В начале 1850 года я довольно серьезно заболел, и доктора советовали мне ехать за границу пить богемские воды; но меня привлекало другое -- меня уже давно тя­нуло на Кавказ. Мне хотелось взглянуть на этот, по рас­сказам и описаниям, чудный край, с каждым годом все более и более нами приобретаемый1. Я должен сказать, что личность наместника кавказского, князя Михаила Се­меновича Воронцова, много способствовала этому жела­нию посетить вверенный его управлению край 2. Я имел случай в Риме, в начале сороковых годов, видеться с Во­ронцовым в продолжение целого месяца почти ежедневно, и могу сказать, что и тогда, и впоследствии, когда служеб­ные и дружественные отношения в течение нескольких лет сблизили нас окончательно, он оставил во мне навсегда впечатление одного из замечательных людей своего вре­мени. Он обладал в высшей степени тремя очень редкими между русскими людьми качествами; необыкновенной на­стойчивостью, непреклонной твердостью убеждений и са­мой утонченной вежливостью. Правда, вежливость эта подчас становилась почти оскорбительна, так как она без­различно относилась ко всем; мне часто случалось присут­ствовать на служебных приемах Воронцова и немало тогда удивляться тому, что он с тою же самой приветливой и только чуть-чуть саркастической улыбкой на тонких гу­бах подавал руку заслуженному генералу с грудью, увешанной звездами и орденами, и тут же протягивал эту руку какому-нибудь гречонку из Таганрога или Одес­сы, беззаботно торгующему маслинами. Особенно памятным мне представляется следующий случай.

Дело было перед самым началом Крымской кампании. На юге России, в Крыму и на Кавказе, шныряли разные неблаговидные личности -- шпионы, о появлении кото­рых почти ежедневно доносили Воронцову. Я уже сказал, что часто из любопытства скорее, чем по службе, я при­сутствовал на утренних служебных приемах Воронцова и потому в одно прекрасное утро находился в приемной за­ле. Едва наместник вошел в комнату, к нему с воплями и восклицаниями на смешанном полурусском-полутатар­ском языке бросился в ноги, опережая всех, еще довольно молодой татарин, умоляя его о пощаде. Жалко было смот­реть на несчастного: страх, ужас совершенно изуродовали красивые и довольно тонкие черты его лица; он весь трясся как в лихорадке, и посиневшие губы его так пе­ресохли, что он едва мог произносить слова.

-- Мм... мм... что такое, мой любезный? Да успо­койтесь... встаньте... Что такое? в чем дело? -- с своей неизменной улыбкой и "протягивая ему руку" спросил Воронцов.

Татарин приподнялся и, все продолжая дрожать и за­дыхаться, объяснил, что его заподозревают в шпионстве. Воронцов еще приветливее ему улыбнулся и сказал, что он ему обещает сейчас же приказать навести справки, чтобы он успокоился, что все объяснится к лучшему для него. Затем, обойдя кружок представлявшихся ему в тот день военных и просителей, он возвратился к себе в каби­нет и принялся за бумаги.

-- Ваше сиятельство, что прикажете насчет этого та­тарина? -- спросил наместника дежурный адъютант, присутствовавший при вышеописанной сцене.

-- А, этот татарин?.. Он очень вредный, по докладам, шпион... поступить с ним по обыкновению, повесить его... -- все не переставая улыбаться, возразил Воронцов.

Чем объяснить это вечно улыбающееся самооблада­ние? Презрительностью ли большого барина, считающе­го, что все, что его окружает, ниже его, и потому равно относящегося ко всем? Но Воронцов был слишком умен и человечен, чтобы поддаваться близорукой спеси, свой­ственной ограниченным людям знатного происхождения. Я скорее полагаю, что им руководила высокогосудар­ственная задача того, что людьми управлять даже тогда, когда их приходится вешать, следует не запугивая их. На характере Воронцова его воспитание в Англии оста­вило следы неизгладимые. Он олицетворял собою мето­дичность во всем и любил, почти требовал, чтобы все его окружающие ей подчинялись. В Одессе, Тифлисе, Боржоме, Алупке, Петербурге и за границей он вставал, работал, ездил верхом и обедал в одни и те же часы. Даже анекдоты за картами он рассказывал одни и те же, и все с учтивой улыбкой в сотый раз их выслушивали, до того он умел в среде своих приближенных вселить чувство уважения и привязанности. Любимой игрой его была теперь уже всеми забытая игра в ломбер (l'ombre). Ворон­цов сам приглашал из среды своих гостей лиц, с которыми желал играть в карты в тот вечер. В первое время пребы­вания моего в Тифлисе я каждый вечер составлял партию Воронцова, но однажды, прискучившись торжествен­ностью игры и одними и теми же рассказываемыми стариком наместником анекдотами, я несколько раздра­женно стал кидать свои карты. Воронцов тотчас это заметил.

-- Любезный граф,-- обратился он ко мне с своей неизменной улыбкой, спокойно складывая на стол свои карты,-- если вам скучно играть с нами, зачем же вы играете?

Я смешался и стал извиняться; Воронцов продолжал улыбаться.

Мы, как ни в чем не бывало, докончили партию. Во­ронцов по-прежнему остался ко мне приветливым, но уже никогда более не приглашал меня играть с собою в лом­бер. Раз только я видел Воронцова изменившим своей, можно сказать, беспощадной вежливости; он оказался впоследствии очень больным. Вот как это случилось. При Воронцове много лет находился известный всему Кавка­зу доктор Андреевский3. Человек в высшей степени гру­бый, нахальный и даже не безукоризненно честный, он тем не менее сумел понравиться Воронцову и в короткое время приобрел над ним замечательное, почти всесильное влияние. Странно объяснить себе, как человек, совершен­но противоречивший воронцовским понятиям, правилам, стремлениям, привычкам, мог взять над ним такую силу? Надо сказать, что если личность Андреевского грешила многим, зато доктором он был отличным и диагностом замечательным, и являлся старому наместнику сущест­вом, от которого зависела его жизнь или смерть -- смерть, этот неотвязный и ужасающий призрак старых людей... Этим и объясняется для многих непостижимое влияние Андреевского на Воронцова. Итак, однажды за обедом случилось следующее обстоятельство; надо ска­зать, что Воронцов никогда не завтракал и потому за обедом ел первые два-три кушанья не только с аппети­том, но почти с жадностью. После супа подали одну из тех превосходных рыб, какими славится Кавказ. Ворон­цов положил себе на тарелку огромный кусок рыбы, съел все спешно и жадно, потом, через стол протягивая к Ан­дреевскому свою тарелку, на которой лежала часть остова съеденной им порции, проговорил совершенно спокойно:

-- Чудесная рыба! Хотите попробовать?Андреевский побледнел, но не от гнева, а от испуга; он мгновенно понял, что такой человек, как Воронцов, не мог быть в своем уме, для того чтобы сделать кому бы то ни было подобную невежливость. Не желая пугать княгиню Воронцову, с смущением глядевшую на эту ей непонят­ную сцену,Андреевский обернулся к стоявшему позади его дворецкому и быстрым шепотом приказал ему как можно скорее подавать обед, так как князь очень болен. С этой минуты Андреевский не сводил с Воронцова глаз; старик остался спокоен во все время обеда, но совершенно изменился в лице и почти ничего не говорил; от стола его уже повели под руки, и он опасно заболел, хотя скоро оправился, но уже заметно начал хилеть.

В начале Крымской кампании, чувствуя себя совер­шенно больным, Воронцов стал просить государя позво­лить ему на короткое время оставить свой пост, чтобы отдохнуть, собраться с новыми силами. Слух об этом ско­ро разнесся по Тифлису; один из старейших и заслужен­ных грузинских генералов, князь Эристов, в мундире и орденах явился на следующий день на прием к Ворон­цову.

-- Правда это, князь? -- гневно вопросил он главно­командующего,-- правда это, что ты покидаешь нас теперь? 4

-- Да... Да, любезный князь,-- улыбаясь и пожимая ему руки, ответил Воронцов,-- я стар, болен, не надеюсь на себя... боюсь умереть...

-- Ну, так и умри, и умри! -- закричал на него Эристов,-- и умри! но ты русский солдат и не можешь во время войны оставлять свой пост!

Воронцов был действительно русским солдатом, и та­ким, каких дай бог много! Я отроду не встречал такой хо­лодной и беззаботной храбрости5. Сколько раз мне слу­чалось видеть Воронцова в схватках с горцами. Всюду впереди, он отдавал приказания, шутил, улыбался и ню­хал табак, точно у себя в кабинете. Особенно поразил он меня однажды, когда после незначительной перестрелки у нас с горцами завязалось жаркое дело; неприятель не­сколько раз окружал нас, мы чуть было не попали в плен, потеряли много людей и наконец под вечер, изнуренные, грязные, пробыв целый день под градом пуль, возвраща­лись в главную квартиру; по дороге ежеминутно свистели пули рассыпавшегося в кустарниках неприятеля. Все, насторожившись, переглядывались и осматривались, один Воронцов спокойно ехал на своей измученной и еле пере­двигавшей ноги лошади. Надо заметить, что ему тогда уже минуло за семьдесят лет, в тот день он, как и мы, ни­чего не ел, не слезал с лошади и все время находился на самом опасном месте. Уже совсем подъезжая к квартире, он обернулся, рукой подозвал меня к себе, вынул из кар­мана табакерку, понюхал и с своей вечной улыбкой ска­зал мне:

-- А я расскажу Булке (Булкой мы звали мою стар­шую дочь, Елисавету Владимировну Сабурову. Воронцов ее очень любил. Ей тогда было лет пять), а я расскажу Булке, в какой мы нынче с вами были передряге, любез­ный граф!.. 6

Никто лучше Воронцова не знал русского солдата, никто выше не ценил его беззаветной храбрости, терпели­вой выносливости, веры в провидение и смирения; но у не­го была слабость думать, что русского солдата нужно постоянно веселить; иногда мы, служащие при Воронцове, проклинали это убеждение, так как после горячего ли де­ла или утомительного перехода, едва разоруженные сол­даты зажигали костры, чтоб варить кашу, Воронцов тре­бовал, чтобы песенники начинали петь. Вплоть до самой глубокой ночи, пока последний солдат, изнуренный тру­довым днем, не засыпал, в лагере раздавались звуки какой-нибудь гнусной балалайки, наигрывавшей Ваньку-Таньку, а Воронцов у себя в палатке блаженно улыбался. "Солдат -- тот же ребенок, его нужно постоянно весе­лить! -- повторял он. -- И потом, эти песенники, бала­лайки -- что за чудесная музыка!.."

Жена Воронцова, графиня, потом светлейшая княгиня Елисавета Ксаверьевна, рожденная графиня Браницкая, приходилась по своей матери, рожденной Энгельгардт, внучатной племянницей князю Потемкину, знаменитому светлейшему. Она принесла своему мужу огромное состояние; Воронцов хотя сам по себе был чрезвычайно богат, но несколько расстроил свое состояние, заплатив, после 1815 года, более полутора миллиона рублей ассиг­нациями долгов за офицеров оккупационного корпуса, которым он командовал в Мобёже. Небольшого роста, туч­ная, с чертами несколько крупными и неправильными, княгиня Елисавета Ксаверьевна была тем не менее одной из привлекательнейших женщин своего времени. Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очарователь­ною, женственною грацией, такою приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объ­яснить, как такие люди, как Пушкин, герой 1812 года Ра­евский и многие, многие другие, без памяти влюблялись в княгиню Воронцову.

В 1852 году [1851 году. -- Сост. ] единственный сын Воронцовых, Семен Михайлович, командовавший в то время Кабардинским полком, женился на Марье Васильевне Столыпиной.

Называя модных петербургских женщин сороковых годов, я забыл упомянуть о Марье Васильевне Столыпи­ной; по своей дружбе с великой княгиней Марией Николаевной она играла видную роль в петербургском большом свете и была олицетворением того, что в те времена называлось львицей. Ее несколько мужественная красота была тем не менее очень эффектна. Как все ее современницы, Марья Васильевна Столыпина подражала графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой, но не имела ни чарующей грации Воронцовой-Дашковой, ни ее тонкого ума. Во всей ее особе проглядывало что-то топорное и резкое, до того резкое, что невольно, слушая ее, приходилось удивляться, как женщина, прожившая весь свой век в большом свете и принадлежавшая к нему и по рождению, и по воспитанию, так бесцеремонно отно­силась ко всем обычаям и приемам этого большого света. Женитьба Семена Воронцова на вдове Алексея Столыпи­на, разумеется, не могла соответствовать желаниям ста­риков Воронцовых. Тем не менее, раз эта свадьба была решена, князь и княгиня Воронцовы со свойственным им обоим тактом ont fait bonne mine au mauvais jeu [Сделали хорошую мину при плохой игре (фр.).-- Ред. ] и приня­ли в Алупке, где состоялась эта свадьба, свою будущую невестку ласково и родственно. Нельзя сказать, чтобы Марья Васильевна отвечала им тем же. В отношении ро­дителей своего мужа она держалась грубо, подсмеивалась над их будто бы провинциальностью (!) и всячески давала им чувствовать, что она русского древнего рода, княжна Трубецкая, чуть ли не сделала, по французскому выражению, une mИsaillance [Неравный брак (фр.).-- Ред.], выйдя замуж за новопожалованного князя,-- при этом совершенно забывая, впрочем, что матушка ее была скромно рожденная Вейс7. На Кавказе, куда мы все возвратились после свадьбы, Марья Васильевна устроила свою жизнь совершенно особняком от Воронцовых, что очень огорчало стариков. Вместо их патриархального простого обихода, несмотря на роскошь, их окружающую, в ее доме водворилось вседнев­ное чаепитие, усиленное курение папиросок и тот фамиль­ярный и несколько насмешливый тон, каким щеголяют некоторые петербургские женщины. Тифлис начала пяти­десятых годов вовсе не походил на Тифлис теперешний; все в нем дышало Востоком, восточной негой, восточной ленью, широким восточным гостеприимством и, греха таить нечего, восточной нечистотой. Но такая чудная природа окружала его, такое лучезарное солнце освещало его самые сокровенные и некрасивые уголки, что в нем весело жилось и дышалось легко.

Князь Михаил Семенович обладал драгоценным для государственного человека даром окружать себя людьми если не всегда замечательными, то способными, трудящи­мися и добросовестными, что во времена николаевские, когда всякий служащий человек считал казенное имуще­ство чуть ли не собственным достоянием, являлось боль­шою редкостью. Я не говорю, разумеется, о военных лю­дях, которые, за исключением нескольких скорбных явле­ний, всегда представляли собою образцы храбрости и чес­ти, но о чинах гражданских, сильно понагревших себе ру­ки в предпоследние два царствования.

Из людей, окружавших Воронцова, самым замеча­тельным был Николай Владимирович Ханыков. Человек ума самого обширного и самого светлого, первоклассный ориенталист и ученый, он принес своими расследованиями большую пользу нарождающемуся краю8 и впоследст­вии приобрел своими трудами европейскую известность. Несмотря на свою огромную, несколько слонообразную толщину, Ханыков был одним из приятнейших собесед­ников, каких я встречал; он обладал также редким даром рассказывать самые смешные вещи, сохраняя при этом са­мый серьезный, почти суровый вид.

После моей второй женитьбы я поселился с женою в Париже, где у нас почти ежедневно к обеду или вечером собирался довольно обширный кружок русских и иност­ранцев-приятелей. Ханыков, Тургенев, Григорович, ког­да он бывал в Париже, были нашими усердными завсегда­таями. Однажды вечером за чайным столом разговор, как почти всегда, шел о России, о ее недугах, о ее темных сто­ронах... "Все это так,-- заметил Тургенев, только что прочитавший нам один из своих прелестнейших рассказ­цев, долженствовавший войти в небольшой томик, кото­рый он намеревался озаглавить "Стихотворения в про­зе",-- все это так, но я повторяю вам то, что только что вам прочел, я не могу отчаиваться о народе, который гово­рит на таком богатом, сильном и звучном языке!.."9

-- Нам-то он действительно кажется красивым и звучным, Иван Сергеевич,-- спокойно перебил Тургенева Ханыков,-- а подите-ка, иностранное и в особенности южное ухо он режет как ножом. Всякий раз, как при мне речь заходит о звучности нашего языка, вспоминаю я вот какое обстоятельство: осенью, лет пятнадцать тому назад, я находился в Петербурге и как-то, часу во втором дня, шел по одной из больших улиц, выходящих на Невский проспект; погода, по обыкновению, стояла прескверная, и я, закутываясь в пальто от резкого ветра, спешил домой, как вдруг стук колес экипажа и раздающиеся из него кри­ки привлекли мое внимание -- я поднял голову и увидал едущие мне навстречу извозчичьи дрожки; на дрожках сидел господин и во все горло, сильно размахивая руками, орал: "Четырнадцать! четырнадцать!" В господине этом я признал знакомого мне итальянца и, заподозрив какое-нибудь недоразумение, подошел к дрожкам. Завидев ме­ня, мой знакомец соскочил с дрожек и бросился ко мне. "Представьте себе, что за негодяй этот извозчик! -- на­чал он жаловаться мне. -- Вот два часа, что он возит меня по городу, издевается надо мною! Я, как вы знаете, ни слова не знаю по-русски, но, к счастью, сегодня при мне мой коридорный несколько раз произнес слово "четыр­надцать"; я тотчас же догадался, что такое чудовищное созвучие должно обозначать страшное ругательство и, раздосадованный, принялся кричать это слово, а он, из­возчик,-- что бы вы думали? -- смеется и на каждой ули­це останавливается и указывает мне на дом, и ухмыляет­ся, точно спрашивая меня, тут ли, дескать?!" Я, разумеет­ся, тотчас же объяснил итальянцу, что он ошибается, что слово "четырнадцать" вовсе не обозначает ругательства, а число "quatorze", "quatordici". Он, весьма добрый малый, от души расхохотался. И мы все, разумеется, рассмеялись.

-- Все это так,-- в свою очередь заметил Тургенев,-- но я, грешный человек, каюсь, что хотя и живу в Европе, и люблю ее, и удивляюсь ей, и сочувствую, но люблю побаловать себя иногда русским словцом. Никогда не забу­ду я маленького происшествия, случившегося со мною по этому поводу в Лондоне. Знакомец мой Жемчужников пригласил меня с ним пообедать. Как известно, в Лондоне не только холостяки, но часто и женатые люди, не имея достаточно щегольской обстановки или просто не желая стеснять свою семью, приглашают своих приятелей отобе­дать с ними в их клубе. Итак, Жемчужников пригласил меня в один из высокотонных клубов, где он числился членом. В каждом из таких клубов имеется особая столо­вая, называемая "столовая для гостей". В назначенный час мы оба с Жемчужниковым во фраках и белых галстухах (иначе нас бы не впустили, так как в этих заведениях, как и вообще, впрочем, в Лондоне, этикет соблюдается самый строгий) уселись у небольшого приготовленного для нас столика в столовой для гостей. Уже с передней меня обдало холодом подавляющей торжественности это­го дома. Едва мы с Жемчужниковым уселись, как вокруг нас принялись священнодействовать -- другого слова я употребить не могу -- три дворецких, гораздо более, разумеется, походивших на членов палаты лордов, чем на дворецких.

-- Я вас должен предупредить, любезный Иван Сер­геевич,-- сказал мне Жемчужников, разворачивая свою салфетку,-- что вам подадут обед дня, я же, увы, буду, как всегда, есть свои бараньи котлеты, так как желудок мой уже ничего более варить не может!

Так и случилось. Один из важных дворецких, бесшум­но двигаясь на гуттаперчевых подошвах своих лакирован­ных башмаков, внес в столовую серебряную суповую чашу и передал ее другому; этот другой, в свою очередь, по­дал ее третьему, и уже этот третий -- самый важный -- поставил ее передо мной. Затем с тем же церемониалом появилось под серебряным колпаком серебряное же блю­до, и нет слов на человеческом языке, чтобы выразить, с какою торжественностью самый важный дворецкий по­ставил его перед Жемчужниковым и какими-то особен­ными носовыми звуками произнес: "First cotlett" [Первая котлета (англ. cutlet). -- Ред. ].

Жемчужников ткнул вилкой в одинокую котлетку, лежавшую на блюде, и принялся ее кушать. Затем мне подали рыбу, а Жемчужникову на втором блюде и под та­ким же колпаком -- опять баранью котлету, и дворецкий так же величественно произнес: "second cotlett" Вторая котлета (англ.).-- Ред..

Я чувствовал, что у меня по спине начинают ходить му­рашки; эта роскошная зала, мрачная, несмотря на боль­шое освещение, эти люди, точно деревянные тени, сную­щие вокруг нас, весь этот обиход начинал выводить меня из терпения. К тому же в зале, кроме нас, обедало всего два каких-то джентльмена, имевших вид еще более одеревенелый, если возможно, чем все нас окружавшее; так что когда после рыбы передо мной появился кровя­ной ростбиф, а Жемчужникову опять преподнесли новую котлету, о которой дворецкий возвестил: "third cotlett" [Третья котлета (англ.).-- Ред.], мною вдруг обуяло какое-то исступление: что есть мочи я ударил об стол кулаком и принялся как сумасшедший кричать: "Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!" "Иван Сергеевич? Что с вами? Что это вы?!" -- с испугом воскликнул Жемчужников. Он подумал, что я лишился рассудка. "Мочи моей нет! -- ответил ему я,-- душит меня здесь, душит!.. Я должен себя русскими сло­вами успокоить!" Я подумал, что меня выгонят, но меня не выгнали; только Жемчужникову моя выходка сильно не понравилась, и на оледенелых лицах слуг появилось выражение какого-то сумрачного удивления. Джентль­мены моего пассажа не заметили, они уже молча занима­лись джином.

Кто близко знал Тургенева, его неисчерпаемое добро­душие, его терпение, его безукоризненную благовоспи­танность, тот не может себе вообразить его "бившим стек­ла", и мы много все смеялись его рассказу 10.

Но я, как всегда, отвлекся от Кавказа. Итак, при Воронцове, кроме Ханыкова, находились два ученые ин­женера братья Иваницкие, из которых одного называли "серебряный", а другого "золотой". Бартоломей, Иван Федорович Золотарев, Аполлон Скальковский, князь Голицын, князь Гагарин и многие, многие другие -- все по мере своих сил и способностей, поощряемые на­чальником, понимающим дело (что, увы, не всегда слу­чается), работали на пользу чудного края. С своей сторо­ны, войско творило чудеса. Мне много раз случалось уже и говорить, и писать, что если есть в мире что-нибудь вы­ше русского солдата, это -- солдат-кавказец: как он весе­ло идет на бой, отважно дерется, просто умирает! Но при Воронцове, кроме этого всегда необычайного духа в рус­ском войске, царила также, если можно так выразиться, всеобщая семейственность. От самого обнищавшего туземца до горделивой княгини, ведущей свой род от царя Давида, все невольно покорялись воронцовской обаятель­ности и умению приласкать и покорять людей. Он пони­мал русофикацию не в грубом насилии, а в ее настоящей силе. Общество русское, хотя тогда еще небольшое, было тем не менее в Тифлисе избранное; общество туземное, как я уже сказал выше, с каждым днем все более и более примыкало к нему. В последний раз, когда я был на Кав­казе, я не узнал его. Без сомнения, страна во многом выиг­рала. Августейший наместник великий князь Михаил Николаевич, стоя так близко к трону, мог более чем кто-нибудь другой способствовать развитию благосостояния вверенного его управлению края, но той задушевности, того простодушия, того яркого восточного колорита, что было при Воронцове, я уже не нашел. В крае -- я позволю себе так выразиться -- уже завоняло Петербургом. Одна высокопоставленная особа попросила меня написать что-нибудь в ее альбом. С моей обычной оплошностью и под впечатлением того, что мне казалось, я настрочил следую­щее четверостишие:

Не смею выразить я вслух,
Но мир войны не заменяет;
Здесь прежде был свободы дух,
Теперь... чиновником воняет...

Тем не менее я должен сказать, что этот последний раз, когда я был на Кавказе, в 1871 году, оставил во мне воспоминания неизгладимые. В тот год государь, в сопро­вождении своих августейших сыновей: наследника цеса­ревича и великого князя Владимира Александровича -- посетил Кавказ. Разумеется, по этому случаю во всем крае устроивались празднества и увеселения. Когда я приехал в Кутаис, жена тамошнего военного губернатора графиня Левашева, рожденная графиня Панина, обрати­лась ко мне с просьбою устроить в Кутаисе торжествен­ный праздник в честь царственного гостя. У меня тотчас же родилась мысль возобновить в малом виде то, что я ви­дел в Каире в 1869 году по случаю открытия Суэцкого канала в честь императрицы Евгении и императора Франца Иосифа австрийского, придав празднику мест­ный колорит,-- джигитовку, лезгинку, русские хороводы и т. д. К назначенному дню все оказалось готовым и обещало быть интересным, но проливной дождь, увы, помешал осуществлению этих приготовлений; зато вторая часть праздника, т(о) е(сть) живые картины и бал, вполне удалась. К этому случаю я, как всегда, должен был написать стихи; мне не удалось прочесть их, как предполагалось, государю в присутствии ликующего на­рода; но, узнав от графа А. В. Адлерберга о том, что я написал стихотворение, государь с своей обычной благо­склонностью позвал меня в одну из примыкавших к танцевальной зале гостиных и в присутствии двух-трех приближенных заставил меня прочесть стихи. Вот они. Сколько помнится, они нигде не были напечатаны:

С времен, давным-давно отжитых,
Преданьям Иверской земли,
От наших предков знаменитых,
Одно мы слово сберегли;
В нем нашей удали начало,
Преданье счастья и беды,
Оно всегда у нас звучало:
Аллаверды!..

Аллаверды -- "господь с тобою",
Вот слову смысл, и с ним не раз
Готовился отважно к бою
Войной взволнованный Кавказ;
Ходили все мы к схваткам новым,
Не дожидаясь череды.
Хвала умершим... а здоровым --
Аллаверды!

Когда, досуг кавказский теша,
Простор давая бурдюкам,
В кружке усердном азарпеша12
Гуляет звонко по рукам,
Неугомонно ходит чаша
И вплоть до утренней звезды
Несется голос тулумбаша 13:
Аллаверды!

Одной природой мы богаты,
[Но как и в прежние века]
У нас под тенью каждой хаты
Есть уголок для кунака 14,
Нам каждый гость дарован богом.
Какой бы ни был он среды.
Хотя бы в рубище убогом...
Аллаверды! мой друг,--
Аллаверды!..

Но если гость -- отец державный,--
Земному солнцу кто не рад!--
Подымутся на пир заздравный
Эльбрус, Казбек и Арарат
И грохнет дружно всем Кавказом
На все наречья, все лады
Одной душой, единым разом --
Аллаверды!

Ты осенил нас благодатью,
Детей и жен ты наших спас,
Ты помнил и меньшую братью,
Ты к просвещенью двинул нас,--
Благословен же будь судьбою,
Тобой мы сильны и горды,
Великий царь, господь с тобою!
Аллаверды! 15

Эти стихи хотя и грешили во многом по форме, но так соответствовали существовавшему восторженному на­строению в отношении государя, что в Тифлисе, после повторения уже на театре представленных в первый раз в Кутаисе живых картин и даже уже после отъезда госу­даря, прочтенные в заключение представления в присут­ствии великого князя Михаила Николаевича16, они до­ставили мне едва ли не величайшую овацию, какой я был героем. Без сердечной благодарности, без трогательного умиления не могу вспомнить поздравления искренних мо­их старых сослуживцев, моих дорогих товарищей. Надо сказать, что если я всегда беззаветно любил Кавказ, мне там отвечали такой же дружбой, и я этим тем более доро­жил, что в жизни я был мало в этом случае избалован вза­имностью и что часто люди, которых я более всего любил, менее других отвечали мне тем же. В этом, 1871 году, за несколько дней до моего отъезда из Тифлиса, мои прежние сослуживцы-воронцовцы устроили в мою честь ужин. Ужин этот отпраздновался, как водится везде, и в особенности на Кавказе, самым радушным образом и с такою задушевностью, точно мои старые друзья чувство­вали, что мы все там собрались вместе в последний раз. В средине ужина старейший из наших собеседников, за­служенный князь Орбелиани, поднял бокал за мое здо­ровье, прибавив по этому поводу несколько очень лестных для меня слов.

-- Нет, друзья мои, нет, дорогие мои товарищи! -- ответил я, вставая,-- ничего я здесь не сделал; вы счаст­ливее меня, вы работали для края, вы, если я могу так вы­разиться, везли в корню, а я скакал на пристяжке! -- Эта шутка была тем не менее горькой истиной всей моей жизни. Я имел слабость всегда воображать, что в России можно служить, не переставая писать, на деле же оказа­лось, что я не исполнил ни того, ни другого. Собраты мои, литераторы, говорили: "Помилуйте, какой же он пи­сатель? Он царедворец, он чиновник..." В то же время мои начальники и сослуживцы не допускали мысли смот­реть серьезно на человека, пишущего комедии и повести.

Зиму Воронцовы проводили, разумеется, в Тифлисе, на лето переселялись в Боржом, осенью проживали в воздвигнутой князем Михаилом Семеновичем царствен­ной Алупке. За ними всюду следовал их маленький дво­рик; но в Алупке к обществу кавказскому еще присоеди­нялось несколько одесситов: г-жа Полянская, которая, никогда не бывши красивой, исполняла всю свою жизнь роль хорошенькой женщины, ученый южанин Мурзакевич, сын разбогатевшего одесского негоцианта Григорий Григорьевич Маразли, один из самых любезных и благовоспитанных людей, каких я встречал, семейство Фонтон, Голицыны и другие.

С первым выстрелом Крымской войны я перевез свою семью обратно в Россию, а сам опять возвратился на Кавказ17. Но блестящим образом начавшаяся кампания тяжело кончилась для России18. Сто раз, я думаю, в жизни мне приходилось упоминать, писавши о Крымской войне, и всякий раз я не могу себя преодолеть, чтобы не высказать того восторженного впечатления, какое все­лили в родине неизгладимо навеки подвиги кавказской армии и севастопольских героев. В 1877 году я близко ви­дел войну еще более кровопролитную и еще менее нуж­ную19. Наши войска, как всегда, и тут совершали чудеса, мы вышли победителями, но того воспоминания, отрадно­го и гордого, какое осталось после падения Севастополя, я не встречал ни в ком; правда, Берлинский трактат этому много содействовал, да и "добрый" сосед наш, Германия, тогда нами не помыкал, а, напротив, в нас заискивал.

Примечания:

VII. 1 Решение Соллогуба служить на Кавказе широко обсужда­лось в свете. "Не знаешь ли ты, по какой причине граф Соллогуб переселился на Кавказ? -- спрашивает Грот Плетнева. -- Об этом я слышал разные толки" (Переписка. Т. III. С. 552). По словам Плет­нева, "отъезд Соллогуба на Кавказ составляет некоторую тайну в семье Виельгорских. Полагают, что долги, возраставшие беспрестанно, заста­вили тестя желать поместить зятя куда-нибудь подалее от столицы" (там же. С. 553). Более определенно об этом рассказал в своих воспо­минаниях Инсарский, знакомый Соллогуба по совместной работе в Обществе посещения бедных: "... я не предвидел возможности для него (Соллогуба. -- И. Ч.) достигнуть каких-либо (...) успехов здесь, в Петербурге (...) где увлечения столичной жизни вечно должны сбивать его с толку; а потому я советовал ему причислиться к какому-нибудь из местных главных начальников, которые, из уважения к Виельгорским, готовы будут устроить для Соллогуба хорошее поло­жение и открыть ему хорошую дорогу (...) Князь Воронцов изъявил любезную готовность пристроить его на Кавказе..." (Инсарский. Ч. II. С. 302--303). Переписка Воронцова с Соллогубом относительно кавказской службы писателя относится к июню -- сентябрю 1850 г. (см.: ИРЛИ. P. III. On. 2. N 1713). Воронцов предлагал Соллогубу прибыть к месту службы в начале 1851 г. В феврале Соллогуб уже был в пути; из Воронежа он писал в Тифлис своему дерптскому приятелю И. Ф. Золотареву, который в это время служил при Воронцове.

2 Военная биография М. С. Воронцова началась в 1803 г., когда он был прикомандирован к кавказским войскам; в 1804 г. едва не погиб в перестрелке с горцами. Воронцов принимал участие в кампаниях 1806 и 1807 гг., в Отечественной войне 1812 г. В битве под Бородином был ранен; по излечении вернулся в строй, сражался под Лейпцигом, участвовал во взятии Парижа. В 1815--1818 гг. был командиром оккупационного корпуса во Франции; пользовался популярностью в среде своих подчиненных, имел репутацию либерала и прогрессиста. 7 мая 1823 г. получил должность новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской области. В 1844 г. был назна­чен главнокомандующим войск на Кавказе и наместником кавказским с неограниченными полномочиями.

3 Во время наместничества Воронцова на Кавказе в 1844--1854 гг. доктор медицины Э. С.Андреевский состоял при нем в звании генерал-штаб-доктора: "На Кавказе и поныне, когда говорят -- Во­ронцов, говорят и Андреевский, наоборот и о Андреевском нельзя упомянуть, чтобы не вспомнить Воронцова" (А ндреевский. Т. 3. С. 20).

4 11 ноября 1854 г.Андреевский записал в дневнике: "Утром разошлось известие о совершенном увольнении кн(язя) М(ихаила) С(еменовича) от должности наместника кавказского, главнокомандую­щего и генерал-губернатора (...) Орбелиановы, Эристовы, Мухранские не могут не соболезновать об увольнении князя, событии, которое должно отозваться в их Положении" (Андреевский. Т. 1. С. 121).

5 Ср. отзыв о Воронцове А. И. Барятинского: "... храбрость эта была истинно джентльменская, всегда спокойная, всегда ровная. Часто случалось, что во время сна главнокомандующего раздавалась тревога в самой главной квартире. Князь Воронцов просыпался, спокойно вынимал шашку и спокойно говорил: "Господа, будем защи­щаться"" (см.:Инсарский. Ч. I. С. 238--239).

6 Во время своей службы на Кавказе Воронцов действительно участвовал в военных экспедициях против горцев; он возглавлял войска, штурмовавшие резиденцию Шамиля -- аул Дарго, крепости Гергебильи и Салты. Здесь, под Салтами, в 1847 г. он почти потерял зрение; в 1851 г. заболел кавказской лихорадкой, после чего здоровье его уже не восстановилось полностью. События, о которых рассказывает Соллогуб, относились к 1851--1852 гг.: Е. А. Сабурова родилась 18 марта 1847 г. В это время Воронцов вряд ли мог принимать участие в боевых действиях, поскольку уже был болен и слаб (см.:Андреевский. Т. 1. С. 37--51). "Булкой" дочь Соллогуба про­звал Гоголь.

7 М. В. Трубецкая была дочерью князя В. С. Трубецкого и С. А. Вейс, с 1816 г. кавалерственной дамы ордена св. Екатерины.

8 Н. В. Ханыков в январе 1845 г. по просьбе князя М. С. Воронцо­ва был командирован в дипломатическую канцелярию главного управле­ния в Закавказском крае. Результатом исследований Ханыковым этого края явился ряд статей и корреспонденции, напечатанных в тру­дах Академии наук и Археологического общества. О тифлисском окружении Воронцова см.: Воспоминания князя А. М. Дондукова-Корсакова (СиН. Кн. 6. С. 173--179).

9 "Русский язык" датируется июнем 1882 г. Цикл лирических фрагментов, в который входил и "Русский язык", Тургенев (в рукописи, предназначенной для BE) озаглавил по-латыни "Senilia" ("Стари­ковское"); подзаголовок -- "40 стихотворений в прозе".

10 Речь идет о Н. М. Жемчужникове, который в 1886 г., после появления в печати воспоминаний Соллогуба, выступил с опроверже­нием рассказа мемуариста об эксцентрической выходке Тургенева за обедом в лондонском клубе (см.: Новости и Биржевая газета. 1886. 13 нояб.). Однако трудно представить себе, что рассказ, вызвавший воз­ражения Жемчужникова, явился в полной мере вымыслом Соллогуба.

11 Осенью 1869 г. Соллогуб был командирован в Египет для того, чтобы принять участие в церемонии по поводу открытия Суэц­кого канала. О празднике, посвященном этому событию, см.: Сол­логуб В. А. Новый Египет. СПб., 1871. С. 116--128.

12 Чаша.

13 Распорядителя пира.

14 Друга.

15 Стихи в несколько иной редакции опубликованы в РА. 1909. Кн. 2. С. 512--513, с неверной датой "1850 г.".

16 Брат Александра II Михаил с 1862 г. был наместником на Кавказе и командующим кавказской армией.

17 Соллогубу вскоре пришлось покинуть Тифлис. Ушедшего в от­ставку Воронцова на Кавказе сменил Н. Н. Муравьев, который не захотел иметь в числе подчиненных "салонного баловня" и "колкого балагура". По воспоминаниям А. П. Берже, Муравьев, вступив в должность, стал знакомиться с каждым из чиновников. "(...) Графа В. А. Соллогуба он спросил: "Вы автор "Тарантаса?" -- и, получив утвердительный ответ, продолжал: --Ну, так можете сесть в ваш та­рантас и уехать". 15 марта [1855 г.] графа Соллогуба уже не было в Тифлисе" (PC. 1873. N 10. С. 603).

18 Крымская война 1853--1856 гг., начало которой было ознаме­новано вступлением русских войск в Молдавию и Валахию, победами на Кавказе, уничтожением турецкого флота при Синопе, окончилась поражением для России, обусловленным экономической и военной отсталостью страны.

19 В русско-турецкой войне 1877--1878 гг. Соллогуб принимал участие как "историограф". См.: Письма С. П. Боткина из Болгарии 1877 г. СПб., 1893. С. 75--76. В результате поездки писателя на театр военных действий был написан "Дневник высочайшего пребыва­ния императора Александра II за Дунаем в 1877 г." (СПб., 1878).

20 Берлинский трактат, которым закончилась русско-турецкая война 1877--1878 гг., был подписан 1 (13) июля 1878 г.; он изменил условия Сан-Стефанского мирного договора в ущерб России и славянам Балканского полуострова. Инициаторами пересмотра ранее заключен­ного договора выступили Австро-Венгрия и Англия, боявшиеся усиления позиции России на Балканах.