 Опубликовано в Литературно-общественном журнале "Голос Эпохи", выпуск 4, 2017 г.
Холодяков Даниил Игоревич
Студент ІІІ курса Российского университета
дружбы народов, Москва.
1996 год рождения.
Искры из глаз лететь уже перестали, хотя голова продолжала гудеть. Штабс-капитан Вологодский осторожно потрогал языком зуб, убедился, что тот качается, но держится, потом бережно прикоснулся ладонью к скуле, по которой только что от души приложился прикладом конвоир-латыш, вбивая «проклятого беляка» в дверь. Когда за спиной громыхнул запор, Вологодский огляделся, привыкая к полутьме – окна оказались забраны досками.
Комната была набита людьми: офицеры[1], несколько студентов в форменных тужурках[2], пара бледных, перепуганных гимназистов, не замечающих, что они крепко держатся за руки, несколько штатских. Ближе всех стоящий офицер, невольно ставший его соседом по комнате, превращенной в камеру для взятых в плен бойцов Северного отряда, понял голову, глянул на штабс-капитана, но тут же отвернулся. Очевидно, прибывшие таким способом были здесь не в диковинку, напутствие прикладом – тоже дело обычное, а сочувствовать другому, когда у самого рука кое-как перевязана окровавленными тряпками, он был не очень расположен. Комната-камера заполнена сверх меры, в углу кое-как примостили прямо на полу раненых, явно без сознания, подстелив шинель – одну на двоих. Многих офицеров, бегло оглядевшись, штабс-капитан узнавал, но никто не спешил приветствовать знакомца – кто знает, чем это может обернуться в их ситуации.
Стоящий рядом студент, улыбнувшись, понял это по-своему, сунул руку в карман и вытащил сухарь:
– Погрызите, Ваше благородие, голод не тетка, да и не так скучно стоять!
– Спасибо, коллега, только после чухонского угощения сухари мне не скоро понадобятся!
– Ничего, скоро все болезни нам комиссары вылечат хорошей свинцовой примочкой! – грубовато вмешался в беседу сосед справа, щеголявший в одной рваной нательной рубахе.
– Ну, тогда Вы погрызите сухарик, нервы успокойте! – улыбнулся студент. – От голода все мысли дурные!
Вологодский грустно усмехнулся. Он лучше многих присутствующих знал, что такое голод. Он закрыл глаза и отчетливо увидел стол в их деревенской избушке и матушку, которая готовила «мурцовку» - так она именовала блюдо, постоянно заменявшее им щи: вплошку мелко сухари, какие найдут, крошат лук, все это солят, а потом заливают кипятком и дают немного настояться, чтобы сухари разбухли, помягчали. Иногда мать скупо добавляла в плошку льняное масло – тогда это был пир!
Сколько Николаша – так звала его мать – помнил себя в детстве, самым главным, постоянным было чувство голода. Есть хотелось всегда, и не перекусить, ухватить чего-нибудь вкусненького, а просто хлеба, лучше с солью, но можно и так, или даже сухари – это тоже здорово. Это началось после того, как отец, дьячок церкви во имя Георгия Победоносца в селе Георгиевском Рыбинского уезда Ярославской губернии, тяжело заболел, а мальчику, старшему сыну, было всего три года[3]. Отца, тяжело больного, вскоре вдобавок разбил паралич, он вынужден был отказаться от службы и лежал недвижимо за печкой на лежанке в своем ой каком небогатом домишке два года, но мужики окрестных деревень договорились и привозили по очереди голодающей семье хлеб[4], а бабы приносили матери, теперь уже с двумя детьми, полотно, нитки, и
она что-то шила детям, себе и соседям, зарабатывая дополнительную копеечку в семейный кошелек[5].
И все же было очень голодно. Николаша запомнил, как мать, укачивая младшего, нараспев приговаривала: «Вот скоро и весна, а там снег сойдет, огород наш покажется, грядочки, а там и перо будет, к хлебушку так славно, ребятки поедят, сытыми будут!» И Николаша ждал этого сытного, вкусного пера, а когда увидел первые острые побеги лука, пробившиеся на грядке, закричал: «Мама, мама, вот, смотри, сытное перо лезет, давай скорее есть будем!»
Матери он помогал изо всех сил: носил хворост из леса, рыбачил по бочагам на мелкой речушке Волкотне, в заводях всю осень дергал из ила клубни болотника-шильника, которые мать запекала в печке вместе с картошкой, собирал щавель, дикий лук, грибы, брал землянику на опушках, раз в малиннике встретил медведя, от которого убежал в великом испуге, хотя зверь не обратил на мальчишку никакого внимания, занятый ягодами, которые загребал прямо с листвой.
Едва отцу стало чуть лучше, он начал вставать, постоянно что-то делал: подшивал единственные валенки, подмазывал дымящую печь, затыкал мхом щели в избе, а потом добился места псаломщика в небогатом храм[6]. На службы ему приходилось подниматься и выходить затемно, особенно зимой – идти было не близко, а ходок он был плохой… Только потом, став взрослым, Николай понял, чего стоили отцу эти походы в храм, когда он, тяжко больной, заставлял себя жить и служить, чтобы хоть чем-то помочь семье! Вскоре ему стало тяжко, он опять слег…
После похорон мать молчала несколько дней, бабы-соседки сердобольно приговаривали: «Ты поплачь, поплачь, все же легче будет…» – но вскоре и они отстали, понимая, что зимовать с двумя детьми в пустой избе без какой-либо надежды на помощь просто невозможно, ведь милостыню можно раз подать, два, а всю зиму кормить чужую семью никому не по силам.
Потом мать вдруг стремительно, словно боясь передумать, собрала их небогатые пожитки в два узла, забила дверь доской, и вся семья поехала в Ярославль. Мать сказала, увязывая младшего своим платком поверх отцовой шапки: «В большом городе с Божьей помощью не пропадем, а здесь нам смерть неминучая!»
И не пропали! Да, жили страшно бедно, и голодно, и холодно. Сняли каморку на чердаке большого дома, печки в комнатке не было, но посредине каморки проходила печная труба с нижних этажей, которая худо-бедно, но грела их. «Мать упорно билась, содержа нас с братом поденной работой, копейкой, получаемой за мытье пола и стирку белья,»[7] – рассказывал потом Николай приятелям по духовному училищу, куда его сумела устроить мать как вдова диакона. В 1902 году Николай «…поступил в Ярославле в духовное училище на казенное содержание»[8]. Жизнь воспитанников духовных училищ Россия традиционно представляют в основном по известным «Очеркам бурсы» Помяловского: голод, унижения, побои, тупые и злые надзиратели, безжалостные и такие же тупые преподаватели… А ведь шел ХХ век, России нужны были люди образованные, толковые, и церкви тоже они были нужны, поэтому духовное училище их старалось готовить. Да и голод давно ушел в прошлое, а для неизбалованного Николаши общая трапеза была несказанно щедрой. На завтрак давали чай с сахаром, которого он дома просто никогда не видел, а еще три раза в неделю к чаю была белая булка с изюмом (и Николаше долго припоминали приятели, как он, разломив сайку в первый раз, закричал под общий смех: «А у меня уголек в булке!»), в остальные дни к чаю был щедрый ломоть черного, необыкновенно вкусного хлеба, а в воскресенье «… к обеду имели три кушанья, в другие дни два, к ужину каждый день 2 кушанья»[9]. Что обед и ужин бывают из двух и даже трех блюд, мальчик узнал только в училище.
Учился Николай легко, память, детская, деревенская, не обремененная обильными впечатлениями, легко усваивала уроки. Скоро его стали хвалить, преподаватели явно выделяли упорного молчаливого ученика, яростно вгрызавшегося в науки. А он помнил напутствие матери: «Учись, Николаша, на тебя одна надежда, сам в люди выйдешь и нас, Бог даст, из нужды выведешь, не забудешь!»
Затем была Ярославская духовная семинария, куда его как одного из лучших приняли безоговорочно. Для Николая это была возможность получить достойное образование опять же бесплатно, поскольку училище он закончил в числе первых учеников. «На казенном содержании предполагалось иметь до 6 тыс. воспитанников, которые должны избираться без различия звания и происхождения, из обучающихся в семинариях сирот и детей бедных родителей, отличающихся успехами в науках и добрым поведением»[10]. Церковь думала о будущих своих служителях.
Наверно, и Николай мог бы подписаться под словами бывшего семинариста Н. И. Соловьева, записавшего в своем дневнике: «Прощай, семинария! Добром всегда помяну тебя, потому что жилось, мыслилось и чувствовалось здесь привольно! Покладистое начальство, доброе товарищество, наши невинные проделки и забавы, наши молодые мечты и горячие, подчас очень шумные, споры в классах и спальнях, или в семинарском саду по вечерам, а то и в поздний час ночи, первый пыл юности и первые увлечения, — все было хорошо, обо всем буду вспоминать с удовольствием»[11]. Выпускники семинарии могли не только стать священниками – многие из них избирали путь сельского учителя или преподавателя реального училища, находили место чиновника, но у Николая после окончания семинарии была мечта, о которой он потом много раз вспоминал: «…в 1912-м году окончил курс Ярославской духовной семинарии. У меня намерение было продолжать дальнейшее образование, моим призванием была естественная история, и я стремился поступить на естественные курсы, имея конечной своей целью отдать все свои силы на служение родине, на развитие народного хозяйства, но скудность материальных средств не позволила достичь мне этой цели»[12]. А поскольку семинария была закончена, Николаю предстоял призыв в армию на три года, поэтому мысли не только о дальнейшем образовании, но и о материальной помощи матери и брату становились нереализованными, и тогда Николай подал прошение о зачислении его в армию вольноопределяющимся, как выпускник семинарии он имел на это право. Да, формально вольноопределяющийся – это в армии тот же нижний чин, рядовой, но обладавший определенными правами и льготами, уже не просто «пешка, махрá, серая порция»: это звание давало сокращение срока службы до полутора лет, улучшало военный быт, резко меняло к нему отношение офицеров – теперь к нему положено было обращаться на «Вы», он избегал наказаний, которыми и в ХХ века славилась армия, его не привлекали к разнообразным хозяйственным работам, вольноопределяющийся жил на частной квартире, а не в казарме, если мог заплатить, но Николай предпочел любую копеечку посылать матери и жил в казарме. А еще в конце первого года службы можно было сдать экзамены на производство в первый офицерский чин прапорщика, и в случае успешной их сдачи вольноопределяющиеся далее проходили срок действительной службы уже в офицерских погонах и должностях, а затем, без особых хлопот дослужив, прапорщик Николай Вологодский собирался выйти в отставку и пойти в народные учителя. Для него, едва вышедшего из нищеты, этот статус был, несомненно, весьма привлекателен: выпускник семинарии, да еще с чином прапорщика в отставке, он мог претендовать, конечно, не на звание преподавателя гимназии, но вот учителем городских одноклассных и двухклассных училищ министерства народного просвещения он мог вполне стать, а это давало возможность и самому жить безбедно, и помогать матери и брату, а эту свою обязанность Николай помнил и свято исполнял до конца своих дней. А стать учителем во времена царя-батюшки было весьма престижно: «Согласно инструкции, утвержденной 4 июня 1875 года, годовой оклад их содержания составлял не менее 330 рублей, причем жалование могло быть повышено до 500 рублей, если для этого имелись местные средства. Кроме того, учителя пользовались готовой квартирой. На эти суммы ориентировались и земства. Для этой категории учителей было предусмотрено и пенсионное обеспечение»[13]. Для бывшего полуголодного сироты это был путь к жизни не только сытой, но и уважаемой! После пятнадцати лет беспорочной службы можно было получить первый российский орден – орден Станислава, а это давало права на дворянство! Именно в народные учителя и собирался поступить Николай, но планы и его, и всей огромной страны разрушила война, ставшая только началом той катастрофы, которая обрушилась на Россию.
Отношение к объявлению мобилизации 1914 года, а затем к началу боевых действий у господ офицеров, в основной своей массе кадровых, а часто и потомственных военных, в начале войны было очень простым и описывалось общепринятым среди офицеров выражением: «Наше дело воевать да помирать, а где и когда – господин полковник знает». Нужно заметить, что под полковником подразумевался не только командир полка, по Лермонтову, «слуга царю, отец солдатам», который поведет подчиненных в бой, рискуя и собственной головой, но и самый главный полковник России – до восшествия на престол в 1894 году полковник Николай Романов командовал батальоном Преображенского полка, и чин полковника Николай ІІ сохранил на всю жизнь, так как не считал возможным самому себе повышать звание[14].
Господа офицеры в начале войны никакого морального неудобства в связи с предстоящими смертоубийствами не испытывали, потому что Германия первой объявила России войну, то есть мы защищались, да еще и вдобавок вступились за маленькую, братскую по славянской крови Сербию, которой угрожали злые австрияки, подстрекаемые германцами.
Солдаты – нижние чины – бодро маршировали по дивизионному плацу, распевая во все горло песню, которую сочинил какой-то неизвестный поэт-патриот:
Пишет, пишет царь германский,
Пишет русскому царю:
«Всю Европу завоюю
И Россию покорю!»
«Брешешь, брешешь, царь германский, -
Отвечают русаки, -
Ты попробуй наши пули
Да казачие клинки».
Песня прекрасно передавала на самом простом, солдатском уровне ситуацию начала войны, и каждому нижнему чину было понятно, что задиристого германца нужно проучить. А на занятиях по словесности фельдфебели популярно объясняли новобранцам, из-за чего началась война:
– Приехал германский ампиратор к нашему царю в гости, наш, понятно дело, жену кликнул, та на стол мечет, как положено, рюмочки ставит себе да немецкой ампиратрице, мужикам стаканчики, сало порезали, пряники выложили, выпили по первой со свиданицем, потом по второй за здоровье, по третьей – чтобы детки не болели, да тут наш царь и видит, как Вильгельм-то ложечки серебряные со стола в карман опускает, ну, нашему неудобно, гость все же, но когда тот и подстаканник сует туда же, наш ему командует: «Вертай все взад!» Немец разъерепенился, усы раздувает, а наш аккуратно ему докладывает, что гости так себя не ведут! Ну, Вильгельм домой оглобли повернул, только пишет нашему, что тот его перед всеми сконфузил, поэтому он объявляет войну до победного конца!
Служилось Николаю Вологодскому легко и просто. Сам деревенский, он понимал солдат, их простые радости и горести, не изображал «Ваше благородие», лишнего не требовал, но нужное спрашивал, поэтому и солдаты относились к нему с откровенностью и доброжелательностью.
За время боев Вологодского настигала его и немецкая пуля, и австрийский осколок: начав войну «…1 августа 1914 года, не выходя из строя, будучи дважды ранен, дослужившись до чина капитана, заслуживши все боевые ордена до Георгиевского креста включительно»[15], штабс-капитан Вологодский был демобилизован в связи с революцией, роспуском царской армии и вернулся домой, в Ярославль.
Матери он не застал – она с младшим сыном от непонятной жизни, от городской все более горячей суеты вернулась в деревню. Демобилизованный штабс-капитан растерянно бродил по городу, пытаясь понять, как ему жить дальше. Деньги он перевел матери в деревню и теперь с недоумением смотрел то на митингующих возле здания бывшего уже Офицерского собрания, то на разгуливающих по улицам демобилизованных солдат, которые грызли семечки, заигрывали с хохочущими работницами кондитерской фабрики, идущими со смены.
И постоянно Николаю Николаевичу казалось, что все словно оглядывались, прислушивались, чего-то ждали. Это ощущалось и по лицам солдат, рабочих, и по крикам ораторов на ступеньках сколоченной возле театра трибуны, и по злым выкрикам из толпы, когда кто-то в кожаной куртке призывал выжигать старый мир каленым железом. Что-то приближалось, надвигалось…
Вологодскому было мучительно стыдно, когда он слушал о губерниях, занятых немцами по Брестскому мирному договору, который он, боевой офицер-фронтовик, однозначно считал предательством и интересов России, и союзников, о распущенной армии, о тысячах офицеров, брошенных на произвол судьбы и объявленных эксплуататорами, врагами трудового народа, поэтому, когда он встретил в Ярославле полковника Перхурова, который первым подошел, узнав издалека, Николай Николаевич сразу же согласился пообедать вместе в маленькой кухмистерской, с надеждой ловя многозначительный взгляд полковника.
Перхуров, дождавшись, когда половой отошел, приняв заказ, начал сразу с главного, рассказав, что послан в Ярославль Савинковым. О нем Вологодский слышал из газетных статей, из разговоров офицеров: социалист-революционер, упорно боролся с самодержавием, возглавлял подготовку ряда террористических актов, в том числе против министра внутренних дел В.К. Плеве и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. В 1906 г. арестован и приговорен к смертной казни, но сумел бежать, эмигрировал, в годы Первой мировой войны вступил добровольцем во французскую армию. После февральской революции Савинков вернулся в Россию и вскоре был назначен на должность комиссара Юго-Западного фронта. В июле 1917 г. Савинков становится управляющим военного министерства и товарищем (т.е. заместителем) военного министра. Брестский мир с Германией и он, и офицерство России восприняли как предательство по отношению к союзникам, поэтому сотрудничество с англичанами и французами стало продолжением единой борьбы против общего врага.
Перхуров сделал вывод: «Боевой офицер может относиться к Савинкову-террористу без особого уважения, но нельзя не признать, что именно Савинков первым заговорил об опасности большевиков, и здесь он оказался прав!»
Полковник продолжил:
– В Ярославле я по совету Савинкова появился в июне, отправился (Перхуров иронически усмехнулся) на командирскую рекогносцировку. Несколько дней бродил по улицам, пытался мысленно чертить план города, расставлял заставы, наблюдательные пункты, основные и запасные позиции батарей, но город упорно отказывался ложиться на схемы боевых действий: липы на бульваре вдруг зацвели, набережная Волги стала какой-то легкомысленной, даже могучая боевая башня в центре города, память о борьбе с самозванцем и его поляками, окруженная девушками, продающими цветы, смотрелась совсем не по-военному, а когда в трактирчике «Старая Бавария» половой с поклоном принес за столик бокал настоящего «Бархатного» с тарелкой заедок (соленые сухарики, моченый горошек, кусочки волжской вяленой рыбки), я вдруг понял, что нельзя отдать им этот город, работящий, добрый, такой уютный, со звонами бесчисленных храмов, с трактирчиками и студентами, о чем-то яростно спорящими, с барышнями, черт побери, невероятно хорошенькими, которые прогуливались по бульвару, потупив глаза только для того, чтобы вдруг неожиданно обжечь мгновенным взглядом…
Вологодский неожиданно подхватил:
– Я ведь в Ярославле, почитай, с детства, и хоть жил и учился в закрытых заведениях – и училище, и семинария много воли не давали, но город полюбил, какой-то он уютный, ухоженный, вот только…
– Я Вас понимаю, – продолжил прервавшегося, чтобы подобрать слова, штабс-капитана полковник. – Такими чужими, словно иностранными выглядели пролетавшие по улицам грузовики, набитые серыми и черными фигурками, а в кабине сидел кто-то в кожанке, указывая водителю, куда свернуть, и тогда улица сразу замолкала, мертвела…
– А я Вам доложу, господин полковник…
– Без чинов, Николай Николаевич, не будем нарушать традиции, мы же фронтовики!
– Так вот, Александр Петрович, доложу Вам, что Ярославль уже выступал против большевиков, пытавшихся захватить власть в городе. Я, правда, этого не застал, знаю из слов людей посторонних, но, говорят, было так: в конце января 1918 года в Ярославле начались массовые народные антибольшевистские волнения, причем активную роль играли представители духовенства – батюшки прямо грозили комиссарам анафемой! Волнения были подавлены силой оружия, имелись жертвы. И «товарищи комиссары» окрестили эти события как «поповский мятеж»[16], только батюшки ведь с красными не дрались, они лишь объявили эту власть безбожной, а горожане уж сами кинулись в драку, причем и безоружные, и неорганизованные…
– Вот, Николай Николаевич, Вы сами и пришли к тому, что я хотел с Вами обсудить. А если этому городу, который так и не принял власть большевиков, столкнувшись с прямым насилием, подавлением личности, начавшимися уже арестами, обысками, конфискациями, самоуправством комиссаров… что, если город готов открыто высказать свое неприятие большевиков, и если этим людям дать и оружие, и руководителей, ведь тогда можно рассчитывать на то, что горожане действительно поднимутся против безбожной власти?
– А Вы, Александр Петрович, можете сказать, что у Вас есть и люди, и оружие?
– У меня ничего нет, кроме нескольких адресов, которые дал мне господин Савинков, но ведь нас уже двое, и мы фронтовики, русские офицеры, Николай Николаевич! А когда мы объясним городу главные принципы жизни без большевиков: идеологическая, политическая, экономическая свобода, свобода предпринимательства, частная собственность и частный капитал, собственность крестьян на землю – у нас не будет недостатка в сторонниках!
– Да, Вы можете на меня рассчитывать! Мне не очень важно, что эта советская власть отменила все сделки с недвижимостью, право на банковский вклад, банковский капитал конфисковался в пользу государства, что принят указ, по которому один человек не имел права занимать больше одной комнаты, жилье давалось местными советами в пользование и могло отбираться, что были национализированы предприятия – это меня мало волнует, я жил службой, домов, фабрик и капиталов не накопил. Беда в другом: человек не должен теперь иметь деньги, жилье, имущество и становился полностью зависим от отношения к нему не только далеких верховных властей, но прежде всего от местного совета, от комиссара, а что такое и присланные из Москвы комиссары, наводящие новый, р-р-р-еволюционный порядок, и что такое свои, местные комиссары, готовые припомнить все свои настоящие или выдуманные, но тоже болезненные обиды, город очень хорошо понял за те месяцы, что большевики были у власти. Поэтому я с Вами! А как бывший семинарист скажу словами Иоанна Дамаскина: «Промысел Божий неведом и непостижим, но то, что находится в нашей власти, есть дело не Промысла, но нашей свободной воли!»[17] А моя воля такова: нельзя жить под той властью, которая тебе не по душе!
Вскоре полковник и штабс-капитан снова сидели в комнате, которую снимал Перхуров, обсуждали сделанное. Полковник обошел явочные адреса и понял, что организации, о которой говорил ему Б.В.Савинков, как таковой нет: в городе разрозненные, растерянные группы офицеров практически без оружия – не считать же вооружением дюжину офицерских наганов! И тогда выпускник академии Генерального штаба доказал, что погоны полковника даются не зря: через две недели офицеры были готовы выступить, разбиты на отделения, взводы и роты, и, почувствовав твердую руку уверенного командира, понесли полковнику рапорты с предложениями, установлена связь с ярославской милицией, начальник которой, тоже бывший фронтовик, прапорщик Фалалеев,[18] тяжело раненный в 16 году и отправленный в тыл, демобилизованный по ранению, терпеть не мог большевиков и обещал полную поддержку.
Н.Н. Вологодский тоже мог похвастаться успехами: хорошо знакомый ему по фронту поручик Супонин, командовавший в Ярославле бронедивизионом, готов был примкнуть к офицерскому отряду и, самое главное, привести свои броневики[19]. Это была могучая сила! Основным вооружением бронеавтомобиля «Гарфорд-Путилов» являлась 76-мм противоштурмовая пушка. Боекомплект орудия составлял 44 выстрела. Вспомогательным вооружением служили три 7,62-мм пулемета «Максим». Броня обеспечивала полную защиту даже от бронебойных винтовочных пуль с близкого расстояния. Кроме того, Супонин обещал привести несколько грузовиков и пять тяжелых крупнокалиберных пулеметов, которые впоследствии, установленные в кузовах грузовиков, превращены были офицерами в маневренные группы поддержки пехоты.
Оставалось ждать подходящего времени и сигнала к выступлению.
Сигнал дали 6 июля. Начало было совершенно безумным – и поэтому невероятно успешным. Сотня офицеров, вооруженная револьверами, захватила без всякого сопротивления охраны военные склады на окраине города, на Угличской дороге, а затем, получив на складах пулеметы, винтовки и патроны, взяла под свой контроль центр города, банк, почту, телеграф, телефонную станцию, электростанцию, волжские пристани с пароходами, заволжскую часть города с железнодорожными мастерским, арестовала все большевистское руководство, расположившееся в доме губернатора, и при этом погибли только два человека, два большевика, возглавлявшие губернское руководство и попавшие под горячую руку офицера, чудом бежавшего из московской ЧК после недели допросов, причем взбешенный полковник Перхуров приказал арестовать офицера, позволившего самоуправство. Полковник обратился к городу с воззванием, которое было распечатана, его раздавали прохожим, расклеивали на стенах домов. Суть этой речи очень ясно выражала мысли Перхурова: он напомнил, что немного найдется городов, про которые можно сказать, что они испытали взлет мужества, свой звездный час дважды. А Ярославль действительно отмечен в истории России необычными подъемами духа. В Смутное время, когда, захватив Москву, отряды поляков отправились грабить богатые торговые города северо-востока, Ярославль отбил штурм и выдержал двухнедельную осаду, а вскоре именно Ярославль стал своеобразной временной столицей России – здесь собирали ополченцев Минин и Пожарский, здесь заседал «Совет всея земли», чеканилась монета, именно отсюда народное войско начало победный путь, и отсюда же юный Михаил Романов известил, что вступает на трон – именно поэтому герб Ярославля увенчан шапкой Мономаха в память о событиях, которые навсегда выделили древнейший русский город на Волге как колыбель новой династии. И именно Ярославль в 1918 году первым открыто выступил против большевиков, и символично, что «как триста лет тому назад наши предки в высоком патриотическом подъеме сумели залечить раны растерзанной родины, так и мы в дружном порыве спасем теперь нашу родину и наш народ от позора, рабства и голода[20].
Штабс-капитан Вологодский, которому припомнили духовную семинарию и уроки элоквенции, был посажен писать обращение к гражданам Ярославской губернии.
Промучившись над строчками целую ночь, Николай Николаевич взмолился:
– Господин полковник, Александр Петрович, отпустите, не могу больше с бумагами, когда люди головы кладут!
Перхуров пожал ему руку:
– Я понимаю Ваши чувства, дорогой Николай Николаевич, верю Вам, как себе, и направляю Вас на участок, который считаю одним из опаснейших – мост через Которосль[21]. Сделайте все, чтобы красные на этом участке не прорвались в город.
Первое, с чего начал штабс-капитан, явившись в отведенный ему сектор обороны – переписал людей и оружие, затем добился, чтобы подтянули телефонную линию для связи со штабом. Левый фланг его обороны был сверхнадежен – он выходил на Волгу. Здесь Вологодский оставил несколько парных дозоров, располагавшихся друг от друга метров через сто, и пообещал, что меняться они будут каждые два часа. Зато правый фланг был предельно опасен, хотя и был отделен от красных речкой, но через нее и был выстроен мост, который население называло Американским: затянутый стальными скрещивающимися конструкциями, мост не был похож ни на один традиционный российский мост через неширокую, в общем-то, речку.
Первый бросок красных они отбили очень легко, да это и не была атака: человек тридцать, кто в армейской форме, кто в обычных ситцевых рубахах, молча бросились на мост, но, встреченные не очень-то слаженными залпами, кинулись обратно, оставив на мосту две-три лежащих фигурки.
Штабс-капитан прекрасно понял, что это была просто проверка, насколько они внимательны и готовы к отпору, поэтому приказал перебросить поближе к мосту еще один пулемет и позвонил в штаб, сообщив, что готовится по всем признакам атака. Начальник городского отдела самообороны штаба генерал Карпов[22] пообещал следить за событиями и прислать по первому требованию подкрепления. Но они в этот день справились сами: красные (около роты) высыпали на мост и с криком ура бросились в атаку. Вологодский заранее объявил своим, что стрелять они будут только после того, как начнет пулемет, и на всякий случай сам лег за пулемет вторым номером. Красные бежали, гулко топая по настилу, задыхаясь от криков, но штабс-капитан дал им добежать до средины моста, после чего хлопнул по плечу пулеметчика. Огонь на расстоянии каких-то ста метров был страшен, назад не убежал никто. Его отряд, прекратив стрелять, когда упал последний, молча смотрел на то, что они натворили, кого-то надрывно рвало, кто-то крестился. Вологодский понял, что нужно что-то сказать людям, но в это момент снаряд ударил в купол собора Спасского монастыря за их спиной[23], а потом снаряды следовали один за другим, то попадая в монастырь, то поднимая столб воды в реке, то падая на берег перед их позицией. Штабс-капитан приказал остаться в траншее только нескольким постам, всех людей отвел подальше от разрывов и приказал рыть землянки.
Оставив заместителя, Николай Николаевич отправился в штаб. В городе царило ликование. Население приветствовало добровольцев восторженно, а быстрота, с которой город перешел в руки восставших, убеждала, что красные слабы, может быть, поэтому к вечеру первого дня восстания на сторону добровольцев встало около шести тысяч человек. Из них до 2,5 тысяч были вооружены. В качестве активных энтузиастов восстания называются студенты, гимназисты, городские подмастерья, чистильщики сапог, фруктовщики, ремесленники, но восставших поддержали и крестьяне некоторых ближних волостей, из Диева-Городища, Серенова, Толгоболя, Яковлевского и других сел приходили за оружием, сами создавали отряды, прося только, чтобы дали офицеров-командиров[24].
Кроме того, восставших безоговорочно поддержало духовенство, многие священники служили молебны о даровании Божьей помощи и победы борцам с безбожниками, что им потом припомнили[25].
Обыкновенная судьба в необыкновенное время. Штабс-капитан Н.Н. Вологодский, участник Ярославского восстания.Ч.2. |
