Предисловие

15 августа 1920 года на Кубани при отступлении из станицы Гривенской мы были окружены большевиками. На горизонте появилась большевистская конница. Многие начали срывать с себя погоны. Сестры милосердия рвали на мелкие куски свои документы, которые подхватывались ветром и разносились по дороге. Сначала я не понял, что это значит; меня поразила масса бумажек, летавших по воздуху, но через минуту я сообразил к чему это делается и схватился за свои записки, которые были у меня в сумке. Не было сомнения, что минут через десять мы будем в руках большевиков. Прежде всего мне нужно было уничтожить тетрадку с записями членов Черниговской организации беженцев и я быстро разорвал на мелкие куски тетрадь.

Мне было жаль уничтожать свои записки. Я веду их с 1903 года беспрерывно. <...>

Доктор Любарский остановил меня за руку в тот момент, когда я вынимал из сумки вторую тетрадь. «Обождите», - сказал он. Батарея, которая шла на рысях нам навстречу, снялась с передков и открыла беглый огонь по надвигавшейся коннице. Было видно, как конница рассеивалась и поворачивала обратно. Доктор Любарский, сидевший рядом со мною на повозке, говорил мне, что он хотел было остановить меня, но не решился советовать в таком серьезном деле. Он жалел больше тетрадку с делами Черниговской организации, где были списки убитых и умерших черниговцев. Эти сведения мы собирали везде, где только были. Впоследствии мы рассчитывали сообщить эти сведения на Родину. <...>

Затруднение у меня только в одном. Нет тетради, нет и бумаги. Впрочем, я заведываю на пароходе «Ялта», стоящем на Константинопольском рейде в Мраморном море, перевязочным материалом и имею поэтому много оберточной бумаги. Буду писать на ней. Мы стоим в море десятые сутки и, Бог весть, когда и куда будем направлены.

11 ноября 1920 года

Мраморное море

Пароход «Ялта».

+ + +

Часть 1.

<Севастополь>

Едва доктор Любарский появился в Военно-полевом Санаторном Управлении как ему предложили место главного врача в спешно формируемом лазарете при 2-ой Кубанской казачьей дивизии. Любарский выставил мою кандидатуру на свободное место помощника заведывающего хозяйством этого лазарета. Дивизия эта на днях должна была выступить на фронт. Любарскому было предложено закончить формирование лазарета в три дня.

В управлении предполагали, что дивизия готовится к десанту, но куда именно - не говорили. Я подал дежурному генералу рапорт о том, что я получил уже назначение и явился в Военно-полевое Управление. Мы решили с парохода не сниматься, но так как «Моряк» отходил от мола, то мы перешли под навес тут же на пристани. Тут же мы устроились со своей канцелярией. Я был в своей сфере, канцелярская работа была мне хорошо знакома, и я расположился на бочках с карбидом. Все делалось спешно. Теперь уже открыто говорили, что мы готовились к десанту или в Одессу или на Кубань.

11-го июля я был назначен помощником заведывающего хозяйством Дивизионного лазарета 2-ой Кубанской дивизии. Когда мы представлялись начальству, и я докладывал Начальнику Военно-полевого Санитарного Управления Лукашевичу о своей прежней службе, он обратился к членам Комиссии и сказал: «вот какие люди идут к нам». Точно что-то пророческое было в моем назначении. Сегодня день именин моей дочери Ольги, и я получил назначение в армию, которая двинется вперед туда, где ждет меня моя дочь. Это совпадение служило мне предзнаменованием.

Моя дочь была большой патриоткой и доказывала в свое время, что каждый без исключения должен бросить все и идти в армию. Она идеализировала добровольцев и презирала тех, кто сидел дома и не шел к добровольцам. Я возражал ей тогда, говоря, что не все могут идти и как на примере указывал на себя. «Ну, ты другое дело!...» - отводила она разговор, но я знал, что она одобрила бы, если и я был бы в числе добровольцев. Теперь я осуществлял ее заветы. Если я погибну, она с гордостью скажет, что ее отец погиб добровольцем.

Доктор Любарский то же был очень доволен. Наше дело было святым делом, и мы решили наилучшим образом обставить наш лазарет. Мы перевезли на пристань имущество лазарета, которым снабдил нас американский Красный крест, и готовили его к погрузке. Мы жили и работали тут же на пристани. Работать было тяжело. По сравнению с Болгарией в Крыму было жарко и душно. Я спасался от жары купаньем два раза в день. Особенно было тяжело ходить обедать в Белостокские казармы за 3-4 версты от пристани.

Конечно, можно было бы устроиться иначе и обедать в городе, но столоваться за свой счет было немыслимо. Мы приводим здесь некоторые цены, так как в будущем это будет казаться невероятным:

Обед...                            1200-2000 р.

Стакан чаю...                  150 руб.

Стакан квасу...               100 р.

1 ф. сала...            2200 р.

1 ф. масла             3600 р.

1 дес. яиц              1600 р.

1 ф. ветчины                  3600 р.

стак. молока                   250 р.

1 ф. чаю                1200 р.

1 ф. пшена            325 р.

1 ф. кофе              4000 р.

1 ф. муки              150 р.

1 ф. рису               1250 р.

лист бумаги          75 р.

жел. ведро            6000 р.

карандаш              600 р.

1 ф. груш              750 р.

1 кусок сахару      150 р.

С нами жили на пристани под навесом полковник Николаенко и корнет Чесноков. Нам предстояло скоро расстаться. Они получили уже назначение в Керчь, а нам готовили пароход «Марию», который завтра будет грузиться и через день отойдет по назначению.

Последний вечер мы провели вместе и после купанья отправились на Приморский бульвар. Здесь было бесконечное количество военных и роскошно одетых дам. Все рестораны и столики в саду были заполнены нарядной толпой. Ничего не напоминало войны. Только прожекторы освещали своими широкими снопами всю бухту, указывая на военное положение. Кто были эти богато и элегантно одетые мужчины и дамы, имеющие возможность платить за одну порцию ужина по 5-6 тысяч руб. и пить вино стоимостью еще вдвое.

Становилось обидно, что в такое время люди жили для себя, а не для гибнущей Родины. В то время, когда люди шли на смерть голодными, плохо одетые, и исстрадавшиеся, эта нарядная, богатая толпа таких же русских людей жила в свое удовольствие. Становилось страшно за Россию.

Мы возвратились на пристань рано и еще долго беседовали лежа в темноте на пропитанных маслом досках портового навеса. Пароход «Мария» был уже подан, но публику еще на него не пускали. Полковник Николаенко доказывал, что десант готовится на Кубань, и что, если Екатеринодар будет взят, то осенью мы будем в Чернигове. В военных кругах упорно говорят, что вся Кубань объята восстаниями. Доктор Любарский хитро посмеивался и говорил: «Вот увидите, мы повернем на Одессу».

14 июля рано утром мы простились полные надежд и в хорошем настроении, давши взаимно слово разыскать друг друга в Киеве. Я успел утром скупаться, а затем целый день был занят погрузкой имущества лазарета на пароход. Г-н Португалов (известный в литературе специалист по морскому делу), назначенный заведывающим хозяйством лазарета, узнав, что наша дивизия готовится к десанту, отказался от этой должности, и я вступил в исправление его обязанностей. Доктор Любарский сделал представление о назначении меня на место Португалова, но назначением не успело состояться, так как на следующий день мы уже оставили Севастополь.

Первый раз за все это время я попал в обстановку культурной жизни. Первый раз за девять месяцев мне пришлось спать на мягком диване и сидеть за столом. Пароход «Мария» был хорошо оборудованным пассажирским пароходом и был в полной исправности. На пароход грузился штаб дивизии, все санитарные учреждения во главе с Начальником санитарной части профессором Кожином и штаб всего отряда, который именовался «отрядом войск особого назначения».

Во главе отряда стал генерал Улогай, для которого была отведена отдельная каюта. Как-то странно было мне попасть в эти культурные условия жизни, в интеллигентную среду людей культурных и образованных. В нашем лазарете было пять врачей, шесть сестер милосердия, 12 фельдшеров и я, как заведывающий хозяйством. Атмосфера была чисто военная, но не та, в которой я вращался все это время.

Это было то, что напоминало прежнее время. На «Марии» был весь генералитет. К сожалению, мы с Любарским были одеты хуже других, но, видимо, публика отлично учитывала наше положение. Мы обедали за общим столом и, как погрузившиеся одни из первых, заняли в кают-компании лучшие места на диване, которые остались за нами. Для меня этот комфорт был истинным наслаждением. Я имел чистое белье, и ежедневно купался в море. На ночь я раздевался и лежал на чистом диване. Если принять во внимание и другие удобства, то станет понятным, как мы были довольны.

Не так давно на пароходе «Моряк» нам приходилось стоять в очереди вместе с женщинами возле сколоченных из досок уборных «на четыре очка» и оправляться в ужасной грязи, вынося из клозета на сапогах грязь по всему пароходу. Мне как-то пришлось стоять шестнадцатым, выжидая своей очереди, а затем сидеть рядом с солдатом, который чуть не обрызгал меня, страдая расстройством желудка. Мне противно вспоминать все эти очереди за хлебом, за обедом, за кипятком, в уборную, в умывальник и т. д.

Жизнь вечно в толпе и в очереди была невыносима, и потому обстановка на пароходе «Мария» мне казалась земным раем. Мы умывались в мраморном умывальнике и чистили зубы теплой водой. Как мы ни опустились за эти девять месяцев наших скитаний, все наши культурные привычки сказались тотчас, как только мы попали в соответствующую обстановку. Мы достали даже здесь русские книги, и это доставляло после долгого перерыва в чтении громадное удовольствие.

Вечером накануне отъезда я вновь был у Начальника Главного Тюремного Управления М.И. Рябинина. Матвей Иванович обязательно хотел иметь меня своим сотрудником и хотел возложить на меня заведывание Симферопольской колонией для несовершеннолетних преступников, но он не отговаривал меня и только высказывался в этом смысле, что десантные операции всегда связаны с риском.

+ + +

15 июля вечером пароход «Мария» отчалил. Было уже темно. Севастополь весь утопал в электрическом свете. Я выходил раза два на палубу, чтобы взглянуть на эту величественную картину, но каждый раз доктор Любарский звал меня по делам. На длинном столе кают-компании шли занятия. Здесь была канцелярия лазарета, и занимались отделы снабжения и путей сообщения. За занавеской в той же кают-компании расположился штаб генерала Улогая. Работа шла полным ходом. Занимались до поздней ночи с перерывом на ужин.

Ужинали группами по учреждениям за соседним таким же длинным столом. Пароход был освещен электричеством, что создавало особенно приятную обстановку. На ужин были мясные котлеты с картофельным пюре. Белая скатерть, салфетки, приборы, ножи, вилки, стаканы - все это доставляло мне истинное удовольствие.

Пароход «Мария» имел два назначения. Прежде всего он обслуживал штаб отряда войск особого назначения со всеми его учреждениями, а затем это было госпитальное судно, которое будет принимать раненных с берега, пока не развернется наш лазарет. Так это было в прошлый десант на Крымском побережье. «Мария» взяла тогда более 200 раненных. На пароходе для этой цели было отделение Севастопольского морского госпиталя.

Это была молодая компания врачей и сестер милосердия. Все сестры были как на подбор хорошенькие и, как можно было судить из их разговора, принадлежали к петербургскому бомонду. Это была молодежь новой формации - продукт войны и революции. Несомненно, все они были воспитаны, и даже некоторые из них говорили между собой по-французски, но это был сплошной флирт и свобода нового направления.

Еще в Севастополе они купались прямо с парохода. Они раздевались за занавеской из простыни и спускались полуголыми с трапа в море в присутствии всей публики. Все сестры необыкновенно хорошо плавали и этим привлекали внимание публики. Наши сестры были значительно проще и держали себя солидно, под шумок возмущаясь поведением петербургских сестер.

Вообще личный состав нашего лазарета производил хорошее впечатление. В особенности мне был симпатичен врач Макарский. Состав этот был таков: старший врач Н.В. Любарский, старший ординатор Гноринский, младшие врачи Макарский, Марк (еврей) и Егоров (не прибывший к месту служения). Заведывающий хозяйством Д.В. Краинский, помощник его Н.А. Тарновский, сестры милосердия М.Я. Иванова-Аверинова (старшая), В.И. Лавренова (казачка), Сакина (казачка), Савинова и Корнилова, (урожденная Савич - черниговская) муж которой - офицер участвовал в десанте и был в артиллерии. Фельдшера, старшие: Мужецкий (студент), Цукровский (студент), Тулинов, младшие: Добржанский, Пусеплин, Бондаренко, Казаков, Лысенко, Павлов. Аптекарь Голуб (еврей). Священник - казак, фамилии его не помню.

Фельдшера все, кроме студента Мужецкого, были малороссы из южных губерний. У меня с ними установились хорошие отношения, и они не раз в последствии помогали мне в затруднительных случаях. Дивизионный врач Дейнеховский, хотя и не входил в состав лазарета, но всегда был с нами, и вещи его были на моих руках даже тогда, когда он был ранен и эвакуировался в Керчь.

Сначала испортили настроение сестры милосердия, которые потребовали, чтобы я кормил их в дороге за счет лазарета, тогда как они получали кормовые деньги, и на «Марии» был громадный буфет, где за деньги можно было иметь, что угодно. Инцидент был исчерпан моим категорическим отказом, после которого сестры дулись на меня дня два, а потом у нас установились отличные отношения.

Сначала мы не знали куда идем, но скоро «Мария» взяла налево по направлению к Феодосии. Погода была отличная. Мы шли все время в виду берегов Крыма. Море было спокойное. В каюте было душно, и мы старались все время быть на палубе. Отношения между пассажирами были отличные. Все были между собою как знакомые. Общество было все интеллигентное, состоявшее, конечно, из военных, служивших при царском режиме и в Добровольческой армии. Я был новым человеком в этой среде, но как доброволец я был принят, как свой человек. Члены судебной Комиссии, когда узнали, что я юрист, очень сожалели, что я попал в лазарет, и хотели даже перетянуть меня в свою Комиссию. Я чувствовал себя отлично в этом обществе и получил большое удовлетворение в беседах, которые оживленно велись эти дни повсеместно на палубе.

По пути выяснилось, что транспорты с войсками ждут нас в Феодосии. 16 июля к вечеру мы прибыли в Феодосию и стали в порту возле мола. Порт был почти пуст и никаких транспортов тут не было. Это окончательно сбивало нас с толку.

Мы жили на пароходе. Дни шли за днями и за работой. Утро я проводил в интендантстве, составляя сметы, расчеты и получая все нужное для лазарета. После обеда почти каждый день приходилось заниматься погрузкой на «Марию» полученных в интендантстве вещей, и только к вечеру я был совершенно свободен.

Штаб нашей дивизии во главе с Начальником дивизии генералом Шифнер-Маркевичем оказался в Феодосии и на пароход еще не грузился. Мы ходили в город обедать и ужинать.

В Феодосии функционировал «Корниловский союз», где нам давали обед из двух блюд за 450 руб. и ужин за 250 руб.

Ежедневно мы купались, а по вечерам ходили гулять. Я отоспался на мягком диване и чувствовал себя хорошо.

С 26 июля город начал преображаться. Один за другим в порт прибывали пароходы. Вместе с тем по железной дороге ежеминутно прибывали эшелоны, которые сразу заполнили город.

На улицах были целые толпы народу. Случайно я встретил здесь наших черниговцев: Юру Сенюка, семья которого жила в Феодосии, Колю Цукровского, Н.Н. Сульменева и Синельникова (моего бывшего черниговского помощника). Цукровского, который только что приехал из Болгарии, я сейчас же пристроил как студента-медика фельдшером в наш лазарет.

Скоро стало известно, что десант готовится на Кубань. 28 и 29 в порт вошло много судов («Екатеринодар», «Херсон», «Ялта», «Маргарита», «Моряк» и др.). Случайно 29-го прибыла из Варны партия военных и бредовцы. Я встретил Н.А. Тарновского, прибывшего в этот день из Варны, и предложил ему ехать на Кубань вместе со мною. Мы зачислили его санитаром и в тот же день он перешел на пароход «Марию». В один день Феодосия обратилась в военный лагерь. Ждали генерала Врангеля.

Приезд Главнокомандующего был целым событием. После парада и смотра 29 утром было приказано грузиться и закончить погрузку к 8 часам утра 30 июля. Погрузка велась спешно. Громадные обозы и колонны войск со всех сторон стекались в порт, подымая в городе невероятную пыль. Без пропуска никого в порт не пускали. Суда стали у мола и каждое грузило свою часть. Порядок и последовательность были удивительные. Казалось, что все в порту должно было смешаться и спутаться.

Между тем все шло своим порядком. Воинские части ставили в козлы винтовки и грузили вещи. По соседству с нами грузили лошадей. Одна за другой быстро подымались на кран в воздух лошади и с такой же быстротой опускались в трюм. Почти при каждой части были, овцы, коровы, свиньи. Их блеяние и запах навоза, сена, соломы напоминало ярмарку, но стоявшие тут же в козлах винтовки, орудия, делали мол военным лагерем. Возле «Марии» грузилось интендантство, имея громадные запасы в бочках, мешках и ящиках.

Особо отрадное впечатление производили юнкера, стройно проходившие в этом хаосе людей, животных и груза. Говорили, будто генерал Врангель не хотел брать юнкеров в десант, но они просились, и в результате главнокомандующий разрешил составить из них особую часть.

К 8 часам 30 июля погрузка была закончена. На пароход «Мария» прибыл Начальник отряда особого назначения генерал Улогай со своим штабом. Последовательно один за другим стали сниматься и выходить на рейд пароходы. Последним снялся с якоря пароход «Мария». В порту стояла большая толпа провожающих. На возвышенных частях города и на набережной стояли большие группы людей, смотревших на отход пароходов. На молу играл военный оркестр. 

Я тоял на палубе. Погода была ясная, летняя, теплая. Порт опустел. Налево в бухте стоял в одиночестве английский миноносец, выкинувши приветствие отходящей флотилии. С «Марии» все суда были отлично видны. Я насчитал 16 вымпелов. На «Марии» был поднят флаг командующего отрядом генерала Улогая. Постепенно «Мария» вошла в середину флотилии. Возле нее шел вооруженный орудиями военный катер «Гайдамак». 

Суда шли в виду красивых берегов Крыма. Казалось бы, ничего не указывало на военную обстановку. Все было спокойно, приветливо. Море колебалось небольшими волнами, едва отражая свое волнение на устойчивости большого парохода «Мария». Мы обедали за большим столом кают-компании все вместе. Начальник Санитарной части генерал Кожин давал нам свои указания и в частности разъяснял план наших действий. После обеда за чайным столом у нас были свои совещания и разговоры продолжались до самого утра.

Мы познакомились здесь с сестрами милосердия морского госпиталя и сестрами Белого Креста, примкнувшими к нашему обществу. Одна из них, В.В. Энгельгардт, была киевлянка и мы нашли общих знакомых. Оказалось, что мы ехали вместе из Болгарии на пароходе «Моряк». Сестра Энгельгардт рассказывала нам об отступлении отряда генерала Бредова на Польшу и о том, как она бежала с офицерами из «польского плена». Она видела, что я веду запись в своей книжке и обещала в свободное время дать мне богатый и интересный материал для моих записок.

Флотилия приближалась к Керченскому проливу. Вечерело. Налево на крымском берегу издали виднелся мерцающий маяк. Мы сидели на палубе и любовались красотой природы. Поравнявшись с маяком «Мария» сигнализировала. Суда остановились и начали перестраиваться. Мы делали свои предположения. Многие убежденно говорили, что здесь мы повернем на Новороссийск. Однако после последовавшего распоряжения о том, чтобы не зажигать огни и не курить на палубе стало ясно, что мы входим в Керченский пролив.

Было известно, что Керчь часто подвергается нападению большевистских аэропланов, а окрестности Керчи обстреливаются с большевистского берега. Местами пролив суживался настолько, что приходилось проходить в виду неприятеля. По этому поводу было много разговоров и делались различные предположения. Возле Керчи пролив был углублен особым каналом, идущем еще ближе к большевистскому берегу. Это были те обстоятельства, вследствие которых в Керченский пролив суда могли проходить только ночью. В штабе знали, что большевики ждут десанта и зорко следят за проливом. Самая опасная часть пролива была за Керчью. Здесь большевики могли атаковать флотилию и обстрелять ее с берега. Темнело очень быстро. Мы решили сидеть на палубе пока не пройдем пролив.

Суда шли в абсолютной темноте. Движения на пароходе не было никакого, так как в темноте нужно было ходить чуть ли не ощупью. Обстановка была таинственная. Темными силуэтами выступали шедшие в виду «Марии» пароходы. Вокруг была абсолютная тишина. Даже на «Марии» почему-то говорили в полголоса. Внизу в коридоре толпились курящие и было страшно накурено. Главным же образом все толпились на палубе, точно ожидая что-нибудь увидеть или услышать.

Около 10 часов вечера по морю скользнул сноп света далекого прожектора. На «Марии» прошел шепот: «прожектор». Сразу стало как-то жутко. Будут обстреливать или нет? Этот вопрос волновал всех. Одни говорили, что большевистский берег слишком далеко, чтобы орудия могли достигнуть флотилии, другие утверждали, что тяжелые орудия несомненно могут попасть на таком расстоянии.

В непроглядной темноте вечера снопы расходящегося света прожектора с большевистского берега периодически скользили по поверхности моря, останавливаясь на определенной точке и затем точно нарочно перебрасываясь через суда, задевали своими лучами лишь верхушки мачт. Прожектор искал, но ни разу не остановился на одном из пароходов. Сноп света проходил или выше или ниже судов, освещая иногда целую площадь морской поверхности буквально на расстоянии нескольких сажень от остающихся в мраке судов. Чем дальше мы углублялись в пролив, тем ярче освещал прожектор всю площадь. Источник света - прожектор был отлично виден, хотя в действительности расстояние это определялось в 14 верст. Вскоре на большевистском берегу, далеко впереди, показался еще прожектор. Большевики искали, но не обнаруживали судов.

К часу ночи флотилия подошла к г. Керчь. Я проспал этот момент и проснулся от суеты и громких разговоров. Оказалось, что баржа с какой-то воинской частью, шедшая в проливе на буксире «Марии» задела стоящий на мели на внешнем рейде броненосец «Ростислав» и оборвала канат. Более часу сновавший вокруг «Марии» катер прикреплял баржу, причем и «Мария» давала ход то вперед, то назад. По-видимому, глубокая темень задерживала эту работу. Публика волновалась боясь, что к рассвету «Мария» не успеет выбраться из пролива и будет обнаружена большевиками. К тому же хотелось скорее выйти из-под прожектора, который особенно ярко и как будто очень близко разбрасывал свои пучки света. Мы удивлялись как прожектор ни разу не остановился на «Марии», и как нарочно в эту минуту «Мария» всем своим корпусом попала в сноп света и с минуту стояла под этим огнем.

Источник света - прожектор ослепительно бил в глаза. Ну! Теперь большевики обнаружили нас! Так думали мы, тем более, что лучи света перешли с «Марии» на другие суда и поочередно освещали их все. Наконец то прожектор напал на флотилию! Нам, не бывшим в курсе дела, казалось, что сейчас начнется обстрел судов с большевистского берега. Однако все обошлось благополучно, и раньше рассвета последним вышла в Азовское море «Мария».

Берегов уже не было видно. Мы шли по открытому морю. Здесь море не было похоже на Черное море. Картина была совершенно другая. Вода Азовского моря казалась зеленоватою и волны были значительно мельче. На палубе стало скучно. Весь пароход точно погрузился в сон. Утомленные бессонною ночью все легли спать. По крайней мере, когда я вошел в кают-компанию, то с трудом добрался до своего места. Даже весь пол был занят спавшими. Очевидно в Керчи к флотилии присоединились еще транспорты, так как, вставши, мы насчитывали уже 33 судна. «Мария» шла в центре. <...>

Кто-то утверждал, что казаки поддержат нас только в том случае, если увидят в десанте серьезную силу. Только теперь мы узнали, что возле Темрюка было столкновение с большевистскими катерами. Военный транспорт «Буг» вступил в бой с большевиками и получил повреждение. Мы слыхали канонаду, но не придали этому значения.

Несколько раз в течение ночи я выходил на палубу. Ночь была воробьиная, темная. Ежеминутно сверкала молния, но дождя не было. Я сидел на верхней палубе на скамейке, облокотившись руками о борт. Мне были видны суда, выступавшие черными силуэтами на темном фоне моря. Местами тучи расходились, и в этих местах проглядывали яркие звезды. Нигде не было слышно человеческого голоса. Нигде не было видно ни одного огонька.

Суда ползли по морю, как черные тени гигантов, и только слабый ход машины «Марии» нарушал эту мертвую тишину. На душе было грустно, но спокойно. Я не мог себе вообразить: как все это будет, но был уверен, что скоро мы будем в Екатеринодаре. Я испытывал чувство внутренней радости и воображал себе вероятную картину продвижения армии на Ростов, Екатеринослав и т. д. Мне полагалась верховая лошадь, которую я получу тотчас после высадки, и я мечтал выбрать себе хорошего иноходца. Дивизионный лазарет должен следовать все время за своей дивизией не дальше 15 верст и, следовательно, наше продвижение вперед не подлежало сомнению.

Моя мысль часто переходила к тому, что делается теперь в Киеве и Чернигове. По одним версиям Киев был разрушен, по другим эти слухи были лишены оснований. Живы ли они? Ждут ли они нас? Если Кубань и Дон будут очищены от большевиков, то, конечно, мы скоро продвинемся дальше, а если неудача ..., тогда, если не убьют .... Но эта мысль отпадала сама собою.

Быть не может, чтобы не все было предусмотрено. Мрачных мыслей у меня не было. Щемило в душе лишь беспокойство за своих, за свою дочь. Спазматическое состояние горла в эти минуты было отражением того, что делалось на душе. Мы были разорены, ограблены. Восстановить хотя бы в части то, что было, конечно, невозможно. Для этого потребовалось бы очень много лет. Начинать жизнь снова уже поздно. Хотелось домой, чтобы быть только среди своих и помочь им ....

К утру погода стихла. Небо прояснилось. Море сделалось спокойным. Также было спокойно на пароходах. Все встали рано и пили чай. Я торопился, как мне хотелось видеть картину десанта. Только около 8 часов утра вдали показался Кубанский берег, а еще через минуту нам показывали виднеющуюся колокольню церкви в станице Приморско-Ахтарской.

Суда бросили якорь. Мне удалось стать на верхней палубе в таком месте, откуда все отлично было видно. «Мария» стала в центре. Вокруг нее все суда стали в кильватерном порядке. Впереди стояли миноносцы «Жаркий», «Звонкий» и воен. катер «Ермак». По левую сторону из флотилии выделялись один за другим суда, которые быстро шли к берегу. Они держали курс левее миноносцев. 

Солнце уже грело своими жаркими утренними лучами и скользило по гладкой поверхности моря, ярко освещая стоящие впереди миноносцы. Станица Ахтарская была в тумане, но купол церкви блестел на солнце. Мне показалось, что на миноносце сверкнул яркий огонь, но почти тотчас последовал гул орудийного выстрела. Миноносцы начали бомбардировать берег, прикрывая этим направляющиеся к Ясненской косе десант. 

С берега не отвечали, значит у красных нет артиллерии. Теперь уже открыто говорили о всех деталях разработанного плана десанта и потому нам легко было достать в штабе географическую карту. Справа и слева место десанта было испещрено лиманами и болотами, обеспечивающими положение наступающих войск с флангов. Узкая полоса в 15 верст углублялась внутрь страны, а из станицы шла железная дорога на Екатеринодар. Мы сняли план этой местности и начертили схему расположения судов. Мы видели в бинокль всю картину десанта.

Около двух часов к «Марии» подошел катер. Генерал Улогай отбыл на нем со своим штабом на берег. С катера передавали, что десант высадился благополучно. С нашей стороны было всего 8 человек раненых. В станице Ахтарской был небольшой гарнизон красных, который после перестрелки оставил станицу. Десант был трудный. Пароходы к мелкому берегу подойти не могли, так что войска высаживались по пояс в воде. Конные части выгружали лошадей прямо в воду, и солдаты бросались к ним в воду и опрометью, полуголые, в одних рубахах бросались в атаку и в погоню за красными <...>

Дела на фронте были хороши. Наши передовые части находились уже в 60 верстах от Ахтарской. Выгружались интендантство, отдел снабжения и учреждение Белого Креста. Лазарет должен был выгрузиться последним. Возле «Марии» стояло уже много выгрузившихся пароходов и барж. На душе было хорошо. День был жаркий, приятный. Палуба опустела. Мы чувствовали себя хозяевами положения и уютно устроились под натянутым брезентом за общим столом. Сестры морского госпиталя опять купались, заплывая далеко в море. После них купались мы, но, конечно, иначе, плавая только возле трапа. Я достал старые приложения к «Ниве» и с особым удовольствием читал рассказы Потапенко.

День прошел быстро. Спокойное море, тишина и покой давали тот отдых, который бодрил и придавал силы. Просто не верилось, что там на берегу идет бой и льется кровь. Вечер был прохладный и приятный. На «Марии» было уже 22 раненых, из которых один умер и лежал на носилках возле трапа, ожидая отправку на берег. Перевязка кончилась. Мы пили чай. Было уже темно. Огни 33 судов давали такую массу света, что флотилия казалась целым городом. Отражения этой массы света на рябистой поверхности моря придавали общей картине особую жизнь, которая вызывала чувство какого-то подъема. Мы сидели за чайным столом и обсуждали, конечно, подробности десанта.

Вдали виднелся катер, шедший полный ходом к «Марии». Еще издали капитан Булашевич кричал в рупор: «на «Марии» потушите огни». В каких-нибудь пять минут вся флотилия погрузилась в мрак. Сколько мы не старались узнать причину этого распоряжения, мы ее не узнали. Публика волновалась и предполагала, что ждут какой-нибудь неожиданности. Настроение изменилось. Спать было рано, но в темноте делать было нечего и мы, раздевшись, улеглись на диванах спардека. Доктор Любарский шутил, говоря, что утром нас разбудят патриотические неприятельские аэропланы.

Ночь была темная. На небе ярко горели звезды. Слабый и ровный шум моря действовал убаюкивающе, но почему-то не спалось. Мы долго еще разговаривали. Вдали где-то на берегу виднелось зарево большого пожара. Спустя час-полтора кто-то заметил, что вдали показался ярко движущийся со стороны моря свет. При такой обстановке все казалось подозрительным и публика не замедлила предположить, что это идет большевистское судно. Все встали и подошли к борту. Полным ходом прямо на «Марию» несомненно шло какое-то судно. Скоро выяснилось, что это был сторожевой миноносец «Звонкий», который просил у «Марии» воды. Весь черный, обугленный, узкий и длинный миноносец напоминал чертика и матросы на нем, в большинстве полуголые - в одних штанах, были черные, грязные, точно вымазаны сажей. На кормовой части его стояло дулом кверху небольшое, красивое, как астрономический прибор, орудие, специально предназначенное для обстрела аэропланов.

Это действовало на нас особо успокоительно, так как утром была наша очередь разгружаться. В особенности выражали свою радость по этому поводу наши сестры. Мы продолжали беседовать. Слушая рассказ врача Алисова об острове Лемнос, где размещены русские беженцы, я спросил его скорее случайно, чем сознательно, не встречал ли он там моего брата врача Николая Васильевича. Оказалось, что доктор отлично знал моего брата и был вместе с ним на Лемносе. Доктору Алисову удалось вырваться из этого английского плена, а Н.В. до сих пор пребывает на острове.

Я узнал от Алисова, что мой брат Н.В. перед эвакуацией Новороссийска. Заболел сыпным тифом и вместе с другими больными был эвакуирован из Новороссийска на пароход «Владимир». Доктор рассказал, какие мытарства пришлось испытать тогда пароходу «Владимир», на котором была масса тифозных. Сначала они были направлены в Салоники, но там греки их не приняли. Тогда англичане распорядились отправить их на остров Лемнос. Больше месяца «Владимир» стоял в море не разгруженным, выдерживая карантин и люди гибли на «Владимире» как мухи.

Отношение англичан к русским было отвратительное. Русские помещались на острове в летних палатках запроволочными заграждениями как военнопленные, под стражею английских солдат. Русские голодали. Доктор с ненавистью отзывался об англичанах и радовался, что он в России и не зависит от наших бывших союзников, играющих какую-то подлую роль в судьбах России.