой земли», где он воевал, чтоб восстановить в памяти события, помянуть павших друзей.
Для меня поездка в автобусе представляла одно удовольствие. Я люблю жизнь на колесах, привыкла к ней в командировках по Словакии, и могу сидеть в машине сутками. В Новороссийск я хотела попасть не только для того, чтоб увидеть новые для меня места. Из этого города моя семья покидала Родину, отправляясь в эмиграцию, в полную тревожную неизвестность. В автобусе меня неотступно преследовала, как припев, фраза, которой начинался дневник моего старшего брата Олега, в котором он впоследствии описывал эти тяжелые для нас дни: «1920-й год. Родной Петроград далеко…». Мы катились по Крыму, но мне было уже не пять лет, как в те далекие дни, а пятьдесят!
Прибыв в Новороссийск, я, конечно, старалась не отстать от группы и вместе со всеми перемещалась по запланированному маршруту. Мы переезжали от сопки к сопке в поисках фронтового окопа нашего ветерана-фотографа, но все мои мысли и чувства стремились к заливу, к причалам у выхода в открытое море, которых теперь стало несметное множество - у какого из них стоял «наш» пароход? Стояла холодная осень, дул довольно сильный норд-ост, как тогда, в день нашего прощания с Родиной. Жуткие сизые облака сползали с Мархотского перевала. Думаю, что ноябрь (сейчас) и февраль (тогда) не сильно различаются в Новороссийске по погоде.
На третий день экскурсии мне удалось ускользнуть из поля зрения друзей. Я бродила по бухтам, причалам, мысленно разговаривая с папой, мамой и бабушкой. Мне хотелось, чтобы все, что меня окружает, вся атмосфера помогли мне проникнуться мыслями и чувствами, которые владели в те давние дни самыми дорогими членами моей семьи. И когда я, наконец, оказалась одна на набережной, почти у причала, то судьба будто хотела подыграть мне и прокрутила передо мной реальную сцену отчаливания и удаления в море огромного, современного белоснежного лайнера.
Под вечер хотела купить открытки с видом Новороссийска, чтобы повесить у себя дома, но ничего подходящего не нашла. Пришлось приобрести грампластинку с песнями о «Малой земле», на конверте которой был запечатлен вид всего побережья города с двумя берегами – на других открытках были только отдельные здания и памятники. Пластинку, вернувшись домой, отдала, а цветное фото оставила себе, обрезав весь остальной текст. Привезла еще на память кусочек мергеля и щепотку новороссийской земли в мешочке, пополнив свою коллекцию, где уже имелись вулканический пепел, титановый черный песок с Тихого океана и прочие «сокровища» из предыдущих поездок по Советскому Союзу.
Юта Арбатская, Константин Вихляев
