Поддержите, не дайте упасть!
Мрак тюрьмы меня давит и губит.
Не люблю я советскую власть,
Да и кто ее, подлую, любит!
Есть такие, что, к благам стремясь,
Жить умеют хитрей и умнее.
Я же падать в житейскую грязь
Не могу, не хочу, не умею…

Он не упал в житейскую грязь, заплатив за это 35-ю годами ада лагерей и психбольниц и будучи произведен в короли лагерных поэтов. Эти строфы он написал в 28 лет, в Воркутлаге. Шел его первый срок...
Валентин Петрович Соколов родился 24 августа 1927 года в г. Лихославле Тверской области. Здесь, на улице Бежецкой, еще уцелел его дом под номером 18. Отец поэта происходил из карел и работал агрономом. Мать работала буфетчицей на вокзале. Примечательной личностью была учительница литературы, служившая в школе №2, которую успешно закончил Валентин. Нина Иосифовна Панэ приходилась внучатой племянницей А.С. Пушкину. Под ее «тлетворным» влиянием мальчик навсегда «заболеет» русской поэзией и напишет крамольные строки: «У нас в душе над Лениным и Сталиным стоят Тургенев, Пушкин и Толстой...». "Эх, посадят тебя, Валентин, когда-нибудь за стихи", - пророчески вздыхал отец. Он покончит с собой в 1952 году, не дождавшись освобождения сына... 
Все же, получив среднее образование, Соколов попытался пойти по стезе простого советского человека, поехал в Москву, стал студентом Московского института стали и сплавов. Однако сталь Валентина не вдохновляла и, бросив учебу, он ушел в армию, служил в 240-й гвардейской отдельной минометной дивизии. Здесь он получил свой первый срок за отказ участвовать в выборах. Мало того, на избирательном бюллетене солдат посмел написать стихи, обличавший его невосторженный образ мыслей... В итоге поэт получил 10 лет, из которых девять он отбыл в Воркутлаге. Здесь, в голоде, в холоде, в унижении, в каменном мешке штрафного изолятора не проклятья изрыгает он, но обращается с молитвой, к Тому, вера в Которого никогда не покидала его:

Вы сойдите, Христос, с позолоченной рамы.
Вы побудьте со мной эту ночь до утра.
Будьте, милый Христос, вместо папы и мамы,
Вместо тех, кто остался в далеком вчера.
Наши головы никнут, как подсолнухи в поле…
И глаза голубые, большие глаза,
То горят, то померкнут от страха и боли
И хотят, но не могут о многом сказать.
Вы сойдите, Христос, с позолоченной рамы.
Мое сердце, как голубь, взмахнуло крылом.
Будьте, милый Христос, вместо папы и мамы,
Вместо тех, кто остался в далеком вчера.

По амнистии Соколова освободилии годом раньше. Ненадолго он вернулся в родную Тверь (Калинин), работал на стройках, бетонщиком. И продолжал писать «невосторженные» стихи.

Про хлеб говорим, про повидло,
Про юбки, дрова и штаны…
Мы люди – рабочее быдло,
Подножье великой страны.
На наших костях воздвигают
Заводы, мосты, города…
Нам в лица обжорством рыгают
Советской страны господа.
Театры у них и машины
И так же, как встарь, холуи.
У нас только руки и спины,
И те с давних пор не свои.
Вот месяц проходит. Зарплата –
Как птенчик в гнездовищах рук.
А брюки в огромных заплатах,
Новых не выкупишь брюк.
Рубахи приличной не купишь,
Не купишь приличной еды.
В лицо тебе тянется кукиш
От самой кремлевской звезды.

Впрочем рождались у молодого поэта, после долгих лет вновь вдохнувшего воздух (относительной) свободы и совсем иные строки:

В толчею трамвайных линий,
В городской полдневный пыл
Майский вечер, теплый, синий,
Незаметно, тихо вплыл.
И людской немолчный гомон
Как-то сразу, резко сник.
И поплыл от дома к дому
Майских запахов цветник…
Хорошо, легко, чудесно!
Вот в такой вечерний час
Родились любовь и песня,
Чтобы вечно жить у нас!

Тверские краеведы установили, что жил Валентин Петрович по следующим адресам: на улице Герцена, в доме 42/5, в неизвестном доме на улице Ломоносова и в доме 102 на улице 2-й Новозаводской. Впрочем, житье это продолжалось весьма недолго. Вскоре поэта вновь арестовали - о его стихах стало известно, «где надо». Однако, работяги не дали показаний против своего товарища, и после нескольких месяцев в следственном изоляторе Соколов был вынужден покинуть Тверь. Новым местом его пребывания стал Новошахтинск. По свидетельству хранителя памяти поэта А.А. Рамонова, в эту пору город в точности соответствовал тому, что было показано в фильме "Холодное лето 53-го". Из тысячи амнистированных зэков большинство были уголовниками. Они нападали не только на местных жителей, но и на милицию, военкомат, другие учреждения. Когда беспредел улегся, Соколову удалось устроиться на шахту. В этому помогла ему будущая жена, Ксения Покачалова, 4-летнюю дочь которой поэт удочерил.
В 1958 году Валентин Петрович был арестован снова. За то, что «после осуждения в 1948 году... проводил среди населения контрреволюционную агитацию». Имелись ввиду - стихи... Поэт письменно заявил прокурору о незаконности своего ареста и объявил голодовку. Его два года парализованная мать в отччаянии отправила из больницы письмо в УКГБ при СМ СССР по Ростовской области: «Я не знаю, конечно, в чем провинился мой сын, но об одном я прошу Вас, ради больной матери оставьте его на свободе. Я очень больна, не могу работать, чтобы добыть себе кусок хлеба. Вся надежда на него... Оставьте мне кормильца, очень прошу вас...» Но система не вняла мольбам несчастной жещины, и «суд» выписал поэту ещё один «червонец» по статье 58-10 УК РСФСР, минимальное наказание по которой равнялось 6 месяцам тюрьмы. На «суде», не имея состава преступления и свидетельских показаний, допросили даже падчерицу Соколова. Девочка «показания» дала:
- Он даже про дедушку Ленина плохое писал.
Во время второго срока Соколов обрел свой псевдоним «ЗК» и «королевский» титул. «Я не знаю другого такого последовательного антисоветчика, как Соколов», - вспоминал Андрей Синявский. С Валентином ПЕтровичем он и Даниэль познакомились в орловской тюрьме.
В мордовских лагерях судьба свела поэта и с Владимиром Николаевичем Осиповым, отбывавшим тогда свой первый срок. В своих воспоминаниях он писал:
«О Валентине ЗК осужденный «антисоветчик» узнавал сразу по прибытии в зону. Ни один пишущий не питал к нему ни малейшей зависти — все дружно признавали Валька «королем поэтов» ГУЛАГа. А поскольку авторитетом для нас служил мир по ЭТУ сторону проволоки, то Валентин Петрович Соколов, он же — Валентин ЗК, был для нас первым поэтом России. Лично я познакомился с ним в декабре 1964 года, по прибытии на «семерку», т. е. в ИТУ ЖХ 385/7 (поселок Сосновка, Мордовская АССР). Здесь, в компании лагерных интеллектуалов Леонида Ситко, Бориса Сосновского, Анатолия Радыгина, за кружкой чая, мы слушали немного хрипловатый голос Петровича: «Стреляйте красных. Их кровь целебна. Пройдусь пожаром по красным семьям. Стреляйте красных. Это — волки». Стихотворение «Стреляйте красных» было единственным в этом роде, именно им щеголяли чекисты, оправдывая пожизненное заключение Соколова. Но это был крик души, вопль отчаяния, протест годами терзаемого мученика. И это был как бы упрек «красным» и «сытым»: вы же настоящие волки, когда же вы станете людьми? Ведь вот теперь никто из тогдашних слушателей отнюдь не помышляет о мести, о расправе над прежними палачами. И, наоборот, певец коммунизма Роберт Рождественский совместно с гонителями Солженицына Ананьевым и Рекемчуком действительно взалкали крови, и уже не иносказательно, не в стихах, а в прямом обращении к исполнительной власти потребовали — добить «тупых негодяев», «краснокоричневых», закрыть печать ненавистных аборигенов. Валентин Соколов по своим взглядам был демократ. Демократами стали и вышепоименованные попугаи КПСС. Однако при всей словесной близости их разделяет пропасть. «Сытые» уживутся при любом режиме, всегда вовремя сменят кожу, чтобы остаться на плаву.
О, столетье!
Был я битым.
Был я отдан, о столетье,
В лапы сытым.
И доживи Соколов до наших дней, он, при всей своей платонической любви к западной демократии, был бы душой с теми, кого в октябре 1993 года выносили из парламента и кого определяли по стоптанным подошвам дешевых ботинок. Меняется идеологическая окраска, но неизменно вечное противостояние сытых «с душою обмороженной» и кандидатов в карцер.
«Не хотите пресмыкаться —
Значит, карцер,
Всем, кто любит бесноваться,
Тесный карцер,
Знает каждый, сердцем честный,
Карцер тесный».
Помню столкновение поэта, только что прибывшего в очередное исправительно-трудовое учреждение (ЖХ 385-11), с начальником ИТУ, спесивым самодуром Барониным. «А ты действительно барон!» — громко сказал Соколов, когда «хозяин» осматривал новоприбывших при общем «шмоне» (обыске). Красный барон мгновенно отправил Валентина в ШИЗО (штрафной изолятор). И вот, листая вышедший в иную эпоху сборник Соколова ЗК «Глоток озона», я сразу вспомнил Явас, одиннадцатую зону и крутого бериевца:
Тебе, барон, дадут батон
И на батон — повидло,
А нам, баранам, срок и стон,
И крик: «Работай, быдло!»
Наиболее тесные отношения у меня с Соколовым сложились на «религиозной» зоне ЖХ 385-7-1, тоже поселок Сосновка, только через дорогу от большой «семерки». Здесь сидели баптисты, иеговисты, пятидесятники, истинно православные, просто православные — и сюда, чтобы оторвать от основной массы политических, администрация Дубравлага как-то решила определить и наиболее «трудновоспитуемых», «оказывающих вредное влияние». Это были весна и лето 1966 года. На протяжении нескольких месяцев пили чай вчетвером после работы и ужина (ложки пшенной каши с ломтиком рыбы): Соколов, Синявский, я и один немного приблатненный «мужик» (т. е. не «вор в законе», но сидевший в прошлом по уголовной статье). За кружкой крепкого чая обсуждали все мировые и отечественные проблемы, а потом на оставшиеся до отбоя 2–3 часа разбегались по баракам: Синявский — писать свой опус о Пушкине, я — конспектировать Ключевского, а Соколов — писать стихи. Творил он постоянно, изо дня в день. Чекисты периодически изымали написанное, он вновь переписывал изъятое в тетрадь, помня почти все наизусть.
Нам разбить не дано немоту,
Словно клетку — птахе.
Друг Синявский, подсини красноту
До багрового страха.
Но через год на 11-й зоне Валентин и Андрей Донатович больше не общались… До Соколова дошли какие-то публикации Синявского в официальной советской периодике, и Валентин Петрович стал его сторониться: мол, советский по сути. Бескомпромиссен был поэт неволи. При всех «западнических» политических устремлениях Соколов пронес чувство к Родине через все запреты и тюрьмы:
Здравствуй, матушка Россия,
Я люблю тебя до слез.
И еще:
Твоим сыном честным, чистым
Дай мне встретить этот выстрел.
Два качества в Соколове я бы выделил в первую очередь: честность и нежность души. Понятие о чистоте, благородстве, тонкости, о нежности в самом возвышенном смысле этого слова у нас, увы, утрачено и забыто после десятилетий «пролетарской», а ныне — криминально-мафиозной диктатуры. Нередко встречаешь поэтов, выросших среди комфорта и уюта, питавшихся всегда сардельками, как говорил Валек, и при этом сочиняющих грубые, циничные строки, почти на матерном уровне. Но вот Валентин ЗК, знавший всю горечь бытия, видавший последнее человеческое отребье — и сохранивший всю чистоту и НЕЖНОСТЬ сердца. Его стихи, посвященные любимой женщине, по духовной напряженности сопоставимы, на мой взгляд, лишь с Фетом:
Неправда, что только одна
Луна у чарующей ночи,
Что может иначе литься
Волос твоих чудных волна,
Что можно мне не молиться,
Твои обнимая плечи,
Что можно касаться не плача
Души твоей нежного дна.
Сегодня, когда скотское отношение к женщине легализовано компрадорским режимом, пощечиной этому режиму и его сексуальной революции выглядят такие строки узника мордовских политлагерей:
Если женщину берут на час,
Если сердце ее жгут в ночах,
То ложится этот грех
На всех…
Собственно «антисоветских» стихов у Соколова было не так уж и много. Но именно за них получал свои срока обладатель ранимой и трепетной души, певец чести и жалости, христианин, оставшийся верным своему Учителю до конца. Первые 8 лет (1948–1956 гг.) Соколов провел на Севере, в одной зоне с уголовниками — товарищ Сталин держал всех вместе. Два года затем он пробыл на «воле», в Новошахтинске, работая на шахте. Затем 10 лет (1958–1968 гг.) — в политлагерях
Мордовии. Когда ему дали третий срок — 5 лет за «хулиганство» (он поспорил с заведующим клубом по поводу коммунистических лозунгов), я написал Подгорному, протестуя, прося и угрожая «мировой общественностью». Помогло ли мое вмешательство, не уверен, но во всяком случае Ростовский областной суд «скостил» ему срок с 5 лет до одного года. Вот этот один год уголовной зоны в 70-е годы стоил для Валентина Петровича прежних восемнадцати — это его буквальные слова из письма мне после освобождения. Я знаю по многочисленным свидетельствам, что уголовные лагеря 70—90-х годов XX века — это торжество беспредела, где нет даже «воровских законов», где правит Хам в последней ипостаси. Потом мне пришлось самому «загудеть» вторично, и я потерял Соколова из вида. Он умер в спецпсихбольнице 7 ноября 1982 года, когда я досиживал последний месяц второго срока.
К Соколову тянулись все узники, независимо от политических и духовных воззрений. Он как бы олицетворял всех нас. Это был голос отверженных, голос ГУЛАГа. И еще это был большой русский поэт. Поэт именем Божьим.
В июне 1995 года вместе с Леонидом Бородиным мы ездили в Новошахтинск на открытие памятника В.П.Соколову на местном кладбище, где покоятся его останки».
Писатель Леонид Иванович Бородин, глубоко чтивший память Валентина «ЗК», едва освободившийсь после второго срока, в 1989 г. успел снять о нем фильм. В своих мемуарах «Без выбора» он так писал о замученном поэте:
«И у сидевших, и у тех, кто делал вид, что ничего не знает о ГУЛаге, и у тех, кто «понимал» государственную пользу ГУЛАГа, — у них было о чем помолчать. Хотя бы о том, сколько ТАМ еще осталось народишку.
А среди прочего «народишка» оставался там, к примеру, еще и дивный поэт, правомочный стоять в любом ряду русских поэтов, — Валентин Соколов по кличке Валентин Зэка. Его стихи, впервые появившиеся в печати только (или уже) в девяностых, были приняты абсолютным молчанием собратьев по перу и вообще литераторами всех мастей. Но то уже была иная форма молчания: не по страху, как в сталинские времена, а по непринятию такого типа сознания, такого духовного опыта, каковой просто не мог «поместиться» в душах, не желавших и не готовых рисковать собственной уравновешенностью, — позицией призвания «посетить сей мир в его минуты роковые». А стихи Соколова требовали соучастия в его страстях, честной реакции требовали… Они были «заразны» и тем опасны для вчерашнего советского человека вне зависимости от того, насколько он продолжал оставаться советским.
Как-то, выступая по телевизору, актер Валентин Гафт прочел знаменитые строки Иосифа Бродского:
Ни страны, ни земли не хочу выбирать.
На Васильевский остров я приду умирать…

Режиссер предоставил актеру хорошую паузу: скорбно сжаты скулы, глаза требовательно вперены в камеру — в глаза зрителя-слушателя, чтоб вздрогнул, проникся мистическим трагизмом фразы. Я, помню, только улыбнулся, и не потому, что в действительности и выбор был, и «неприход по заяве», именно духовный неприход, а, разумеется, не физический. Я улыбнулся, потому что захотелось сказать: «А вот такого не хочешь, “двугражданный” гражданин?!»

Я Родины сын. И это мой сан.
А все остальное — сон.
И в столбцах газет официальных
Нет моих орущих стихов —
Так я служу Родине!

Да это что! Вот попробуйте-ка проглотить да прожевать такие строки:

Все красивое кроваво
Дней веселая орава
Прокатилась под откос
Здравствуй, матушка Россия,
Я люблю тебя до слез
Говорят, тебя убили
Для меня же это бред
Знаю я, что без огня
Не бывает света
Голубой высокий свет
За собой ведет меня
И приду я к той стене
Где лежат твои сыны
Кто-то вырвет автомат
Из-за спины
Твоим сыном честным, чистым
Дай мне встретить этот выстрел
(Пунктуация — автора.)

Это вам не страсти преследуемого интеллектуала! Эти строки написаны остатками крови вечного зэка, никогда и ни с кем не боровшегося, даже в диссидентах не числился — не было его ни в каких списках борцов «за» или «против»… В России он не жил, потому что жил в ГУЛаге. И слово «патриотизм» здесь даже неуместно, поскольку идеологизировано. Тут особая форма бытия — будьте добры на цыпочки, да шею тяните, сколь позвонки позволят!
Можно предположить, что больно задевал и даже оскорблял Валентин Соколов своими стихами вчерашних советских литераторов — сделали вид, что не заметили.

Я у времени привратник.
Я, одетый в черный ватник
Буду вечно длиться, длиться
Без конца за вас молиться
Не имеющих лица…

Как-то спросил одного уважаемого мною литературного критика, первым угадавшего многие таланты и опекавшего их: «А вот Соколов… Как?..» — «3наете, — отвечал хмуро, — поэзия по итогам, что ли, должна быть радостной… Жить помогать должна… Басни, заметьте, тоже раба, Эзопа, к примеру. А Соколов — это мрак без просвета. Его поэзию невозможно любить… А если любить невозможно, то, значит, все-таки это не совсем поэзия…»
С последним я готов согласиться, что Соколов — это не совсем поэзия, точнее — не только поэзия. Это уже по сути иное качество — это явление, характеризуемое скорее неким иным «объемом», нежели, положим, большей степенью истинности. Явление — спорно. Это его право — быть спорным. Быть принимаемым или непринимаемым».

Когда в 1968 году Соколов вышел «на волю», начальник новошахтинской милиции сразу пригрозил ему: «Все, Валентин, побыл "политическим" – и хватит. Теперь будешь сидеть по уголовным статьям». Угрозу система исполнила через два года, «закатав» своего врага ещё на 5 лет за... кражу духовых инструментов (жена Валентина Петровича работала во Дворце культуры). 
Срок среди уголовников дался тяжело, т.к. среди воров, наркоманов, насильников поэта с социальным прицелом не понимали и наградили кличкой Фашист. Тем не менее по тюрьмам и лагерям заключенные под страхом карцера переписывали стихи Соколова, ставя под ними подписи Маяковского или кого-либо еще из разрешенных поэтов. У самого Валентина Петровича исписанные строфами листки искали при всех «шмонах», вспарывая даже подушки и матрацы. Однажды поэт не выдержал и вспорол себе живот: «Вот, мол, ищите!» А за несколько дней до освобождения он объявил об отказе от советского гражданства и потребовал отправить себя в Швецию или любую другую свободную страну. Такое требование наряду с попыткой суицида стало железобетонным основанием для помещения бунтаря в спецпсихбольницу в калининградском Чёрняховске, в которой прошли его последние годы...

Александр Шатравка, пытавшийся с друзьями сбежать из СССР, но потерпевший неудачу и в заключении познакомившийся с «ЗК», вспоминал: «Пройдет два года.Останется позади Олимпийское лето 1980, смутное время для всех неблагонадёжных элементов социалистического Рая. Проститутки и алкоголики, антисоветчики и сумасшедшие смогут снова вздохнуть на короткое время,выйдя из камер предварительного заключения и из сумасшедших домов,пока после тяжелой летней работы КГБисты, милиция и психиатры сделают себе короткую передышку. К этому времени я буду уже полтора года на свободе. Правильно будет сказать на советской свободе, где мой каждый шаг и каждое слово находились под наблюдением хранителей порядка этой страны.Как и положено «исчадью ада» я снова пробыл несколько недель в сумасшедшем доме и был выпущен на время подышать «свежим воздухом». 
Валентин Петрович Соколов был выписан к этому времени из Черняховской спецбольницы и находился в Новошахтинской общего типа. Мои родители твердо решили оформить опекунство на Соколова. Мама  отправляла в Новошахтинскую больницу нужные для этого документы, заявление с просьбой забрать Валентина, желанием предоставить ему жильё , но никакого ответа никогда не получила.Валентин писал в письмах,что его врач была бы рада его освободить. Съездив тайком на вокзал за билетом на поезд, мама дала мне свой паспорт, билет и я, выпрыгнув с балкона первого этажа, где мы жили и оставив в неведении странных людей целыми днями сидевших на лавке у подъезда нашего дома, уехал в Новошахтинск. 
В Новошахтинск я прибыл под вечер, когда все спешили с работы домой. Начинало темнеть, когда дверь в больнице открыла мне нянечка и узнав, что я приехал за  Соколовым пошла докладывать врачам. Через несколько секунд появилась его лечащая врач, средних лет стройная женщина пригласившая меня пройти в отделение. Я шел за ней по освещенному тускло горевшими лампочками коридору.
-Валентин! Валентин! За тобой приехали! - уже кричал какой-то больной.
-Саша! - махал мне рукой человек, стоявший за деревянным барьером. Это был Соколов.
-Я не могу сама выписать Валентина, - называя его уважительно по имени, сказала врач, - это может решить главрач, я думаю, что он ещё у себя в кабинете и пока она ему звонила, нам устроили свидание. С тех пор как я видел его в Черняховске он сильно изменился. Сейчас он выглядел лучше, двигался живее и пропали глубокие мешки под глазами.
-Я приехал за тобой, вот, вещи привёз, - указал я на сумку, только что решит главрач?
-Моя врач согласна, только думаю, что они ( КГБ)  меня хотят в этом каменном мешке до самой смерти продержать. Ксению, жену, так запугали, что она даже боится навестить меня, - пожаловался он.
Главный врач больницы Лисоченко Владимир Ефимович был в своём кабинете. Быстро пробежав глазами по заявлению мамы и отложив его в сторону,он стал с вниманием следователя рассматривать каждую страницу её паспорта.
-Зачем вам это надо? - вдруг спросил он. - Соколов - тяжелобольной человек, старый лагерник и рецидивист.
-Я знаю Валентина и моя семья хочет забрать его отсюда, - настаивал я, не желая вступать с ним в дискуссию.
-Вы просто не представляете на что вы себя обрекаете. Он сразу начнет писать стихи как только окажется у вас! Вы это понимаете?
-Ну и пусть пишет на здоровье! 
-Я не могу сам решить вопрос о выписке. Это в компетенции только областного здравотдела, - сменил тему Лисоченко и начал упорно звонить в облздравотдел, поглядывая подозрительно на меня. К моему счастью на другом конце провода не поднимали трубку.
 -Какой может быть здравотдел в шесть часов вечера? Сейчас дежурный в КГБ поднимет трубку и получать мне сегодня вечером сульфазин в надзорной палате, - подумал я.
 -Приходи завтра к десяти утра, - потеряв надежду дозвониться, - предложил главрач.
...
Домой в Кривой Рог я вернулся один. 
Миша ушел отмечаться в психдиспансер. Врач его приветливо встретил, нажав под столом на кнопку, вызывая санитаров. Санитары скрутили брата и потащили в надзорную палату. Тут же явился к нему главрач диспансера со свитой врачей.
-Зачем ты ездил к Соколову в Новошахтинск? - стал допытываться он у брата.
-Не знаю я никакого Соколова, - отпирался брат.
Врачи поняли,что осечка вышла и отпустили Мишу. Домой мы вернулись почти одновременно.
-Меня сейчас в диспансере о твоей поездке допрашивали, - первое, что он сообщил мне.
Не дожидаясь пока за мной явятся,я быстро собрал вещи,надеясь как можно скорее уехать с Украины,где похоже, терпению властей подходил конец. С этого дня всю переписку и материальную поддержку с Валентином Петровичем Соколовым вели мои родители,особенно старалась мама.Скоро она узнала, что из Новошахтинской больницы его вернули обратно в Черняховск. 
О смерти Валентина я узнал в 1984 году, находясь в заключении с 1982 года в одном из уголовных лагерей Казахстана за свою принадлежность к Независимому движению за Мир.
...
Валентин Антропов ,бывший политзаключённый, вспоминает: «Валентин Соколов возращался из Новошахтинской психоневрологического диспансера вновь через нарсуд в Черняховскую тюрьму психушку,в общем-то ни за что.Из больницы общего типа его не выписывали по указке КГБ, так как слишком,уж боялись его крамолных стихов. ( вроде Стреляйте красных, Барон и др.) На свободу его не выпустили,а сфабриковали дело,суд вынес такое определение: заставлял больных жевать сухой чай, способствовал побегу двух принудчиков, проводил антисоветскую пропаганду- в сумасшедшем доме! 
И так дурхата №111 для душевнобольных в Новочеркасской тюрьме, где я встретился с Соколовым, вспоминает Валентин Антропов. Валентин Петрович очень обрадовался, что я в какой-то мере литератор. С февраля по 18 мая 1981 года мы находились с ним вместе. Мою душу, как парус,он наполнил своими стихами: 
А начальник из волчка-                                 
Глаза черная точка. 
Ненависти из зрачка
Пулеметная строчка.
Он понимал,что едет в последний раз,что больше не выдержит нейролептических инъекций, что дни его сочтены. Валентин Петрович стал лихорадочно перекладывать из своей головы в мою память свои последние стихи. Обладая феноменальной памятью, я выучил наизусть 250 его стихотворений и три поэмы.
Надо сказать, что в это время Валентин Петрович страшно болел астмой. Подчас приступы доходили до удушья.
Я по 20-30 минут бил в железную дверь алюминиевой миской,требуя прихода врача. Как всегда являлась мерзкая фельдшерица,делала поэту укол, оставляла две таблетки теофедрина, и так до следующего приступа. Однажды к нам в бокс подсадили буйного верзилу, который спросил: - Сколько нас? Валентин Зэка ответил: С тобой трое... Ну, к утру будет меньше, - заявил верзила и поведал нам,что его кличка «Мамонт». Мы насторожились и решили спать по очереди. Под утро верзила вдруг стал душить меня сонного. Валентин Петрович схватил со стола большой алюминиевый чайник с водой и со всего маху ударил идиота по голове. Тот осел. Потом, очухавшись, напал на Валентина. Вскоре очнулся я. И прямым ударом в челюсть повёрг агрессора на пол. Мы его связали, а вскоре подоспели надзиратели. Валентин Петрович не без основания заметил:- Не исключена возможность,что КГБисты специально подсадили к нам в камеру этого душегуба. Если бы я заснул, то к утру мы были бы готовые...
Слава Богу,что после этого нас оставили в покое. За этот немалый промежуток времени я много узнал о поэте.
...
  Этапом на Черняховск с Валентином Петровичем,пишет В.Антропов,я пошел 18 мая 1981 года. В Новочеркаской тюрьме нас семерых дураков доблестные чекисты втолкали вместе с уголовниками в тесный черный воронок. Мест было человек на 10-15, но нас загрузили 37, а замешкавшихся травили овчарками. В Вильнюсе нам повезло: побыли в отстойнике только до вечера и опять воронок. Довезли до вокзала. Высадили вместе с уголовниками. Автоматчики с овчарками взяли в кольцо. И вот тут-то произошло чудовищное: душевнобольной,испытывающий галлюцинации вдруг побежал прямо на солдата с автоматом, тот опешил, был опрокинут,но потом очнувшись, полоснул по больному длинной очередью. Больной упал. Две пули засели в его теле-одна в ноге, другая в плече. Первая раздробила бедренную кость,и душевнобольной стал двойным инвалидом.
Пятого июля 1981 года мы прибыли в Черняховскую тюрьму-психушку. В бане нас раздели донага.Сидели и ухмылялись врачи-офицеры, одетые не в белые халаты,а в форму внутренних войск. Я попал вместе с Валентином Соколовым на первое отделение, где майор Михаил Устинович Плискунов приступил к выполнению приказа КГБ –применить к нам интенсивное лечение. Он закалывал нейролептиками поэта В.Соколова. Его казнили. Убивали медленно, планомерно. Мы пытались ему помочь: когда его сильно корежило, передавали корректор-циклодол и сухой чай,чтобы хоть как-то нейтрализовать действия нейролептиков. Валентина Петровича кололи даже за то,что он кормил хлебными крошками голубей на подоконнике. 
...
 Когда палачи довели поэта до такого состояния,что он в любое мгновение мог умереть, они поспешили отправить его обратно в Новошахтинскую больницу, что бы он умер как бы на свободе. Он Умер 7 Ноября 1982 года». 

Поэта они убивали
Планово, много дней.
А дозы ему повышали,
За то, что кормил голубей.

«Антисоветчик с антисоветским галлюцинированием», - таков был официальный диагноз Валентина «ЗК». У него отбирали бумагу и карандаш, доводили до изнеможения страшными психотропными препаратами, а он продолжал писать... Символически, что поэт-мученик покинул этот страшный мир в день русской национальной катастрофы - 7 ноября, отмеачемый в Русском Зарубежье, как день Непримиримости... Непримиримость Соколова поражала даже его палачей в белых халатах. «Я была в отпуске, а когда вышла на работу, мне сказали: «Езжайте в городской морг». Боже мой! Там на столе лежал наш непокорный Валентин! Я даже ахнула...» - вспоминала одна из них. Жена поэта пережила его на год, а приемная дочь - лишь на 6 лет... 
Пребывая в земном аду Валентин Петрович продолжал веровать и чаять Царствия Небесного. «В век ЧК и партбилетов, не стыдясь, носил я крест», - провозглашал он и ещё в 1953 году расписался в готовности следовать за Христом: 

Я не первый внял
Твоим идеям
И себя нашел
в Твоей судьбе.
Как Тебя распяли иудеи.
Так меня сегодня МГБ...

Несмотря на все мытарства и запреты, он завершил свой путь созданием цикла стихов «Евангельский». Его последние стихотворение-молитва, написанное в Черняховской психбольнице завершается словами: «Не оставляй нас, Сыне Божий...» 
Пройдет 7 лет, и в Новошатинский дурдом попадет ввиду длительного запоя художник Алексей Рамонов. Здесь кто-то из врачей рассказл ему, что в этих стенах «лечили» и поэтов... Имя Соколова Рамонов слышал еще в 70-е по «вражеским голосам». Едва покинув «учреждение», художник занялся восстановлением памяти о замученном поэте. Разыскал его дом, новый хозяин которого - истинное чудо! - сохранил тетради Валентина Петровича, в которых были записаны 250 стихотворений. 
В том же 1989 году Рамонов услышал по телевизору слова посвященной «ЗК» программы:
- В конце нашей передачи хотелось бы отдать дань уважения поэту Валентину 3/К. Нам о нем ничего не известно. Ходят слухи, что он погиб где-то в районе Донбасса.
Автором программы был Леонид Бородин. Алексей Алексеевич написал в Москву, сообщив точные данные о месте и дате смерти Соколова, и тотчас получил ответ Бородина: "Собирайте рукописи и приезжайте".
Так было положено начало воздаянию благодарной памяти несломленному поэту - страдальцу за Россию и Христа. На новошахтинском кладбище был установлен ему памятник, из печати вышли три его сборника... Помнят земляка и в родной Тверской области. 

+++
В эту ночь серебром размерцались снега,
Голубым перелитые лаком.
В эту ночь арестант оторвался в бега,
Тот, что часто смеялся и плакал.

Перед ним расступились стальные ряды,
И луна не звенела в решетках.
И остались за ним голубые следы
Отражением мертвенно четким.

И по этим еще не отцветшим следам
Мчались люди пустыней безбрежной.
И с далеких высот золотая звезда
Им мерцала лукаво и нежно.

Все быстрей и быстрей ускорялся их бег.
Чье-то сердце горело во мраке.
Через час на снегу голубой человек
И над ним голубые собаки...
1949

  *    *    *
Я план курил, пил водку, резал вены…
    Я жить хотел, но жизнь не шла ко мне…
Вокруг меня тесней сдвигались стены,
    И надзиратель царствовал в стране.

Он страшен был…На морде протокольной
    Клеймо цинизма шлепнула тюрьма…
Мне было жутко, холодно и больно.
    Я план курил, чтоб не сойти с ума.
                                     1954 г., 3 л/о**

 * * *
Над страною ночь глухая,
Ночь пришла в мою страну.
Жизнь бесцветная, сухая,
Отодвинься - прокляну!

Прокляну. Так будь же проклят
Лицемер - присяжный лжец!
Без очков и без бинокля
Я предвижу твой конец.

Прокляну всех тех, кто губит
Цвет народа в лагерях,
Тех, кого народ не любит,
Кто в сердца вселяет страх.

Тех, кто грязно, гнусно, глупо
Правит там, в Москве, в Кремле!
Чьи дела зловонным трупом
Будут гнить в родной земле.

Так вставайте ж! Кто там дремлет?
Кто глядит из-за угла?
В землю их, в могилы, в землю
Их самих и их дела!
                            1955 г

           *  *  *
Не буду врать: ноздрей у нас не рвали,
    Не жгли на лбу каленой сталью “вор”.
Нам дали срок, и в северные дали
    Угнал нас всех товарищ прокурор.

И нас везли, как скот, в теплушках красных,
    Везли в снега, в грядущее, вперед…
И в нас – врагов до ужаса опасных -
    Нацелен был товарищ пулемет…
                  Лето 1955 г., 3 л/о

  *      *      *
Здесь нет цветов и нет родных берез,
Сто тысяч раз поэтами воспетых,
Зато есть тундра, вьюги и мороз
И сонм людей, голодных и раздетых.

Здесь есть простор для тюрем и для вьюг,
А для людей нет света и простора,
И жизнь за этот заполярный круг
В цветах и счастье явится не скоро.

Здесь солнце светит только иногда.
Свисает ночь над тундрой омраченной.
В ночи холодной строит города
Бесправный раб – советский заключенный.

Отсюда каждый мыслит, как уйти,
И воли ждет, как розового чуда...
Сюда ведут широкие пути
И очень узкие – отсюда.
1955 г.

 *    *   *
Плакаты, плакаты, плакаты…
    Посулов искусственный мед.
На троне вверху бюрократы,
    Внизу – прокаженный народ.
А выше – ступени, ступени.
    На каждой ступени чины.
И знамя. На знамени Ленин,
    Реликвия страшной страны
1957 г.

МОЯ МУЗА
Моя бедная муза тряслась
За решёткой этапных вагонов
И от ужаса падала грязь,
Испугавшись чекистских погонов.
Мою бедную музу ловил
Надзиратель в тугие объятья,
И конвой её псами травил,
И срывал с неё яркое платье.
Моя бедная муза была
Не упившейся страстью вакханкой,
А склонённой под тяжестью зла
Изнурённой больной каторжанкой.
1956 г., Сангородок

+++
Он землю с небом примирил
Чудесной музыкой наполнил
Раструбы голубиных крыл
О тихих радостях напомнил
Мильонам жалких горемык
Он возвратил нам Божий лик
От нас в былое ускользавший
Он муки крестные познавший
В любви воистину велик
Дитя поставивший в основу,
Любовь к Евангельскому Слову
Он нам, несчастным, преподал
Чтоб ни один из нас не падал
Смиреньем радовал брат брата,
Смиренно радуясь страдал
Не оставляй нас, Сыне Божий!
Прости нам нашу слепоту!
Не оставляй нас, Сыне Божий,
От нас ушедший в высоту, -
Не оставляй нас, Сыне Божий!
1982 г.

РУССКАЯ СТРАТЕГИЯ