А. Н. Стрижев. Мой Солженицын. Ч.1.

«КУБЫТЬ»

Что за слово такое  - «кубыть»? А ведь оно обретается в наших тамбовских местах и всем понятно. Мужик-простота сторонился «правильной» речи, скругляя выражения подобно капле, стягивающейся к наименьшему объёму. «Кубыть» - это «как будто», сказанное впопыхах – черносошенному сеятелю не до полнозвучия. Вот и появились в говорах: мобуть – может быть, прасук – поросёнок. На моей сторонке таких слов по сёлам было преизобильно, и стар и мал там понимали один другого, не считая свойские выражения за косноязычие. Короб народных говоров был так обширен, полнозвучен, и так красочен, что тамбовские речения заняли значительную часть общенационального языкового богатства. Внешние сдвиги и потрясения, хула на всё родное, подмена подлинных целей жизни подложными впрямую впрямую задевали даже глубинные крестьянские толщи, но живой запас слов отменить злодеи не сумели. Вот почему позднее поколение, уроженцы 30-х годов, ещё застали стародавнюю русскую речь, так непременную в обиходе натурального хозяйства. Пятнадцать начальных лет я был погружён в эту языковую стихию, и уже в Москву привёз многое из детства. А когда стал писать о жизни нашей природы, и часто бывая в лесу и на просторах, возьму да запишу, что подвернётся на память. Постепенно запас говоров родной сторонки рос, подсчитал – около четырёхсот слов. Само собою, давались к ним и толкования.
Вот этот тамбовский говорок в своих записях я и осмелился подарить Александру Исаевичу ко дню его рождения. Чем же можно обрадовать такого чуткого писателя, как Солженицын, как не словами, подобранными в народе? Оказалось, что эти записи пришлись ему в пору и по душе: трудился над очередным томом свое эпопеи – там уже с «Августа Четырнадцатого» важный персонаж (Благодарёв) от Тамбовской земли. Строчка из записочки А.И. Солженицына: «Еще отдельная благодарность за Ваш сборничек слов с. Щадей, очень интересно, сочно, мне как раз тамбовские слова и оказались нужны». Вот так – нужны, и я радовался пусть маленьким приношением для пользы. Недоумевал только, зачем Александр Исаевич изменил название моего села Тарадей на Щадей. Да, у нас никакой тары не делали, и слово «тара» никогда не было в ходу. А название – дославянское и в языке мещёры, близком племени чудскому, звучало как «таралей» - речка в кустах. В современной огласовке – извращено по форме и смыслу, и только этимология подскажет о первородстве того и другого. Заметим, что на Тамбовщине, как, впрочем, и в других соседних губерниях, исконная топонимика рек, урочищ и старожильческих мест связана с племенами, некогда жившими здесь и давно исчезнувшими. А язык сохранился и «Щадей» тут ни при чём. Щи и доныне умеют варить, а с «тарой» не знаются – есть во что ссыпать или класть. Но прав Александр Исаевич, когда заподозрил в теперешнем названии моего села что-то не от народа, оно так бы и понимать, если с древностью не свериться. Да и формальное написание менялось со временем: в XVIII веке, к примеру, писали Торадей. А изуродованное Тара-дей смахивает на санскрит.
Уездный город наш Шацк ставлен Иоанном Грозным как крепость против Дикой степи и охранял с другими такими крепостями Москву от набегов крымчаков. Опора боевых дружин – стрельцы-храбрецы, они-то и обороняли город, окружённый рвами и высоким дубовым тыном в два ряда. Отсюда на Тулу тянулись непроходимые засеки: кондовый лес валили вершинами в сторону врага. Для своих делались сторожи и секреты. В эпоху царя Михаила Фёдоровича, в первую треть XVII века, таких крепостей по южной границе Московского Царства насчитывалось 25, и оборонный щит прикрывал русские просторы от Шацка до Симбирска. Воинское сословие – стрельцы в затишье пахали, сеяли, разводили скот. Все сёла вокруг Шацка тем и жили. Отлаженный строй поколебался с окаянства Петра I: стрельцов свои же порубили, семьи верных ратников Правительницы Софьи свели в податное, крепостное сословие, а на место стрельцов в охране границ заступило казачество. Ряд сёл нашего уезда и по сию пору называется казачьими слободами. В последующие царствования тамбовские пустопорожние земли раздавались вотчинникам. Нетронутые степи преизбыточествовали дикой живностью: дрофами-дудаками, стрепетами, а по окладинам-болотам, среди заматерелой закраины, ватажились журавли, булькали цапли, и тучами носились утки и пигалицы-чибисы. Полная чаша жизни виделась и по суходолам – там была пропасть красного зверя – волков, лисиц, зайцев, а в норах прятались барсуки, байбаки-сурки, земляные зайцы – тушканчики. На пролётах пажити оглашались полчищами диких гусей. Вотчинники поначалу неохотно осваивали тамбовские земли, не хватало крепостных рук. Потом сообразили свозить сюда семьи из поволжских вотчин – и дело пошло. Но то уже было в женские царствования.
Наше село Тарадей принадлежало Кириллу Разумовскому, а с успения царицы Елизаветы Петровны перешло в вотчинное владение дворян Ланских. В нашем селе Тарадей родился Василий Сергеевич Ланской (1754 – 1831), Тамбовский губернатор (1795 – 1803), сенатор, президент временного правления в Царстве Польском, с 1815  года его наместник. Ланские долго владели нашим селом, вплоть до отмены крепостного права. Тогда дочь Наталии Николаевны Пушкиной от второго брака – Александра Петровна Ланская, в замужестве Арапова, осела в Шацке и жила там до начала 1918 года, до большевицкого погрома, когда всех, кто не исчез вовремя – законопатили, и о них ни слуху, ни духу. Александра Петровна незаметно уехала к своей сводной сестре, Марии Александровне Гартунг, родной дочери Пушкина, в Петроград, и там в 1921 году обе погибли от голода. После Ланских помещиком стал малохольный Терентьев, управляющий, бесцветная ничтожность, о его недалёкости пояснит такой факт. В 1914 году, когда вскипала народная волна помощи солдатам на передовой, в Шацке создали Дамский комитет во главе с княгиней Елизаветой Волконской. Сам князь, Владимир Петрович, правая рука Царя, приближённый ко Двору после Саровских торжеств 1903 года, с головой ушёл в патриотическую работу, и Комитет сам по себе успешно повёл сборы. Шацкие дворяне делали щедрые взносы. Скажем, та же Александра Петровна Арапова внесла от себя сто четыре ценных предмета, об этом писала уездная газета «Шацкий Листок». А вот Терентьев внёс для победы… третий том сочинений Брэма. В 18-м году вышвырнутый прочь из имения в чём попало, он прятался по оврагам и кустам, а ночью побирался у знакомых крестьян на Планте – улица у нас такая на горе. Вскоре совсем сгас.
Составленный мною список говоров родного села Тарадей содержал, как упоминал, приблизительно четыреста слов и кратких толкований к ним. Была приложена и старинная ландкарта Тамбовской губернии. За всё Александр Исаевич выразил «тёплые благодарности». В списке слов отмечены мои упущения: «ударений нет, написание по слуховой догадке (хреп/б-тук), усеки, надысь, – как-то, впутан современный жаргон, хороша бы запись во фразе». Вот последнее из пожеланий меня-то и всколыхнуло. Как составить такие фразы, должны ли они перетекать одна в другую, или подавать их отдельными примерами? Мне показалось, что лучше сладить непрерывный текст, в котором как блёстки будут светиться самобытные слова. Изложение произвольное, но без придумок, а выхвачено из жизни, мне известной в оригинале. Время действия – первый год войны, а мне семь лет. Память как воск – любой нажим оставляет вмятину. Уселся я писать без всяких заготовок, без какого-либо событийного перечня. Получалась записка для одного человека, но зато какого! Александр Исаевич согревал мою душу своим творчеством, одним своим присутствием и тёплым вниманием ко мне, неприметному и неяркому словеснику – трудился в аграрном журнале. Но совесть велела держаться убеждений прямых, неложных, а всем наносным брезговать, от всего чуждого отказываться. Записку создавал смаху. Благо дни отпускные, не подневольные. Напишу от руки – перо еле успевает оставлять строки, одну за другой. В конце дня сажусь за машинку, печатаю нешибко, двумя пальцами – десятью так и не научился. За один присест, гляжу, восемь страниц получилось. За две недели создалась целая глава. Её название «Калач приестся, а хлеб никогда». Сельская жизнь, как есть, физиология быта без прикрас, если натурализм, то подлинный, как слышал, без оглядки на условность, и чтоб все горести и радости, как они были, сохранив аромат подлинника. Разумеется, меня повергало в недоумение, как быть с именами и прозвищами ещё живых людей. Давал, почти не изменяя, так мне было легче припомнить поведение, характеры и быт селяков. Из вулкана действительности как бы выхвачен кусок магмы – жжётся и светится. Слова не окаменевают эхом, а раздаются как вздох и произносятся навзрыд. Вообще рыдание, плач и боль крестьян трогали меня, и всё это хлынуло из души на страницы. Раскованность позиции, доверительный тон, и совершенная преданность правде жизни помогли мне лучше понять сказовый лад народной речи, ввести в прозу самородные крупицы краснословья сеятеля и россыпи из обширного кошеля говоров, носимых самим сеятелем. Народная мысль и речь в устах крестьян бесписьменных, простодушных, была мне ближе и понятнее слов казённых, навязших в принудиловке контор и училищ – заходили ведь в избу и такие, кто прислуживал и выделялся. А у нас ничего из принудиловки нет, кроме нужды во всём, казённого измывательства и страха – фронт приближался.
Отпечатал главу, понёс Елене Цезаревне, чтоб передала Александру Исаевичу. Через два-три дня говорит Е.Ц.: «Запиской доволен наш Классик, а язык ваш привёл его в восторг». Лучшего поощрения для меня не могло быть. Сама она тоже прочла эту главу и, кажется, ближе мне стала. Так определились два светоча: Александр Исаевич и Елена Цезаревна, Солженицын и Чуковская. Вторую главу «Земное верстание» написал лишь на другой год, в отпускное время. И тоже в две недели, 65 машинописных страниц. Но передать Классику в Москве не смог, в конце 73-го был занят спешным заданием, и эту часть Записки посылали уже в Вермонт, куда переезжали остальные Солженицыны. Письма, записки и нечто другое после допроса пришлось прятать подальше, этим «подальше» был амбар в посёлке. Распихал бумаги в разных углах, уже не заботясь ни о чём, считая, что задание выполнено. Но шли годы, десятилетия. Атмосфера разряжалась, уже в Клубе медика состоялся вечер, посвящённый Солженицыну, и за столом перед публикой сидела Лидия Корнеевна и её дочь Елена. Чувствовалось, что люди стосковались по Классику, и враги прикусили язык. Вспомнилась мне и та самая Записка, что писалась для него одного. Полез в амбар нашарить припрятанное. И каково же было недоумение, когда от полутора сотен страниц остались огрызки: вострые мыши съели пожелтевшую бумагу. Востроглазые серенькие мои читатели хорошенько справились зубками, а из вороха остатков свили гнездо. Горевал, конечно, потом припомнил, что куда-то запихнул ещё и оригинал, помаранный. Отыскался, стал перечитывать и слегка поправил. Главы поменял местами, дал общий заголовок: «Из малых лет» - из детства. Получилась как бы повесть о недавнем времени, проведённом в самой гуще крестьянской жизни. В книге А.И. Солженицына «Октябрь Шестнадцатого» уловил и нашенские слова, и выражения: стало быть, пригодилась Записка. Теперь она в виде повести стала памятником родному селу, исчезающему на глазах. Входит в книгу «Хроника одной души».

ЗАМЯТИН
До 1957 года об этом писателе знал разве что понаслышке. Все мои помыслы были библиофильскими: без конца ходил по букинистам, разыскивая редкости или то, что считал редкостью. Под запретом была, по существу, вся новейшая литература, и перечень книг, не подлежащих приёму, товароведы хранили особо – многостраничный пухлый том на глаза не попадался. Но основные имена, преимущественно из Русского Зарубежья, книжники-любители знали, а кое-кому на толкучке - собирались в центре Москвы, около магазинов старой книги, их произведения удавалось обменять на что-нибудь редкое или модное. Моё увлечение с юных лет – Тютчевиана, собирал Тютчева и всё о нём. Побывал, разумеется, в Муранове и даже в Овстуге – родовом имении Фёдора Ивановича на Брянщине. Собирал Иннокентия Анненского и «короба» прозы Василия Розанова, а ещё русскую фольклористику и мифологию.
И вот Замятин прозвучал, да так живо из уст Галины Андреевны Белой, нашей наставницы, особы яркой и ярой, одухотворённой словесностью и благосклонной к любознательным слушателям. Она-то и прочла нам, студентам, лекцию о Замятине, а потом принесла его книги из библиотеки Института мировой литературы, где сотрудничала после защиты диссертации. Когда я вник в повести этого писателя и прочувствовал его язык, склад речи – стало ясно: это наш, тамбовский, из Лебедяни. Захотелось побольше собрать его произведений, что оказалось совсем не просто. В крупнейших собраниях Москвы – в Румянцевской и представительной Исторической библиотеках выдавали на руки совсем чуть, а что рассеяно в журналах его времени – путеводителя нет, нужна библиография. Загорелся делом – стал добывать редкости через книжных «стрелков», знаемых всё на тех же толкучках, и сшибающих здесь барыш. Правда, бывали тут и преданные ходебщики за книгами – одни из них подбирали поэтов Серебряного века, другие собирали рижские издания и, конечно, «ню», литературную клубничку. Со всеми дружил, теперь все «стрелки» знали, что мне нужно, и время от времени кое-что предлагали, за деньги или в обмен; сделка полюбовная. Книги, напечатанные за рубежом, и не ведомо как оказавшиеся в руках москвича; роман «Мы» и сборник публицистики «Лица» – найдены, но цены кусались.  Пришлось отдать, что требовали; были приобретения из этого ряда и позже. Помогали добрые люди. В Пушкинском Доме библиограф Алексеев предоставил мне личную картотеку с росписью русской периодики на Западе. Библиографию составлял по крупиночке, по восьминочке. И получилось, наконец, лет через девять.
К 1967 году составленная мною библиографий публикаций самого Евгения Ивановича Замятина и литературы о нём была готова, объём её – 30 машинописных страниц. А в это время Публичка - библиотека Салтыкова-Щедрина - разворачивала многотомное издание библиографических справок, посвящённых прозаикам XX века. Вот, думаю, сюда и ткнусь. Запасся рекомендацией К. Федина – как-никак он знал моего героя; и повёз я в Ленинград свой товар. И вроде бы договорился с дирекцией Библиотеки о включении Замятина в очередной  том. Тамошние штатные библиографы, Н. Захарченко и Л. Шепелёва, одобрили мою разработку, присоединили к делу. Летним днём 1967 года приехал из Москвы узнать, как обстоят дела? И что же? Вышли навстречу мои библиографы, и с ними ещё одна, зовут Инной. Сообщают как бы с грустью: Замятина не пропускает цензура. Не пропускает ещё Пильняка и Солженицына, обе библиографии тоже готовы. И в разговоре проскальзывает досадная деталь. Оказывается, в Салтыковке собирал материалы по Замятину американский исследователь Алекс Шейн, и он попросил библиографов дать ему мои наработки. Они все мои 30 страниц машинописного текста - ему в руки, пусть пользуется, здесь всё равно запрет. «Вы не против?» - спрашивают. Какой смысл «против», ежели труд ушёл. Конечно, кошки заскребли душу, горько было. Утешался тем, что мои находки в дело пойдут. Важнее всего было сознавать: Е.И. Замятиным занимаются, и общими усилиями разомкнётся глухота и немота вокруг опального и оболганного на Родине имени. Спустя год, в 1968-м, в США вышла в свет докторская диссертация Алекса Шейна, посвящённая творчеству Замятина, и в разделе «Библиография» я обнаружил всё то, что разыскано было только мною, в частности,  профессиональные его статьи по кораблестроению, писатель ведь был инженером, строил суда на верфях. Двадцать лет спустя мы с Алексом подружились и вместе ездили в Лебедянь. Но к тому времени я охладел к Замятину и уже давно жил только Солженицыным.
Всколыхнуло меня Письмо Александра Исаевича к съезду писателей, в нём был развёрнут длинный свиток отторгнутых от народа даровитых мастеров слова, изруганных и поносимых. То было, кажется, в мае 1967 года. В этом свитке запрещённых властями имён упоминался и Замятин. Нашёл рязанский адрес писателя, послал письмо.
Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
Непредвзятое восхищение Вашей нравственной и гражданской позицией освобождают меня от долгих признаний и объяснений. Скажу лишь: все, кто хочет столочить Вас, исчезнут чадом. Солженицын же останется совестью наших лет и будет передан следующим поколениям в цепи немеркнущих имён.
Одно звено этой цепи – Евг. Замятин – мне особенно дорого. Свои симпатии к нему я выражаю кропотливым трудом – составляю библиографию его произведений, коплю материалы к жизнеописанию Евгения Ивановича. В этом и счастье обретаю.
Прочитав в Вашем Письме к съезду открытые слова об опальных литераторах, меня тронула Ваша уверенность в непременном возврате народу дорого имени Евг. Замятина. Спасибо Вашему зоркому сердцу, что оно чувствует справедливость! Если бы по-настоящему издать Замятина, то перед читающей публикой предстал бы автор 12 превосходных томов. Знают же – только толику.
Посылаю Вам в дар фотографию Евг. Замятина, отснятую в 25-м г. Наппельбаумом, и его книжку («Нечестивые рассказы»). Посмотрите, пожалуйста. Если найдёте нужным, напишите своё мнение об этом писателе (хоть несколько слов, я их буду хранить верно). – 3.VI.1967 г.
Буквально через несколько дней получил драгоценный ответ от Александра Исаевича.
Глубокоуважаемый Александр Николаевич!
Вы растрогали меня присылкой книг Замятина и фотографии его. До сих пор ни одной его книги я сам не имел, а только читал при случае. Вы поразили меня, что так много у него написано. Во встречавшихся перечнях его вещей мне так и казалось, что – мало, не достаёт чего-то. Но чтоб двенадцать томов!  Может быть, Вы разрешите мне когда-нибудь с чем-нибудь познакомиться?
Я читал его «Мы» (блестящая, сверкающая талантом вещь: среди фантастической литературы редкость тем, что люди – живые и судьба их волнует), сборник рассказов «Островитяне», да пьесу об инквизиции, название которой забыл. Вот, наверное, и всё.
Присланное Вами прочту в ближайший месяц (это у меня экспресс-скорость, настолько мало на это времени). А пока спешу от души Вас поблагодарить.
Всего Вам доброго!
Рязань, 12.
Проезд Яблочкова, 1, кв. 11.

Вот когда подошёл срок показать Библиографию Замятина, да никому другому, а большому писателю. Пишу ему письмо.
Глубокоуважаемый Александр Исаевич!
Прилагаемый перечень вбирает основные публикации произведений Евг. Замятина, хотя в таком состоянии он и не допечен: ряд книг посажены в спецхран и мне пока недоступны. Библиография, как и краткая справочка о писателе, предназначены для совпечати (северная столица затевает издать путеводитель по творчеству отдельных литераторов, удастся ли его увидеть и как скоро – неизвестно), поэтому критическая часть покоится в основном на ругателях, вернее – и на ругателя. Схема списка – заданная, я бы предпочёл хронологическую (для себя составил и такую).
Представляется, что 12-томник можно бы сформировать так (каждый том получает название главного произведения, положенного в основу цикла):
Т. 1. Уездное (повести и рассказы).
Т. 2. На куличках (повести и рассказы).
Т. 3. Островитяне (повести и рассказы).
Т. 4. Мы (антиутопия + рассказы «пещерного цикла» + Большим детям сказки).
Т. 5. Нечестивые рассказы (состав тома шире, чем содержание одноименной книжки).
Т. 6. Закулисы (статьи о литературном мастерстве + брошюра об Уэллсе).
Т. 7. Бич Божий (неоконченный роман, варианты + Наводнение).
Т. 8. Театр (пьесы, инсценировки).
Т. 9. Лица (воспоминания, лекции).
Т. 10. Р. Майер (+ инженерные статьи).
Т. 11. Неопубликованные материалы. Письма.
Т. 12. Письма.
Архив Замятина объёмен. Из отечественных хранилищ самые значительные – Институт мировой литературы и Библиотека Салтыкова-Щедрина. Эпистолярное наследство - несколько сот писем родным, близким и современникам – неотрывно от творческих исканий, от жизненных фактов писателя, поэтому ему в Собрании место – полтора последних тома.
В посылку положены пять книг Е.И. Замятина и два альманаха, в которых он участвовал. Здесь же найдете фотокопии двух статей («Я боюсь» опубликована в сб. «Дом Искусства», № 1, 1921; «О синтетизме» - в кн. Ю.Анненкова «Портреты», 1922). Возврат – не к спеху, когда не нужны станут. Библиографию (на 30 страницах) возвращать не надо.
Пьеса об инквизиторах – «Огни св. Доминика».
Желаю Вам, Александр Исаевич, нескудеющего здоровья, осуществления всех Ваших намерений.
А. Стрижев.

Последний московский слух – о статье Ф. Бурлацкого и Л. Карпинского в «Комсомолке» (от 30 июня, стр. 4), за которую снят редактор этой газеты Б. Панкин и разжалованы авторы (Бурлацкий – политический обозреватель «Правды»). Статью расценили как поддержку Вашего письма к съезду.
13.VII. 1967 г.

Месяца через полтора получил коротенькую записку от Александра Исаевича. Послана им 2 сентября того же 1967 года.
Многоуважаемый Александр Николаевич!
Я еще не был дома и не видел присланной Вами бандероли – однако могу уверенно поблагодарить.
«Нечестивые рассказы» прочел, скоро напишу Вам о них.
Может быть, позвоню, если буду в Москве с просветом времени.
Всего доброго!
А. Солженицын.

Позвонил мне 23 ноября 1967 года. Встретились в редакции «Нового мира». Впервые воочию вижу знаменитого писателя. Он стоит у обширного окна, и в естественном свете я вижу его высокого и доброжелательного. У стены напротив за столиком сидит, как послышалось, Анна Берзер. Не успели перемолвиться, как из кабинета показался Ефим Дорош, пригласил Александра Исаевича зайти. И вместе они закрылись для беседы: решалась судьба «Ракового Корпуса». Через недолгое время Солженицын вышел, и мы отправились на Тверскую. Гляжу на него: лицо подвижное, как и сам весь подвижен. Глаза пронзительные, вострые. Продолговатый овал лица окаймлен бородкой. Лоб раскроен шрамом.
Удивляется моему возрасту: «Думал, что вы старый библиофил, знавший Замятина».
Выходим на улицу. Мокрый снег падает на матерчатую куртку писателя, на его шапку-мурмолку, на мои очки.
Спускаемся вниз по Тверской. Говорит о Замятине, восхищается его находками. Считает правильным его утверждение (в статье «О синтетизме»), что машинизированный век убыстряет, сжимает стиль, как бы спрессовывает прозу. Но Солженицын предостерегает от увлечения «синтезированием» - не отбить бы читателя сложностями.
Говорит о влиянии Замятина на Дж. Орвелла («1984»): похож на «Мы», только более трагичен. Нет замятинской радости и искрометности. Интересуется отъездом Замятина, болезнью, почему так мало печатал.
В доме номер шесть, у Чуковских, Александр Исаевич вернул мне мою замятинскую подборку книг, кроме «На куличках» (говорит, «расчертил», читая, и отдать не сможет. А я-то и рад, к делу пришлось). Спустя несколько дней (29 ноября) пишу Александру Исаевичу, стараясь поподробнее ответить на его устные вопросы. Вот эти строки.
Дорогой Александр Исаевич!
Тогда я впопыхах не успел ответить на Ваши вопросы: волновался на радостях. А ответить хотелось бы. Попробую покороче.
Как выехал Замятин?
Когда началась невероятная травля писателя, инспирированная сверху, Евгений Иванович пытался объяснить, что «Мы» печатали там без его ведома (рукопись попала в Берлин к Гржебину в начале 20-х годов, предназначалась для 4-го тома Собрания, предпринятого концессионным издательством; вышло лишь 2 т.). Но маховик раскрутили, слушать было некому. В театре снимают с постановки «Атиллу», уже доведенную до премьеры, ни строчки не пропускает в свет Главлит. Замятин пишет письмо Рыкову, в котором говорит, что его как писателя приговорили к высшей мере наказания – к молчанию, излагает подробности нетерпимого положения, просит разрешения на выезд за границу, пока в России не установится нормальный общественный климат. После совета друзей Евг. Ив. Решает обратиться с таким письмом не к Рыкову, выбрасываемому из седла, а к самому дядьке усатому, Сталину. В июне 1931 года Замятин отнес Горькому письмо, а тот отдал его «в собственные руки». Максимыч убедил деспота дать вольную опальному литератору. В ноябре 1931-го Евг. Ив. Вместе с женой покинул Петербург.
Отчего умер Замятин?
Страдал от трех болезней – от грудной жабы, колитов и бессонницы («перетёрлись нервы» - выраж. самого Е.И.). Особенно мучила бессонница, спал слишком мало. В разгар травли всё это усилилось. И все же Замятин в отчаяние не впадал. («Но я еще крепко держу вожжи и погоняю себя», - пишет он летом 31-го из-под Сорочениц, где отдыхал в деревенской, тогда уже тревожной глуши).
В таком состоянии и выехал. За границей добавилась ностальгия. Родственники говорили мне, что Евг. Ив. умер от сердца. Но совсем недавно Мих. Слонимский в разговоре сказал: Замятин скончался от рака, так показало вскрытие.
Чем мне дорог Замятин?
Бесстрашной искренностью, несгибаемой прямотой, когда разоблачает ложь затверженных формул. Замятин распознал гибельность тирании равенства, поведал об этом с нескрываемым осуждением, вступился в защиту свободы. Замятин оставался революционером в ту пору, когда надобность в революционерах миновала, когда их стал уничтожать узурпатор. Я восхищаюсь этим человеком, хочу быть чем-то в его писательской судьбе на Родине».
Замятину мною было посвящено десять лет жизни, занимался с 57-го по 67-й. – время осознания и самоутверждения в чуждой действительности. Надо было по возможности отыскать современников писателя, побывать в его родной Лебедяни. И вот я уже взбираюсь на Тяпкину гору, в старину-стародавнюю здесь, на крутом берегу Днепра, прятался разбойник Тяпка, налетал с ватагой на торговые суда. Прошли века, и на Тяпкиной горе возвысилась славная Лебедянь, с её Троицким монастырем, соборами и церквями, с её конскими ярмарками и яблочным изобилием. Лавки ломились от снеди, горожане похвалялись выпечками, молочными скопами, придумками разных сластей. Но то было давно, а в феврале 1966 года, когда я приехал туда, жизнь там держалась скудная. Водит меня по слободам Петр Николаевич Черменский, известный краевед, историк Тамбовщины и друг детства Замятина. В Покровской слободе нашли дом Замятиных и совсем крошечную избушку его бабушки Анастасии. Надо было отыскать живых прототипов повестей лебедянского цикла, а кого уже не было в живых, пошли на кладбище и там, утопая в снегу, читали надгробные надписи. Позже я не раз наведывался в Лебедянь, но такого летописца её прошедшей жизни, такого провожатого по городским слободам не встретил.
Поиски источников Библиографии требовали прояснения многих вопросов по существу. Так завязалась переписка, собеседования с нужными людьми, архивные разыскания. Первым делом обратился с письмом к Корнею Ивановичу Чуковскому. Написано оно 15 мая 1965 года, и в нём поведал о мучившем меня вопросе. «Я составляю библиографию Е.И. Замятина, беллетриста-«еретика». Предприятие больше для себя, но может пригодиться и для других. Мне необходима одна справка. В «Русском Современнике», соредактором которого Вы были с первого по четвёртый номер, публиковался «Паноптикум». Тетрадь примечаний и мыслей Онуфрия Зуева – горестные заметы на полях книг разных авторов. Весь дух заметок напоминает замятинскую работу. Но поскольку полной уверенности у меня в этом нет – включить их в «путеводитель по Замятину» рискованно. Не соблаговолите ли Вы разъяснить мне, кто автор «Паноптикума». На Вас вся надежда. Чтящий Вас А. Стрижев». Очень скоро, недели через полторы, получаю драгоценный ответ. Вот это письмо Корнея Ивановича:
Дорогой Александр Николаевич! Вы угадали вполне безошибочно: «Паноптикум Онуфрия Зуева» составлялся Евгением Ивановичем. Материал для «Паноптикума» давали ему Н.О. Лернер, Ю.Н. Тынянов и я. Где-то в моем архиве хранятся исключенные из журнала страницы «Паноптикума». Словесное оформление материала принадлежит Евгению Ивановичу – ему одному.
Сейчас мне нездоровится, но если мне будет лучше, я с удовольствием разыщу и предоставлю Вам письма и записочки Е.И. Ведь мы редактировали с ним журналы «Запад», «Дом Искусств», «Современник» и ряд англ. книг.
Но сейчас даже это письмо, и то мне далось с трудом. Простите, пожалуйста.
Желаю Вам успеха!
Ваш К. Чуковский. 17.V. 1965.

Это доброжелательное письмо Корнея Ивановича подвигло меня к поездке в Переделкино, чтобы показать знаменитому современнику собранные мною фотографии Замятина, копии изобразительных материалов – художественных портретов писателя, карикатур, в том числе злобных, и другой мелочёвки. Собирал всё это несколько лет, для этого отыскал по разным российским углам племянников Евгения Ивановича, вынужденных покинуть Лебедянь. В добротном альбоме, купленном в Риге, мною были расклеены увеличенные портреты, и всё, что накопилось в поиске. Взял и конверт с оригиналами – вдруг Чуковскому понадобится показать. В Переделкино поехал 16 июля 1967 года. Встретила меня секретарь Чуковского Клара, ей и вручил альбом на просмотр Корнею Ивановичу. Недолго мне пришлось ждать на скамейке в саду, как на крылечке появилась Клара и позвала в дом. Иду за этой грациозной, высокой женщиной по лестнице, и на втором этаже, на веранде, подходим к Корнею Ивановичу.
- Вот на фотографиях везде он чёрный, а он был русый. Бывало, выйдет из воды – купались не раз – русак русаком. Манерничал на английский лад. Говорил «ол райт», курил трубку. Хлопотал за всех. То комнату Мандельштаму, или ещё кому что.
«Мы» читал у Волошина в Коктебеле. Месяцев через пять после переворота он и Людмила Николаевна возненавидели новый режим. Маёвки справляли по старому календарю, у Ахматовой (Людмила Николаевна с Ахматовой была в большой дружбе). Декретное время не признавал. Часы так на два часа и опаздывали, показывая мифическое время.
Защищал со мною Лернера. Горький вдруг стал считать Лернера доносчиком Чека. Перестал ходить на собрания «Всемирной литературы». Я и Замятин пошли к Горькому, объявить, что Лернер ни при чём. Кажется, убедили. Но когда Горький пришёл на собрание, то, снимая чёрные перчатки (уже обзавёлся такими), только и выдавил:
- Я жалею, что вам об этом сказал.
И ушёл.
Все поняли, что он остался при своём.
Замятин ходил к Горькому ещё, всё по тому же лернеровскому вопросу. Безрезультатно.
Некоторые факты, положенные Замятиным в основу рассказов, рождались у меня на глазах.
В Холмках (под Псковом) у нас была колония. Жили: Замятин, Чуковский, Зощенко, Добужинский, Радлов и др. Там, между прочим, была княгиня Софья Гагарина, влюблённая в Замятина, а в неё был влюблён Добужинский. Ситуация. Но не об этом. Там же жил дьякон, который волочился за женой слесаря (работал день в неделю, остальные дни слонялся как бы выпить да за бабами). Слесарь взял и покрасил скамейку. Парочка – дьякон и жена слесаря – выкрасились в полоску. Эпизод вошёл в рассказ «Икс».
Был нэпман Слонимский, отец нынешнего театрального критика, разбогател на портновском деле в 1915 году. Деньги прятал под половичку паркета, где и сгрызли их мыши. Эпизод попал в рассказ «Пещера».
Работали до упаду. Бывало, лежим на ковре, Замятин говорит:
- Кто этот поэт на букву ЭФ?
Ломаем голову. Потом оказывается – Тютчев – Ф.Т.
Составлял в «Современном Западе» хроникальный раздел – кропотливейшая работа. Это была выборка из иностранной периодики. Английский мы оба знали дилетантски. Лекции читал в Лесном, Политехническом институте и в Доме Искусств – везде небольшой группе. В Политехническом, кроме английского языка, преподавал техническую эстетику.
Себя не жалел, утомлялся очень, курил сильно. Всё удивлялся я, как он много читал. Долго переживал расстрел Гумилёва.
5-й номер «Русского Современника» был подготовлен. Человек, который субсидировал журнал, под давлением властей отказался давать деньги.
Вначале цензура не разбирала, что к чему, пропускала спрятанный острый смысл. Затем утвердился цензурный гнёт. На петербургские издательства давил литературный дядька из породы бешеных – Ионов, как его называли Ионушка.
Предисловие Анненкова в «Портретах» редактировал я, тексты Бабенчикова и Кузмина – Замятин.
Дача «Всемирной» была под Сестрорецком.
Замятин запомнился очень общительным, компанейским. Мы были тогда легкими. –
Корней Иванович ещё раз просмотрел альбом, спросил: где оригиналы фотографий. А они были со мною: вынул из портфеля конверт, выложил содержимое на стол. Конечно, на некоторых оригиналах сказалось время, ведь родные писателя боялись преследования и прятали архив – письма, книги с дарственными надписями, фото, как могли, в Тамбове и Саратове, где жили после Лебедяни. К концу нашей беседы в комнату Корнея Ивановича вошли Лидия Корнеевна и дочь её – Елена. Познакомились взглядами. Лидию Корнеевну я знал по её превосходной книге, посвящённой литературному труду. Позже, прочитав её воспоминания о детстве, чистые и сильные внутренним порывом чувств, восхитился этой прозой, отмеченной высоким мастерством и мудростью. В фамильной оправе Чуковских Лидия Корнеевна – крупный бриллиант нашей словесности. В профиль лицом она напоминала Петра Великого – так показалось. Елена хорошо дополняла эту семью в полном сборе. Узнав, что на днях я еду в Ленинград, Корней Иванович передал мне письмо к Вере Александровне Кюнер, секретарю «Всемирной литературы»; её я собирался посетить. И посетил, конечно, потому что первой значилась в моём списке живых сподвижников Замятина. Из питерцев были в том списке и Елизавета Григорьевна Полонская, и Михаил Леонидович Слонимский, и дочь художника, Ирина Борисовна Кустодиева, и Ксения Александровна Куприна. Сверх того, был и на квартире Михаила Зощенко, беседовал с его вдовой, Верой Александровной, а из московских знакомых Евгения Ивановича первым делом сходил к маститому Константину Федину и Владимиру Лидину. Все они были радушны и заинтересованы в моём поиске. А ведь вёл его, по существу, подпольно, как должно – от души, искренно.
К Ирине Борисовне Кустодиевой ходил вместе с племянником Замятина, Сергеем Владимировичем. Встретила весёлыми рассказами о том, как отец чуть ли не ежедневно рисовал её младенцем. Рисунки эти были известны. Один из них подарила на открытке с тёплой надписью. Разговор пошёл о Лебедяни, куда Замятин возил Бориса Михайловича, уже разбитого параличом. Наняли приличный дом, из его окна живописец рассматривал уличные сцены. За короткое время им было написано здесь шесть этюдов маслом. На стене у Ирины Борисовны вижу четыре, разглядываю, умиляясь: как живые ходят гуси на лугу, вот церковь, видная из окна. Всё непременно кустодиевское. Как же картины такого художника дома держать? Их место в музее. И мы с племянником Замятина устроили покупку Тамбовским художественным музеем этих лебедянских этюдов, написанных Кустодиевым за год до кончины.
Всякий интересный человек радовал меня и шёл мне навстречу.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Россия, стоя, встречала возвращение Солженицына к себе. Да так, стоя, и держалась всю дорогу от Владивостока до Москвы. Сбегались люди к поезду на остановках, ликовали, глядя на Александра Исаевича, приветливо улыбающегося сквозь дверной проём. Не Апостол свободы, не Пророк глобальных перемен ехал через всю свою страну. В восторженных глазах у многих стояли слёзы от счастья видеть великого человека. Всполошились разве что плюралисты, им ведь истинный вожак русских – поперёк горла. Но и Россия к моменту возвращения писателя была во многом обессмысленной, поверженной в нищету. Литературные плотины прорваны, и грохочущие потоки словес хлынули со всех сторон на обескураженного человека, разучившегося читать. Облюбовали книгу по понятию, руководясь пристрастиями кружков, движимых к смутно обозначенной цели. Потянулись к Православным истинам, к идеям державности, к историческим корням. Солженицын стал востребован людьми всех уровней знаний после публикации его гражданской декларации «Россия в обвале». Какое предвидение, какая боль за свой народ! Александр Исаевич стал поистине народным глашатаем. Его публицистика обжигала пламенным словом, рождала новые мысли и вселяла в душу надежду на спасение. Просветительский трактат Солженицына «Двести лет вместе», крепкий выверенными мыслями и верный историзму двух народов, был исключительно важен для одного и другого, да так и понимался почти всеми, за вычетом национально обособленных. В суматохе тех лет основоположительные труды великого писателя усваивались отрывками, и для цельного их усвоения потребуется время, отодвигающее публику от центров кипения страстей. А деление на станы – правый и левый, привело к тому, что в правом утвердился фундаментализм,  и часть правых сделалась даже правее правого смысла, да и в левом стане возобладала русофобия и нигилизм - чем хуже, тем лучше. Великий же писатель стоял за естественное возрастание силы и разума, за милосердие и совестливое отношение друг к другу, за дарование Божиего благословения на расстроенные души.
Радушна была наша встреча всё в том же кабинете писателя, как двадцать лет перед тем. Александр Исаевич подарил мне пластинку со своим голосом – читает «Пир победителей», и с тёплой надписью трактат «Россия в обвале».
А я принёс ему его письма к тётушке, Ирине Ивановне Щербак, привезённые из Георгиевска в поездку с Еленой Цезаревной. Он всё такой же подвижный и оживлённый, как прежде, рыцарственный и благородный. При нём я всегда чувствовал некоторую неловкость провинциала, закрытость из-за боязни сказать невпопад. Раз так и случилось: подмывало меня усомниться в необходимости одобрять им расстрел Белого дома. Сказал, вижу – не обиделся. И чего бы это мне лезть с упрёком? Иногда лез некстати с уточнениями, совсем ненужными. Зато когда касалось моей Записки о военном детстве, набросанной для него одного, Александр Исаевич, добродушно улыбаясь, восхищался языком и знанием крестьянского быта. Может быть, ему ещё что-то нравилось в той Записке «Из малых лет», главное – хвалил язык тамбовского села, язык моей родной сторонки. Рассказал я Солженицыну о том, как обиделись в моём селе на прозвища, которые я неприкрыто воспроизвёл: никому не хотелось увидеть себя в зеркале как есть. Все ведь давно сделались другими, но и прошлое отменить нельзя. Для меня же было главным - показать жизнь обиходную, с болью и радостями, ежели перепадали…
В конце 80-х, когда наметилось обрушение режима, я решился попробовать опубликовать свою Записку о военном детстве. Понёс в журнал «Москва», и к своему изумлению вскоре узнал: повесть там готовится к печати и всем понравилась. То, что не смущало Михаила Алексеева, человека старого закала, через месяц-два ополчило против меня, казалось бы, писателя из новой поросли, Владимира Крупина – он уселся в кресло бывалого литератора. Крупин, с показной набожностью, став начальником, смаху отверг мою повесть. Получается: русский русского не разумеет и своим не помогает. Пусть прёт серятина и словоблудие, зато это – ближе к его потугам. Вернули уже одобренную повесть, но я смиряться с проделками Крупина не стал.
Завязалась дружба с Вадимом Борисовым. Человек он мягкий, симпатичный и добропорядочный. Пошёл к нему в «Новый мир» с обширной подборкой «Замятин на фоне эпохи». Только что в этом журнале появилось нечто похожее по форме и важное по сути из жизни Николая Клюева, поэта самородного, умученного большевиками. Моя рукопись лежала в редакции без движения – там, по-видимому, раздумали помещать такие подборки. Зато когда ко мне лично обратился молодой учёный из Германии, Рейнер Голд, помочь ему с материалами по Замятину – работал над докторской диссертацией, посвящённой произведениям литературного «еретика» - я обещал ему показать свою подборку. Но она в «Новом мире», настойчивый немец – туда. Вадим Михайлович выдал докторанту мою рукопись, и вот через короткое время Рейнер Голд вручил мне солидную книгу, в которой на шестистах страницах много раз даны подробные ссылки на мою подборку к Замятину. До сих пор с ним в друзьях. В ту пору, или чуть ранее, Елена Цезаревна передала мне копии писем Замятина К.И. Чуковскому, которые с немалым трудом достала в рукописном отделе РГБ. Сама же и сдавала туда оригиналы, но они пребывали в «подложке», не обработанными, и в таком виде не выдавались и не копировались. Наконец, ксерокопии писем в руках, можно было бы с ними работать. Но комплект писем большой, и для плотного комментария  у меня уже недоставало ни сил, ни времени. К тому же теперь к Замятину душа не лежала, как прежде – перегорело. Пришлось письма вернуть Е.Ц. Но мне хотелось чем-то порадовать замечательного человека. В разговоре узнал, что Леночка собирается переиздать книжку Деда «Вавилонская башня», в полном виде, как задумывалось. Но вот беда, нет подходящих иллюстраций, чтоб были на библейскую тему и сделаны мастерски. Вспомнил, что у меня есть альбом старинных гравюр, счётом 84: рисунки художника Агина, гравюры на меди резал Гагарин. Альбом выпустила Академия Художеств в 1842 году, в год, когда вышли в свет «Мёртвые души» с сотнями картинок всё того же Агина. Принёс библейские гравюры Елене Цезаревне, часть из них была окантована, так что стекло и окантовку пришлось снять. И вот она любуется графическим прочтением Библии, довольна. И я радуюсь, ведь эта милая женщина редко о чём просила, но щедрость её для других была исключительной. Лишь бы на пользу шло, лишь бы к делу – так было целых пятьдесят лет нашего дружества! Пятьдесят лет, и представить себе всё невозможно, как переживал, смущался, радовался. С нею общаться легко, если к тебе доверие есть и во всём держишься прямо.
В середине 90-х я, насколько мог ревностно, собирал тексты Леонида Фёдоровича Зурова, даровитого писателя Русского зарубежья, и всё, что с ним связано. Когда в Москву прибыл багаж с частью архива Зурова, переданной Александру Исаевичу литературной наследницей Л.Ф., шотландкой Милицей Грин, надо было попросить А.И. Солженицына поработать с бумагами этого фонда. Разрешение было дано, и я отправился в Центр, на Таганку. Там знали, что приду, но показать рукописи не готовы – архив ещё не был целиком распакован, и для начала показали только опись. Но мне и этого было достаточно, чтобы составить представление о присланном. Однотомник этого талантливого беллетриста, составляемый мною, включал повести, рассказы, воспоминания самого Леонида Фёдоровича, а также литературу о нём и библиографию. Всё это вышло в свет отдельным томом Зурова в 1999 году, объёмом 600 с лишним страниц. В России то было открытием имени, столь славного потом не только на Псковщине, родине писателя, но и всем буниноведам, утвердившимся повсеместно в России, знакомым с перипетиями эмигрантских лет Бунина и Зурова. К сожалению, кроме упомянутого однотомника отдельных собраний художественных произведений Зурова до сих пор не появлялось. Зато полная библиография творческого наследия этого даровитого мастера слова опубликована в бумажной и электронной версиях. Благодаря Елене Чуковской однотомник Зурова попал к Ричарду Дэвису, хранителю архива И.А. Бунина и Л.Ф. Зурова в Лидсе (Англия). Приблизительно в то же время мы с Еленой Цезаревной в числе других исследователей подписали протест против наглых требований замшелых отечественных литературоведов, замышлявших силой, с помощью правительственных чиновников, вернуть архив И.А. Бунина на Родину. Разве невдомёк им, что Зуров, прямой наследник этого архива, настойчиво предлагал переместить все бумаги архива Ивана Бунина в Россию, не требуя за это никакой платы. Но у нас глухо отнеслись к этому, бездумно – табу. А за рубежом после 1971 года архив изучали, берегли и по сию пору берегут другие люди, в другой стране. И не наглые требования надо выдвигать, а убедительно просить нашим архивистам Лидских архивистов о творческом содружестве. Такая работа теперь ведётся, и сборники «И.А. Бунин. Новые материалы» (три выпуска) – тому свидетельство. А наш протест против литературных ханжей был опубликован в газете «Известия».
Вспоминая славную Елену Цезаревну, упомяну и о чисто домашней встрече. В середине 70-х Леночка посетовала, что вот не знает, как лучше озеленить могилу Корнея Ивановича. Это требует особого умения и особого подбора растений. В журнале «Цветоводство» работала моя знакомая, Татьяна Клевенская, скромный и отзывчивый человек. Познакомил их, договорились о встрече в Переделкине. Таня привезла ещё одного озеленителя. И вот мы на даче Корнея Ивановича. В возглавии стола кремень, Лидия Корнеевна. Были всякие предложения по составу трав, исключая красивоцветущих. Я предложил остановиться на барвинке, можно сказать, вечнозелёном: уходит под снег бодрым и ранней весной остаётся таким же. Его кожистые листья сменяются постепенно летом. Цветёт неброско голубыми цветками, не заглушая плотный ковёр зелени. Ботаники называют барвинок «цветком Руссо» - дань «Исповеди», в которой Жан-Жак опоэтизировал барвинок, описывая поездку в Альпы, где его очаровательная спутница так восхитилась этим растением. В народе барвинок называют «гробовой травой» - издавна им украшают могилы. Можно было бы посадить ещё функию: у неё прочные широкие листья с заметными жилками – вроде натруженной ладони. Каждый из нас что-то предлагал. Моё предложение понравилось, растения я передал сюда со своего участка. Лидия Корнеевна всех внимательно выслушала, поблагодарила, а напоследок расспросила Клевенскую о её журнале «Цветоводство», кто и что пишет им. Когда о деле говорят – с Лидией Корнеевной легко общаться. Талантлива во всём.

Перейду к эпилогу. Начался он бодро, как это и всегда бывает. При встрече на квартире Солженицына – её вернули писателю после изгнания – Александр Исаевич подготовил для меня маленькие поручения: что-то уточнить, что-то выписать; на листочках было написано, что именно. На расходы из Фонда дал средства. Поручения эти были совсем не обременительны для меня, но требовали частого посещения библиотек, куда всё равно ходил. И дело вроде бы поначалу пошло. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. По своей необдуманности я, не считаясь с возрастом, хватался на участке за тяжести, и… надорвался. Предстояла операция, ушивали левосторонний разрыв. На это ушло недели две, да ещё несколько дней после. И вроде бы всё закончилось благополучно. «Вроде бы» обернулось новым испытанием, более суровым. Оказывается, правосторонняя надорванность спровоцировала ущемление. А это – всё, ежели вовремя не попал на стол хирурга. Сложная операция окончилась, но ходить мог только по комнате. Да вот ещё беда – пропал нормальный голос – стал слабым и скрипучим. Только что вышел на работу – устроился в околоцерковное издательство «Паломник», где подбирал литературные материалы для детского журнала «Купель» и одновременно составлял книги благочестивых писателей и духовных подвижников – вот в такую-то пору раздался звонок, в трубке слышу голос Александра Исаевича. Мне хочется ответить на приветствие достойно и по делу. А у меня пересохло в горле, и скрипучими словами пытаюсь сказать о немочи, и почему так долго не возникал. Не сумел только упомянуть, что надеюсь поправиться и тогда стану в строй. Подробности операции излагать, конечно же, излишне, особенно в редакции, где прислушиваются: Александр Исаевич в самом начале сотруднице, взявшей трубку, назвал себя и сказал, кого надо позвать. Изумление всеобщее, а я - никакой. Право, мне до сих пор весьма неловко за свою физическую несостоятельность и за скомканность разговора по моей вине. Александр Исаевич глухо попрощался, и телефон затих.
Ну, думаю, поправлюсь и всё объясню. Но поправился лишь слегка, ноги меньше подкашиваются, а уверенной поступи нет. В «Румянцевскую библиотеку» не хожу, ступенчатый пандус там без перил, сойти не могу. В «Историчку» тоже путь заказан – метро с пересадками. Позже и вовсе приключилась беда – стал, ни с того, ни с сего, падать в обморок. Три раза так припадки случались на улице, домой еле доводили добрые люди. С тех пор никуда не выхожу и занимаюсь дома, по возможности – голова вроде бы не повредилась. А вот дойти до соседней улицы – проблема. Как-то раз Елена Цезаревна говорит по телефону, что для меня она держит два выпуска «Солженицынских Тетрадей», как бы передать? Сама тоже не выходит – ноги не слушаются, при случае с кем-то передаст. А «с кем-то» не получилось, так и остался без тех заветных «Тетрадей». Поговорили ещё, коротко повспоминали. А потом кончина славной Елены Цезаревны, женщины поистине святой, так сказали на её похоронах. К моему несчастью, там я не мог быть и только переживал. В душе ношу образы этих двух, по-своему совершенных людей, живших для других, и меньше для себя. Так смыкается бытие земное с небесной вечностью.

Август 2016