Февраль

Худощавый, подтянутый офицер задумчиво склонился над картой, разложенной на широком письменном столе. Однако свет вечерней лампы из-под оранжевого абажура падал не на схемы военных укреплений и стрелки направлений ударов. Это была карта Приморья, и офицеру предстояло проложить маршрут очередной экспедиции, на этот раз в район среднего течения Амура для обследования бассейна реки Тунгуски. За окном под необычный для февраля мороз спал продрогший Владивосток, дремал заметённый снегами Амур.

С фотокарточки, стоящей на столе, смотрел на задумавшегося офицера «лесной человек», гольд Дерсу Узала, знавший тайгу лучше, чем горожанин родной город. Как пригодился бы он теперь в новом путешествии. Но, глядя на карточку погибшего друга, надёжного таёжного проводника, русский путешественник, офицер царской армии Владимир Клавдиевич Арсеньев думал совсем об ином. Вести одна тревожнее другой приходили из Петербурга. И одна невнятнее другой. Арсеньев чувствовал: назревает бунт, и боялся, что бунт этот сорвёт давно задуманную экспедицию.

Однако, несмотря ни на что, экспедиция состоится, окажется вполне успешной и получит название «Олгон-Горинской» так как удастся обследовать реки Олгон и Горин и ещё массу других, не исследованных ранее рек, озеро Болонь-Оджал и хребты Ян-де-Янге и Быгин-Быгинен. Во время путешествия, которое продлится до начала следующего, 1918 года, Арсеньев запишет в своём дневнике: «год принес много несчастий родине... Скорее бы кончилась эта солдатская эпоха со всеми её жестокостями и насилиями».

Раздумывая над маршрутом будущего похода, он не знал, конечно, что раздумья иного рода будут мучить его всего через несколько месяцев, когда в октябре придёт весть о том, что там, в далёком Питере к власти пришли большевики. «Революция для всех, в том числе и для меня», – скажет он друзьям, советовавшим ему уехать из России. И останется…

«Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела…»

Бескрайняя Россия под мерцание свечей, лампад и керосиновых ламп лениво посапывала в заметённых февральскими вьюгами деревнях, в сытых, несмотря на войну, купеческих городках, лишь изредка приподнимая сонные веки: «Что там, в этом Питере, творится?»

А в Питере императрица Александра Фёдоровна сидела над письмом и писала супругу: «Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи… Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя. Худших речей не печатают, но я думаю, что за антидинастические речи необходимо немедленно и очень строго наказывать, тем более, что теперь военное время. Забастовщикам надо прямо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать...»

Хулиганское движение… Нужно прямо сказать, императрица не понимала, не чувствовала по-настоящему, что пар в столичном котле достиг предела давления и с секунды на секунду грянет взрыв.

Неизвестно, когда Борис Пастернак написал своё знаменитое стихотворение «Зимняя ночь». Однако, учитывая его утверждения, что многие стихи были созданы под впечатлением от февральских событий, строчки

«Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела…»

вполне могли быть если не написаны, то задуманы тем самым февралём 1917-го, который русской интеллигенцией воспринимался во многом метафизически, «как преображение мира, как духовное возрождение».

Впрочем, разные слои российского общества очень по-разному ощутили февраль семнадцатого. В иных пределах империи никак не ощутили – жизнь текла по раз заведённому порядку и, казалось, ничто не может этого порядка изменить.

А мир, искоса поглядывая на странную, пугающую Россию, жил своей жизнью. В Мексике – новая конституция, в Османской империи – новый визирь, в далёкой Австралии сторонники премьер-министра Хьюза создают коалиционное, так называемое федеративное военное правительство, а в загадочном Китае честолюбивый юноша Мао Цзэдун написал свою первую остро-политическую статью.

Тем временем обыватели разных стран обсуждали странные происшествия, никак не объяснённые наукой. Например, случай, произошедший в семидесяти милях к юго-востоку от побережья Исландии: «офицеры и матросы корабля ее величества «Хилари» видели морское чудовище с шеей примерно в тридцать футов длиной и треугольным спинным плавником». Или загадочную историю с яхтой «Зебрина», которая отплыла из гавани Фалмут в Корнуэлле, направляясь в маленький французский порт Брие. «Все путешествие должно было занять не более сорока восьми часов. Не было в те дни никаких штормов и туманов, однако четыре дня спустя «Зебрина» была обнаружена в превосходном состоянии… без единого члена экипажа! Судьба команды яхты так и осталась невыясненной». Культурная публика захлёбывалась чтением романа «Неудобные деньги» популярнейшего английского писателя, рыцаря-командора ордена Британской империи Пелама Вудхауса, который переживал пик своего успеха: только на Бродвее шли сразу пять его пьес и жизнь, далёкая от политики, была полна счастья. А вот Франклину Д. Рузвельту в то время было не до Бродвея. Пережив неудачу в борьбе за пост сенатора в Конгрессе США, он готовился к новым штурмам вершин власти, и знать не знал, что в далёкой холодной России малозаметный член РСДРП со странным псевдонимом Сталин ломает голову над тем, кого поддержать в эти дни – Ленина или его оппонентов? Жизнь сведёт их гораздо позже…

Для России главной болью оставалась, конечно, затянувшаяся война. В феврале встретил свой тридцатый день рождения раненный на германском фронте фельдфебель Василий Чапаев. Награжденный за храбрость Георгиевской медалью и солдатскими Георгиевскими крестами трёх степеней, он залечивал рану в госпитале Саратова. В это время лихой рубака Семён Буденный получал свои Георгиевские кресты в Закавказье, дерзко действуя в турецких тылах, а будущий легендарный советский разведчик, а тогда унтер-офицер немецкой армии Рихард Зорге сражался с французами на западном фронте.

Для Запада война тоже стала тяжким бременем. Острая нехватка продовольствия привела к высокой смертности среди мирного населения. В Португалии из-за нехватки продовольствия вспыхнула забастовка шахтёров, в Великобритании введено нормированное распределение хлеба. Германская подводная лодка в ходе объявленной ещё в январе неограниченной подводной войны безжалостно потопила американский пассажирский корабль «Хаусетоник» у берегов Сицилии, и США поневоле пришлось вступить в войну. И хотя официально об этом будет объявлено в марте, президент США Вудро Вильсон приказал немедленно вооружить все торговые и пассажирские суда. Тем временем молодой американский журналист Эрнест Хемингуэй носился под вой снарядов на санитарной машине по Западному фронту; несколько лет спустя он опишет свои впечатления от тех дней в книге «Прощай оружие»…

Немцы, хватаясь за любую соломинку, пытаются вовлечь в войну Мексику, стравив её с США. Британская военно-морская разведка перехватила и расшифровала немецкую «ноту Циммермана», в которой правительство Германии предлагало правительству Мексики заключить союз против США и обещало поддержку требований Мексики возврата всех территорий, потерянных во время войны с США в 1848 году.

В Петербурге тем временем всё стремительнее раскручивалось колесо революции: разгорелась забастовка на Путиловском заводе, начались антивоенные митинги, переходящие в массовые стычки с полицией и казаками, грянула всеобщая забастовка под лозунгом «Долой самодержавие!», завязались бои между солдатами, разделившимися по принципу поддержки революции или царя. И, наконец, полыхнуло вооруженное восстание, приведшее к созданию Временного комитета Госдумы под председательством Родзянко. В тот же день в Таврическом дворце начал работу Петроградский совет под руководством Н.Чхеидзе и А.Керенского, а на следующий – в последний день февраля – вышел первый номер «Известий Петроградского совета», который призвал к созданию советов в регионах...

…В те дни во Владивостоке не работал телеграф, и о событиях в столице ещё ничего не было известно. Владимир Арсеньев усиленно готовился к экспедиции... Он останется в России и отношения его с новой властью сложатся вполне терпимые. Конечно, бывшего царского офицера поставят на спецучёт, и он обязан будет раз в месяц отмечаться в комендатуре ОГПУ во Владивостоке. Его неоднократно допросят чекисты, например, по поводу высказываний, что «русские безалаберный народ», «люди, которые всегда тяготятся порядком, планом… и для того, чтобы втиснуть русского человека в рамки порядка, нужно насилие»… Однако в марте 1924 года в книге регистрации лиц, стоящих на учёте во Владивостокском ОГПУ, появится следующая запись, касающаяся полковника Арсеньева: «30.03.1924 года комиссия постановила с особого учёта снять как лояльного по отношению к Советской власти».

Новая власть будет по-своему ценить его – издавать книги, предлагать должности. Но повезёт знаменитому путешественнику в другом: он вовремя… умрёт. И не узнает, что в 1930-е годы будет посмертно обвинён в шпионаже в пользу Японии. Его жену Маргариту Николаевну арестуют и в 1938 году расстреляют. Но это уже другая история…

Александр Ломтев

Русская Стратегия

http://rys-strategia.ru/