 «Я родился в самом красивейшем месте России – для меня, конечно, красивейшем – в Архангельской области, в селе Верьколе (именно так, мягко), на реке Пинеге, в краю белых ночей и бескрайних лесов, к сожалению, ныне немало поределых, в краю былин и сказок», - начинает свою встречу с телезрителями в Останкино Федор Александрович Абрамов. Так, наверное, могли бы сказать Шукшин о своих Сростках, Астафьев о своей Овсянке, Леонид Иванович Бородин – о маленьком полустанке Маритуй на берегу Байкала, где негромкими усилиями супруги и дочери появилась ему, наконец, мемориальная доска. Так – да не так.
Веркола – действительно красивейшее место России. Это правда. Сравнить ее не с чем. Здесь удивительным образом сошлось и живо еще всё, что составляет самую суть России. Посмотрите на карту – вы не найдете ее, не зная точно, где искать (представьте, что нет у нас поисковых систем). Так и я лишь очень примерно понимала – где-то в Архангельской области. Там, где Артемиево-Вéркольский монастырь. Название это слышал почти каждый православный (только москвичи чаще произносят – Веркóльский), и накануне Рождества оно манило, помимо святости, обещанием настоящего русского снежного севера. Тут и помогли поисковые системы. Оказалось – от Архангельска еще ехать и ехать. Но так даже интереснее. Чем глубже, тем лучше. А еще в связи с Верколой пишут о писателе Федоре Абрамове. И если забираться в такую глушь, то стоит подготовиться – почитать и его.
Имя-то более или менее на слуху, но читать – не читала. А знакомо – по московской театральной легенде, спектаклю «Бабилей», который видеть тоже не пришлось. Как и питерских «Братьев и сестер», о которых едва слышала («Бесов» привозил в Москву Додин, помню, а второго Федора – нет, не помню). Вот так… Не было его в нашей школьной программе (хотя литературу преподавали прекрасно), не было его книг дома (если только переплетенный журнальный вариант? но и этого не помню). Никто и никогда не посоветовал настойчиво: прочти! Нигде не попалось и восторженное упоминание о нем, ничто не зацепило. Сколько потом не спрашивала я своих московских знакомых – ровесников, помоложе, постарше – не читал никто (в лучшем случае – очень давно), а многие и не слышали имени такого.
Без особых ожиданий я полезла в интернет и выбрала для начала «Братьев и сестер». Как и сам писатель начал когда-то – сразу с этого романа (потому что негоже аспиранту филфака начинать в литературе мелкими формами!). Это было абсолютное потрясение. Немало хорошей литературы было уже прочитано, стало трудно выбирать, что читать дальше (очень важный вопрос, который всегда задавал мне крестный и который ни от кого не услышишь сейчас: что читаете?). И вот – книга, которую по силе воздействия могу сравнить только с первым Федором, Достоевским!
Четыре романа о Пряслиных были прочитаны один за другим непрерывно, и не увлекательность сюжета заставляла читать и читать, но забытое уже чувство живейшего сопереживания этим людям, десятикратно усиленное автором. Невероятное ощущение правды происходящего. Вслед за романом – все повести, рассказы, абрамовские «крохотки» («Трава-мурава»), выступления, изданные супругой Людмилой Владимировной страницы дневника, письма. Весь Абрамов, залпом. Книга о нем из серии ЖЗЛ. С этим и поехала первый раз в Верколу. Уже на месте, в радующем душу книгочея магазине Архангельска – подробный библиографический трехтомник, летопись жизни и творчества, отдельные книги знавших Федора Александровича людей, «говоря» различных раионов (так всегда произносил Абрамов это незнакомое и неудобное северянам слово), прекрасные фотоальбомы.
Вот в Архангельске очень помнят и любят Абрамова. Первое, что встречает вас – аэропорт имени Федора Абрамова. С портретом и перспективой веркольской улицы на большой стене. При входе – всегда какая-то фотовыставка, посвященная ему, серьезный текст. Выбор жителей. А ведь было из кого выбирать – любой московский житель сразу вспомнит Ломоносова, например. Нет, Абрамов.
В Добролюбовке, Архангельской библиотеке им. Н.А. Добролюбова, благодаря супруге (о ней еще надо сказать!) создан кабинет Федора Абрамова; рядом стоит бюст. Постоянно проходят литературные вечера (смотрите сайт, созданный в 2020 г. к столетию писателя – «Вселенная Федора Абрамова» https://фёдорабрамов.рф/; он живет и полон содержания! одна фотография веркольских амбаров может вызвать непреодолимое желание туда приехать). Значение Абрамова совсем не ограничивается его родным Севером, как и значение его старших современников – Бориса Шергина, Степана Писахова. Но Абрамов – история совершенно особая. Стоит прочесть о том, как в 1938 году он приехал учиться на филфак Ленинградского университета, где читали курсы Б.В. Томашевский, В.М. Жирмунский и многие, многие другие ученые того же уровня. Он был единственный крестьянский сын на своем курсе и очень чувствовал это. Спустя много лет другой выпускник филфака Петроградского университета, рафинированный петербургский интеллигент в нашем представлении, Д.С. Лихачев станет одним из самых горячих и глубоких его поклонников и будет говорить об Абрамове-писателе и человеке с таким восхищением и изумлением, которое много стоит.
Он приехал учиться в университет, что было совершенно не в духе его семьи. Среди людей, оказавших на него наибольшее влияние в жизни, Федор Абрамов называет Учителя Алексея Федоровича Калинцева (перед которым мужики в самый лютый мороз снимали шапки) и тетушку Иринью, из старообрядцев. «Единственная святая, которую я встречал в своей жизни». Он безошибочно почувствовал это! Сохранилась фотография – маленький Федя Абрамов (который едва не стал Касьяном, поскольку родился 29 февраля) сидит рядом с иконописным изображением отрока Артемия Веркольского, рост – в рост. Не по годам серьезный крестьянский сын, еще до двух лет оставшийся без отца, и светлый мальчик, которого за четыре века до того Бог забрал от безутешных родителей. Один сознательно меряет себя по другому. Двадцатые годы двадцатого века.
К тетушке Иринье на дальний конец деревни (дом не сохранился, но стоит амбар, на ступенях которого отдыхал Федор) вечерами убегал мальчик от своей горькой обиды – его, первого ученика начальной веркольской школы, не взяли учиться дальше как сына середнячки (отца уже не было, только мама и дети). Жажда учиться была его главным стремлением, непреодолимым. И чтение. Хотя первую книгу прочел в седьмом классе (все детство – крестьянский труд, и книг просто не было). О запойном чтении в детстве пишут и Виктор Астафьев, и Леонид Бородин. С этого начинается русский писатель. Но не только писатель, это было, видимо, общим свойством тех поколений. Мой папа, переживший войну ребенком в Москве, рассказывал: учеба была надолго прервана, и когда году в 44-м объявили, что школа возобновляет свою работу, они бежали с голодными одноклассниками по Пятницкой и прыгали от радости. А мой брат уже совершенно этого не понимал…
«Но все к лучшему в этом лучшем из миров» - в конце концов Федя Абрамов приехал учиться в Карпогоры. В это большое село необходимо отправиться и вам, если вы решили добраться до Верколы. Сегодня это просто – каких-то пять часов на поезде из Архангельска. И еще около часа на машине уже непосредственно в Верколу. Абрамов вспоминал, какой сложной была эта дорога в его времена (традиционно попадали-то в Верколу по реке Пинеге, наземный путь был не главным; само название Веркола чаще всего переводят с финно-угорского как «высокий угор для сушки рыболовных сетей», такой увиделась она с реки).
Сегодня вы едете вполне комфортно и в приглушенных лучах заходящего солнца (поезд приходит в одиннадцатом часу вечера, но летом еще светло) с изумлением смотрите по сторонам: это уже не музей «Малые Корелы», но вас окружают те же северные дома-великаны из потемневшего дерева, улица за улицей, а за ними – простор, от которого тихо замирает сердце в предчувствии встречи с главной целью поездки. Вдруг посмотрит на вас со стены одного из таких домов большой портрет Федора Александровича – где-то рядом та самая деревянная школа, в которой начал он писать (об Испании!) и получил первый положительный отзыв учителя с пожеланием – «только пиши о том, что знаешь». Сюда в мае 1983 года прилетел самолет с гробом Абрамова, и все Карпогоры вышли проводить его в последний путь.
Эти дома, пятистенки и шестистенки, – может быть, главное чудо, к которому так и не привыкнет восхищенная душа жителя средней полосы России. Читайте «Деревянные кони» Абрамова! Их называют «дом-двор», объясняют такое устройство (жилые помещения, хозяйственные, для скота – всё под одной огромной крышей, с ввозом для лошадей и телег) суровым климатом Севера, в котором долгой зимой на улицу желательно было выходить как можно реже. Но дело не только в климате. Пишут и о том, что такой дом мог позволить себе только свободный крестьянин. Здесь не только не было татаро-монгольского ига – здесь никогда не было крепостного права. Был веками устоявшийся быт, глубоко осмысленный, творческий, вдохновенный крестьянский труд – и была свобода, воля, тоже вековая, навсегда, казалось, слитая с этим бескрайним северным пейзажем. Грубо порушенная только советской властью. Даст Бог, не до конца…
Эти дома – первое, что встречает вас в Верколе. Настоящие, жилые и полузаброшенные, образующие ту улицу, изумленно пройдя по которой, вы понимаете: да, я действительно в Верколе! Они стоят под углом к улице, ничем не обсажены (чтобы поймать как можно больше редкого северного солнца) и образуют невероятный по красоте, неповторимый силуэт, от которого так сладко поет русское сердце. На всех фотографиях Верколы – эта центральная улица, ныне хотя бы до половины – улица Федора Абрамова с домами до сотого номера (вторая половина остается Советской!..). Пройдите по ней хоть раз в своей жизни! Если дневной свет еще не до конца покинул землю, вы не удержитесь и в тот же вечер дойдете до Абрамовского угора (а если приехали зимой, вы отправитесь туда утром по ослепительно белому хрустящему снегу, едва освещенному лениво восходящим солнцем, которое уже через несколько часов поспешит снова вас покинуть, окрашивая деревню нежными желто-красными отсветами).
  Здесь – сердце большой Верколы (до колхозов ее населяло около 1300 жителей, сейчас осталось около 300). Абрамовской Верколы. Здесь – печище большого дома абрамовской семьи и сохранившийся небольшой домик, в котором родился Федор. Есть фотография – он стоит у изгороди и задумчиво смотрит на свое печище. Здесь – старая лиственница, с описания которой начинаются «Братья и сестры». От нее уходит вниз абрамовский косик – узкая тропинка, по которой сбегал он к реке и бегом же поднимался обратно, проверяя свои физические возможности уже немолодым человеком. Здесь – описанный супругой «дом в Верколе», небольшой домик, купленный Абрамовым за несколько лет до смерти в первую очередь за то место, на котором он находится. Его единственный собственный дом в Верколе, в котором он проводил каждое лето из отпущенных ему после 1974 года. И здесь – могилы. Федора Александровича и чуть в стороне, скромно – Людмилы Владимировны Крутиковой-Абрамовой. Это место выбрал он сам.
  
На могиле – большой камень в форме пламени свечи, на нем – крест; памятник создан близким другом, «другом души», художником Федором Федоровичем Мельниковым. Который стоял над плечом сомневающегося, не до конца уверенного в себе, уже зрелого по-человечески Федора Абрамова и вдохновлял его к написанию «Братьев и сестер» в 1950 году… Вглядитесь в фотографию Мельникова (ниже) – какое умное, обаятельное, тонкое, доброе русское лицо. Счастье иметь такого друга.
Ф.Ф. Мельников и Ф.А. Абрамов
Рядом у дома – огромная чурка из липы, посаженной в свое время в недалекой Суре ее уроженцем о. Иоанном Кронштадтским (здесь его чаще называют Сергиевым, потому что какой же он Кронштадтский – здешний он, и мощи его, по устойчивому преданию, хоронятся отнюдь не на Карповке, но здесь, в удаленном скиту, куда специально прилетал на вертолете Патриарх Алексий Второй). Липы срубили, и увидевший эти чурки Абрамов попросил своего друга, сурского хозяина, привезти ему одну из них. Просьба была исполнена, на той чурке любил подолгу сидеть сам Абрамов, усаживал сюда почетных гостей, а сегодня таким гостем можете стать вы. Присядьте и смотрите вперед – на реку. «Господи мой!», - воскликнул бы Федор Абрамов.
  Перед вами – простор, равного которому нет, наверное, нигде в России. Зимой вы и не поймете, где заканчивается долгий пологий спуск к реке, а где сама река. А летом перед вами – широкий луг, к которому ведет десятки (если не сотни!) лет назад проложенная паладьина межа (читайте «Пелагею»!). В голодном 1942-м невероятными усилиями женщин и детей луг засевался до последнего клочка, но сегодня тут лишь трава и полевые цветы, а межа выводит взгляд прямо к берегу Пинеги.
Давно уже не сбегаются сюда веркольцы с криками «Пароход!», до середины реки (дальше я просто не пробовала) можно в июле легко пройти вброд, а на том берегу – манящий песчаный пляж и по песку же – недолгий подъем к Артемиево-Веркольскому монастырю. С самого детства Федор Александрович видел его «сахарные развалины», работал здесь пионервожатым; здесь были госпиталь, школа (та самая, куда не взяли Абрамова), детский дом, интернат для детей с отклонением в развитии – почти все было связано с детьми, и никогда это место, хранимое отроком Артемием (мощи его тоже скрылись, «ушли» и ждут своего второго обретения), не было осквернено другими заведениями. Здесь провели месяц студенты Льва Додина, вживались в «Братьев и сестер» и на Преображение с трепетом встречали здесь Абрамова, который долго не верил в способность городских мальчишек и девчонок воплотить жизнь послевоенной деревне, но этот день назвал счастливейшим в своей жизни.
  Он не застал возрождения монастыря, для которого очень много сделала (в том числе материально) Людмила Владимировна. Супруга, которая 34 года прожила с ним и еще 34 без него. Коренная петербурженка, филолог, всю жизнь особенно занимавшаяся Буниным. «Живи за двоих и заверши мои писательские дела», - сказал ей Федор Александрович, предчувствуя близкую смерть. Дожив до 97 лет глубоко верующей христианкой, она собрала и издала все, что было написано, не дописано, не издано Абрамовым. Кажется, ни одна вдова не сделала для русского писателя больше.
Поэт Владимир Корнилов в 1965 г. написал об Анне Григорьевне Достоевской: «Этой отваги и верности не привелось ремесло. Больше российской словесности так никогда не везло». Служение Людмилы Владимировны тогда еще только начиналось! Самый большой ее, мне кажется, подвиг – воссоздание начатой Абрамовым «Чистой книги». Господи, почему они столько не написали – Пушкин, Лермонтов… Абрамов! Не нам судить. Вечная боль русской литературы.
Он говорил: «Я пишу не о деревне, я пишу о России». Эта книга – о России, и писатель он был – не «деревенщик», не северянин только, огромный русский писатель. И те 18 глав, которые с упоением успел он написать в своем последнем, 1983 году, дают полное представление о широте, всеохватности, глубине и красоте его замысла, о той книге, которая могла бы у нас быть. Смерть его в 63 года слишком преждевременна по нашим сегодняшним меркам. Читаю описание всех предсмертных событий, и не покидает меня врачебное ощущение, что он не должен был так умирать. «Уж мы бы его спасли, особенно сегодня». Но в медицине тоже не бывает сослагательного наклонения…
Монастырь сегодня живет и молится, круг замкнулся - Абрамов вернулся к тому светлому отроку, на которого так хотел быть похожим в детстве. Они теперь смотрят друг на друга в вечности. А, может быть, и непосредственно общаются друг с другом. Чтобы попасть на тот берег летом, вы будете махать рукой лодочнику – он всегда где-то рядом, но совершенно точно перевезет вас перед началом монастырской службы и после ее окончания. Другой переправы летом нет, и слава Богу (говорю как человек приезжий; возможно, веркольцы считают иначе), а зимой вы просто перейдете по льду, не заметив, где кончился берег и началась река.
Первоклассный когда-то монастырь восстанавливается по мере возможностей, основательно, под водительством многолетнего наместника архимандрита Иосифа. Служат в маленьком храме Артемия Веркольского или в Казанском; центральный Успенский храм еще ждет тех, кто поможет его восстановить. О. Артемий Владимиров, тоже человек литературный, привез в монастырь чудом сохранившуюся икону Артемия Веркольского с частицей его мощей – из разрушенного храма Параскевы Пятницы на Пятницкой улице в Москве, на месте которого, при входе на станцию метро Новокузнецкая, и сейчас пробивается вода из источника...
Светлый отрок – совершенно особый святой. В день его памяти 6 июля лесом и полем идет крестный ход к храму на Ижемени – там настигла невинного отрока смерть, там через 30 лет обрели нетленным его незахороненное в земле тело. Пройдите с этим крестным ходом! Здесь душа получает тот покой и свет, которые делают ваше пребывание в Верколе законченным чудом.
Вы возвращаетесь той же лодкой и вновь поднимаетесь к Абрамовскому угору. Цветов в Верколе не продают – вы соберете немного полевых и оставите их Федору Александровичу и Людмиле Владимировне, потому что сердце просит принести им хоть какой-то дар благодарности и любви! Однажды занавеска в их пустующем домике окажется приоткрыта – вы деликатно заглянете в нехитрое жилище и с удивлением увидите там пожилую женщину, сидящую за столом и печально о чем-то задумавшуюся. Есть о чем задуматься в этом доме...
Это Галина Михайловна Абрамова, любимая племянница Федора Александровича, которая приезжает сюда на 2-3 недели каждое лето. Она навещала дядю Федю накануне фатальной операции и, наблюдая, как он быстро поднимается по больничной лестнице, спросила – не тяжело ли? «Умирать будет тяжелее» - ответил он ей. Это она. Следующим утром она выйдет на угор пораньше и первым делом перекрестится перед могилами. Давно заведенный порядок, неизменная потребность души. Не будем ей мешать, пройдем тихо до самого дальнего конца деревни, мимо знаменитого дома с деревянным конем, обитаемого теперь только летом…
Вы еще не раз вернетесь сюда, на Абрамовский угор, прежде чем покинуть Верколу, просто не сможете сюда не прийти. Есть немало прекрасных «литературных» мест в России. Бежин луг под Орлом, вблизи покинутого родового имения Тургенева, все же очень точно хранит память о писателе и делает его страницы живыми. Но ни одно место не забирает сердце так, как это. Это центр не только Верколы. Такое ощущение – что здесь самый центр России, центр ее души. Где еще в России вы встретите такое соединение свободного русского духа, вольного простора с бескрайними северными лесами, красавицы Пинеги с ее неспешным бегом (лодочник рассказывает, сколько раз тучи, надвигаясь по реке, расходились точно над монастырем) и величественным поворотом за Ижеменью. Здесь несомненно присутствие Артемия Веркольского и Федора Александровича с его героями, и живых людей - все еще очень отличных от московских, хотя вышка мобильной связи с интернетом дошла и до них. Люди. То, о чем совершенно необходимо сказать в Верколе.
Больше 20 лет назад сюда приехал из Подмосковья о. Илия с матушкой и одной дочкой. Они до сих пор здесь, детей уже шестеро, о. Илия служит в домовом Никольском храме в самой Верколе (а был когда-то большой Никольский храм, в котором могли крестить Федора), матушка работает в библиотеке. Книги в библиотеке читают. Есть еще приезжий юрист из Питера, построил дом и работает на удаленке. Есть «Татьянин дом» и «Дом в Пекашино» - это они принимают гостей, их хозяева тоже когда-то приехали в Верколу. Остальные – коренные веркольцы, кажется, живут тут всю жизнь. Двадцать два ученика учатся в новой школе. Поля больше не засевают, две или три коровы на всю деревню. Что будет с ней дальше – вопрос, о котором писать не в этой краткой заметке.
А что будет дальше с Россией?..
Люди другие! Такие, каким были и должны бы остаться русские люди. Добрые, открытые, радушные, веселые, скромные, талантливые! Чистые. Почти в любом месте России постоянным уличным фоном звучит мат, на нем разговаривают и мальчики, и девочки, и взрослые – здесь не будет этого. Они все еще говорят на своем языке, «говόре»; пересказать это очень сложно, слушать – наслаждение! Абрамов умел передать…
Долго я думала, что за «вожжи» в его пронзительном рассказе «Старухи» - а так именовали старухи наших вождей, портреты которых менялись на стенах. Было две Марьи с одинаковыми фамилиями. Сначала их называли большая и меленькая, потом одна из них получила сталинскую премию и стала именоваться «Мария сталинска». Меткого юмора им не занимать! Раз услышав эти интонации, вы не забудете их никогда, и будете жадно ловить эту речь, приезжая сюда снова.
Есть великолепный хор, из тех же «старух» и молодых, они научат вас водить хороводы и наряжаться по всем правилам. В музеях можно поначалу даже запутаться – прекрасный литературный музей Федорова Абрамова в доме начальной школы, где он учился. Он дает очень полное представление о писателе даже после того, как многое о нем прочитано. Мне как-то очень запомнились часы, которые он подарил Федору Мельникову. И портрет. Музей живет, здесь постоянно происходит что-то хорошее, приезжают творческие люди. И мне такой музей, прости Господи, милее великолепного современного интерактивного музея, отстроенного в астафьевской Овсянке, и, что ни говори, невозвратимо нарушившего сокровенный покой этого места.
Да каждый дом в Верколе – музей. Живая история Пряслиных и других героев Абрамова, которые побаивались «писателя» с блокнотом на улице – того и гляди пропишет. Дом Ставрова. Дом «первого топора Верколы», прототипа Петра Житова. Дом друга, самобытного художника, «пинежского Пиросмани» Дмитрия Клопова. Иняхинский дом, где проходят выставки, мастер-классы и можно увидеть картины Клопова, полные удивительных красок и любви к Северу. И так далее.
Обязательно зайдите на кладбище, оно начинается прямо за деревней, в сосновом лесу. Пока вы будете искать могилы Степаниды Павловны, матери Абрамова, брата-отца Михаила, тетушки Ириньи, вы встретите полный сонм жителей абрамовского Пекашино – Михаил Абрамов, один из прототипов Мишки (тоже уже покойный), Иняхины, Ставровы, Заварзины, Клевакины, Минины, многочисленные Абрамовы... В этом еще один секрет воздействия Верколы - здесь все еще очень близко, и по времени, и физически. Буквально все можно потрогать руками. Нам сегодня нужна эта документальность, писать – и читать - об отвлеченном уже невозможно, слишком серьезно все вокруг. Соединение правды исторической, подлинности и высокой художественности, правды сердца.
  Есть в Верколе и совершенно особый дом, где вы почувствуете все это в полной мере – через дорогу и наискосок от музея, «Дом брата Михаила» (любимого старшего «брата-отца»), в котором останавливался Федор Александрович в свои приезды в Верколу, пока не появился свой домик. Еще в монастыре вы наверняка обратите внимание на пожилую стройную женщину с тонким, одухотворенным лицом – она встретит вас за свечным ящиком, затем вы будете вместе молиться в храме. Это Анисья Петровна – жена Владимира Михайловича Абрамова, младшего племянника Федора Александровича, который был ему как сын. Вспоминает, как в день свадьбы ждала их на дальнем конце деревни. Лил сильный дождь, и она гадала: придут – не придут? А потом увидела с облегчением, как идут-качаются в такт две одинаковых головы (отца у Владимира тогда уже не было, и к невесте его провожал дядя Федя)! Они живут в Верколе поблизости, а в доме организовали музей. На двери – номер телефона, звоните!
  Владимир Михайлович с Анисьей Петровной встретят вас как родных. Они принимают гостей с разными программами – можно приходить к ним в каждый приезд, и это останется с вами навсегда. Только представьте – вам будет рассказывать о «дяде Феде» человек «одной крови» с ним, который был рядом много лет, помнит и знает то, что лет через 30 уже никто не расскажет! Слава Богу, многое записано, снято на видео (слушать Владимира Михайловича, его речь и любимую Абрамовым гармонь – отдельное удовольствие), но сейчас есть возможность слушать их непосредственно, сидя в той самой комнате, за тем самым столом, за которым сидели они с дядей Федей. Он всегда садился у открытого окна, и проходившие по улице с почтением приветствовали «писателя».
Вам покажут большую жестяную банку, в которой дядя присылал сливочное масло из Ленинграда, и самым вкусным завтраком (и обедом одновременно) для школьника Володи и его сестры Надежды был ломоть хлеба, намазанный этим маслом и присыпанный сахаром. Вас угостят чаем из самовара с «писательскими конфетами» (подушечками), которые Абрамов предпочитал всем другим, и теми самыми неподражаемыми шаньгами, испеченными Анисьей Петровной, которые он так любил. Вы увидите небольшой стол, втиснутый в отдельную комнатку, за которым работал Абрамов. И самое для меня удивительное – вы подниметесь наверх и будете лежать в душистом сене (где он так любил отдыхать от работы и думать), в «заповеднике тишины», и слушать в исполнении Анисьи Петровны рассказы Абрамова. А потом она откроет старый сундук, обнаруженный тут когда-то, достанет оттуда и не без труда прочтет подлинное, как будто вчера написанное Абрамовым письмо племяннице. И все улыбнутся его мягкому наставлению: «Нехорошо, Надежда!».
Мы не успеваем спросить о чем-то важном, пока человек еще жив, и порой лучше узнаем его после смерти, читая письма и воспоминания современников. Как сказано где-то у Бунина о Чехове, с великими людьми это часто бывает, потому что они скромны и не склонны рассказывать о себе. Об Абрамове еще можно спросить человека, который знал его очень хорошо и который его по-настоящему любит (то есть – видит человека таким, каким задумал его Бог). Мой вопрос касался того, был ли Федор Александрович верующим человеком (хотя ответ из его книг для меня понятен, абсолютно христианский по духу писатель). – «Я тоже как-то спросил его: дядя Федя, а ты в Бога веришь? Он посмотрел на меня и на вопрос ответил вопросом: а как ты думаешь, Владимир, если бы я не верил в Бога, я остался бы жив в этой страшной войне?»
Добровольцами ушел на войну практически весь его курс – из более чем ста человек осталось в живых меньше десятка. «Выстлали своими телами дороги на подступах Ленинграда», как сказано у Абрамова. Подробно писать о войне, о Ленинградской блокаде отказывался – «неподъемно». Неподъемно не только для него самого, но и для печати – в то время, когда все его романы и повести пробивались к читателю с боем. Причем даже его противники открыто признавали его вину в том, что он говорил правду.
Астафьев написал, написал «последнюю правду о войне» (отзыв фронтовика, актера В.П. Заманского), но это было уже другое время. Правду о войне в Афганистане написал Виктор Николаев. Это почти невозможно читать. Писали и о блокаде (см. на сайте страшные воспоминания Д.С. Лихачева, которые, как он считал, никогда не будут опубликованы). Можно представить, что осталось ненаписанным Абрамовым – хотя бы по тому, что написано им о военной и послевоенной деревне. И пожалеть – его и нас; неподъемным это могло оказаться и для читателя. Абрамов не раз говорил, что погибли лучшие и самые талантливые. Но остался в живых именно он. После тяжелого ранения попал в свою деревню, увидел каторжный и самоотверженный труд женщин и детей в 1942 году и переплавил это в своем огромном русском сердце в страницы романа – именно он.
Только вернувшись из Верколы в первый раз, я посмотрела запись его встречи с телезрителями в концертной студии Останкино в 1982 году, за год до его смерти. Это было еще одно потрясение. Можно ничего не рассказывать об Абрамове и Верколе, можно даже не читать его – только послушайте эту запись от начала и до конца (встреча продолжалась 4 часа, осталось существенно меньше, по словам Абрамова, вырезали самое важное и острое). Д.С. Лихачев говорил: «И в писателе, и в человеке жило в нём трагедийное начало — начало почти титаническое, делавшее его драматургом в повествовательной романной форме. Он был и поразительным оратором, оратором-публицистом, слушать которого было порой почти потрясением». Слово «почти» я бы сегодня точно убрала.
И еще, В.Г. Распутин: «Когда Федор Александрович поднимался на трибуну, зал замирал. Во время его выступлений в фойе не оставалось, вероятно, ни одного человека, все возвращались на свои места, чтоб ни слова не пропустить из того, о чем нынче в первую очередь хлопочет совесть, что говорит правда. Я слушал Абрамова несколько раз, в том числе на 6-м и 7-м писательских съездах страны, - впечатление было очень сильное. Можно объяснить его, это впечатление, ораторским искусством, но, мне кажется, тут дело не в искусстве. Когда слово добывается кровью сердца, оно с кровью сердца и произносится. Истина, если ей к тому же нечасто удается выйти в люди, сама найдет и голос, и тон, и температуру накаливания. У Абрамова к середине выступления она достигала обжигающего действия, зал, устраивая овацию, просил дать ему перевести дыхание. Взмашистым, вырубающим слова голосом Абрамов добивался максимального, абсолютного проникновения и победительности своей мысли <…> один из очень и очень немногих, он не просто задавался трудными вопросами, но всегда доискивался до ответов. Это был художник и труженик проникающего, мускулистого ума, что чувствовалось даже и в разговорах. Вместе с ним говорить было трудно, он вел мысль как борозду, распахивая ее из глубины, выворачивая из-под слоя поверхностного и случайного, и, как всему, что достается в трудах, знал ей цену, умел добиться, чтобы его слушали». Кто-то сравнил его с пророком, столь ценимым им пророком Аввакумом. И еще «вспоминается» (запись бы!) Достоевский, его речь на открытии памятника Пушкину… Записи Абрамова - сохранились.
Это тот единственный на курсе крестьянский сын, который чувствовал себя так неуютно среди ленинградских «интеллигентов». Можно представить, как непросто воспринимали это огромное самобытное явление в 60-е и 70-е в кругу советской ленинградской интеллигенции… Вся классическая русская литература вышла из дворян (как говорил мой крестный, А.В. Недоступ, вышла из офицеров-артиллеристов, «потому что пехотинцев всех поубивало»), только к началу ХХ в ней все чаще стали появляться выходцы из купечества, в том числе московского (Иван Шмелев). Но к середине XX века дворян, да и купцов «всех поубивало» либо они уехали. Как мрачно иронизировал Максимилиан Волошин, отвечая на отчаянное предложение жены о совместном самоубийстве в страшном, охваченном террором голодном Крыму: «Лучше «расстреляться» по примеру Гумилева. Это так просто: написать несколько стихотворений о текущем. О России по существу. По крайней мере выскажешься».
И великую русскую литературу подхватили крестьянские дети – пошли учиться по-настоящему и в полной мере осознали то богатство, которое было дано им от рождения и стремительно исчезало. Их окрестили «деревенщиками» с оттенком презрения, но это была подлинная русская литература. Где-то сохранялись носители и «дворянской» культуры, и на этом этапе они прекрасно поняли и узнали друг друга.
Кто подхватит русскую литературу сейчас, и подхватит ли?
Берите билет на самолет до Архангельска, там садитесь в поезд до Карпогор, ищите на станции машину Василия Александровича – и на излете белого летнего дня или в глубокой тьме зимнего вы окажетесь в этой деревне. Каким бы ни было время года, вы обязательно пройдете по единственной в мире улице, прежде чем уйти ночевать в уютную сень дома-великана, и только тогда наконец поверите, что вы – здесь, на месте. Приезжайте в Верколу! И читайте Федора Абрамова – непрочитанное сокровище России.
Ольга Владимiровна Благова,
профессор-кардиолог
|
