Уже само имя этой земли отзывается бездонной древностью и бесчисленными священными преданиями, будоражащими воображение. Ряд исследователей полагает, что оно происхождения не локального и восходит к незапамятным временам, когда в разных, географически весьма удаленных друг от друга регионах планеты так именовали священную для той или иной цивилизации гору (или горы). Эзотерические теории даже утверждают, что когда-то, в легендарной Арктиде, так называлась великая Полярная Гора, источник и хранительница всех духовных знаний человечества. Но не будем уходить так далеко в глубины времени, ибо разве для того, чтобы почувствовать, что такое Кавказ, не довольно сказания о прикованном к скале Прометее? Кавказ испытывает силу духа и человека, и народа — таким он вошел в русскую литературу, да и в ткань множества семейных хроник, образующих фундамент любой национальной истории. Разными гранями оборачивался он и в этих хрониках, и в самой этой истории.

Но есть в его пространстве область, одно упоминание которой высекает искры, которая вот уже почти два века служит олицетворением непокоя, буйства, свирепого насилия и отчаянной отваги — олицетворением войны как словно бы постоянного и естественного состояния человеческого бытия. Речь, разумеется, о Чечне; и сегодня, когда я пишу последнюю главу книги, конец этой войны так же далек и неясен, как и тогда, когда я приступала к работе над ней. Более того, он стал более размытым, нежели тогда, когда Российская армия, как нож в масло, вроде бы и не встречая сопротивления, двинулась по надтеречной равнине, а затем, перейдя Терек, — к собственно Ичкерии, всегда и бывшей оплотом непокорства, сопротивления, бунта.

Я не вношу в эти слова никакой окраски — ни положительной, ни отрицательной, я просто констатирую неумолимо засвидетельствованный всей историей русско-чеченских отношений факт, признать или хотя бы увидеть который упорно отказывается российское руководство, в том числе и военное. Будь это иначе — иначе развивалась бы и война, упорно именуемая то «мерами по восстановлению конституционного порядка», то «контртеррористической операцией».

Как не вспомнить хрестоматийного Клаузевица: «Война — продолжение политики иными средствами»! Но если политические цели внятно не обозначены, то невнятной и имеющей мало шансов на успех имеет и сама война как лишь средство — одно из средств достижения целей. Цели же России на Кавказе сегодня четко не прописаны, она ведет себя противоречиво, откуда и губительная фальшь в обозначении целей чеченской кампании. Их недостаточно обозначить как всего лишь подавление уголовного мятежа, переплетенного с сепаратизмом, хотя это, конечно, имеет место, и чрезвычайно важно. Еще более урезанной и искаженной предстает картина, когда начинают усиленно педалировать тему «освобождения чеченского народа», который, в немалой своей части, почему-то вовсе не хочет, чтобы его освобождали. Зачем, не усвоив горьких уроков, повторять ошибки, совершенные в Восточной Европе, где немцы и венгры, румыны и поляки уже так хорошо поблагодарили нас за освобождение?

Разумеется, не менее искажает картину и версия, транслируемая либеральными СМИ, предательски погубившими первую чеченскую кампанию (1994-1996). По этой версии, чеченцы ведут исключительно национально-освободительную борьбу против «имперского чудовища» и т. д. и т. п. — всем известная и заметно обветшавшая риторика. Хотя и сильный элемент «мансуровско-шамилевских» настроений в Чечне тоже есть, и его не может не быть по определению, с учетом того, какое место занимают шейх Мансур и имам Шамиль в истории и сознании чеченцев. Но и это не главное. Так что же? Попыткой если не ответить полностью на этот вопрос, то хотя бы отчасти разобраться в нем и является последняя глава книги.

* * *

В «Кавказской войне» Потто меня, помимо поэтического описания, покрытой дремучими лесами доермоловской Чечни, Чечни, где среди этих лесов вдруг возникали тучные нивы ( «Чечня слыла житницей восточного Кавказа» — наверно, это прозвучит неожиданностью для многих, привыкших отождествлять ее исключительно с «абречеством»), поразила актуальностью военно-топографическая зарисовка. Здесь, в южной, горной Чечне (то есть, собственно, Ичкерии), пишет Потто, «шла и суровая борьба свободных горных племен с северным колоссом; тут что ни шаг, то след битвы, что ни река или аул, то историческое имя, связанное с кровавым эпизодом и памятное часто не одному Кавказу; тут лежат аулы Герменчуг, Шали, Маюртуп, Большие и Малые Атаги, Урус-Мартан, Алды, Чечен, Белготой и другие; тут несут свои волны Фортанга, Рошня, Гойта, Геха, и быстрый Аргун, и воспетый Лермонтовым Валерик, и много других, оставивших неизгладимые следы в памяти старых кавказцев».

Не правда ли, если наложить эту сетку на картину боев и первой, и второй чеченской кампании, да и на карту Чечни после контртеррористической операции, где тревожными огоньками взрывов, обстрелов, захватов мерцают все те же точки, то картина получится впечатляющей? Но она предстанет еще более впечатляющей, если на ту же карту времен покорения Кавказа наложить сетку событий эпохи Гражданской войны, затем первых лет советской власти; а затем — увязать с этим целым наиболее психологически болезненные и наиболее памятные ныне еще живущим поколениям неумолимые факты из истории Великой Отечественной войны.

В общественном сознании России, особенно после выхода в свет весьма недобросовестной и, на мой взгляд, художественно слабой повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая», а затем — после еще более слабого одноименного фильма, прочно утвердилось мнение, что во всем виновата «сталинская депортация» 1944 года, — благо, и повесть, и фильм вышли в мир как раз в эпоху взвинченного антисталинизма, когда покойный Генералиссимус, как в песенке Гавроша, ( «c`est la faute а Rousseau… c`est la faute а Voltaire. — «Это по вине Руссо… Это по вине Вольтера»), выступал ответственным за все, случившееся под луной, при его жизни и даже после его смерти. Не закрывая глаз на сложный и тяжелый вопрос о депортации, попытаемся все-таки заглянуть несколько дальше в глубь истории хотя бы ХХ века.

Даже и до 1917 года, напоминает Александр Иголкин в своей интереснейшей работе «Загадки русской нефти» ( «Россия — ХХI», 3-4, 1997 год), «регионы проживания чеченцев считались наиболее взрывоопасными в Империи, а в Грозном и вокруг него, в дополнение к казакам, были расположены значительные контингенты регулярной армии». Но как только пошатнувшаяся держава ослабила свое присутствие, непокорная территория пришла в брожение. Сначала оттягивание сил на фронты Первой мировой войны, а затем Февральская революция показали чеченцам, что великое и сильное государство, хватку которого приходилось уважать, дышит на ладан; и уже летом 1917 года началось систематическое нападение чеченских банд на участке Владикавказской железной дороги Грозный — Хасавюрт (и это же повторилось, как все еще должны прекрасно помнить, при распаде СССР).

С наступлением осени начались нападения боевиков на нефтяные промыслы, и обстановка особенно осложнилась тем, что к концу лета 1917 года, в результате каких-то закулисных интриг во Временном правительстве, наиболее боеспособные подразделения русской регулярной армии были из города выведены, вследствие чего он остался совершенно беззащитным. И это тоже до боли напоминает события начала 90-х годов ХХ века. Что до разгрома и поджогов грозненских фонтанирующих нефтяных скважин, которые горели весь 1918 год и четыре месяца 1919 года, то они быстро приняли систематический и целенаправленный характер, что указывает на столь же быстрое срастание по видимости стихийного чеченского восстания с большой международной игрой: тем самым без горючего оставалась русская Кавказская армия. И эта, третья и, быть может, самая важная устойчивая черта всех чеченских национально-освободительных движений — их быстрое срастание с международными центрами силы, цели которых на Кавказе они начинают обслуживать, даже независимо от воли и желания влекомых ими масс, — ярко проявляла себя на протяжении всего ХХ века. В том числе и масштабнее всего — в его конце, но подробнее об этом будет сказано позже, а сейчас вернемся к его началу.

Хорошо известно, что белое движение не обрело опоры среди горцев, восстания которых являются одной из причин неудач Добровольческой армии на Кавказе. Однако, как пишет автор статьи «Повстанец» ( «Родина», № 1-2, 2000 год. Спецвыпуск «Россия на Кавказе»), «после оставления Вооруженными Силами Юга России и Северного Кавказа в феврале-марте 1920 года с повстанческими движениями столкнулась уже Советская власть». Уже в сентябре началось квазишамилевское восстание под лозунгами ликвидации дагестанской автономии и установления шариатской монархии. В числе его руководителей оказался и внук Шамиля, офицер французской службы Сеид бек, подписывавшийся именем своего знаменитого деда.

Горцы нанесли целый ряд тяжелых поражений брошенным на подавление восстания частям Терско-Дагестанской группы Красной армии, а эпицентром действий стали: в Дагестане — район Хунзах-Гуниб, в Чечне — Урус-Мартановский, Шатоевский и Веденский районы. В марте 1922 года штаб Северо-Кавказского ВО сообщал: «Необходимо усилить гарнизоны крепостей Шатой и Ведено до пехотного полка каждый, выставить достаточной силы заслон по границе Чечни и Дагестана (курсив мой — К. М.). Разоружение должно начаться с плоскостной Чечни, дабы обезопасить район Грозного. Операция должна вестись самым настоящим образом вплоть до уничтожения непокорных аулов».

В мае 1922 года операция началась: были разоружены аулы Махкеты, Гойты и Катыр-Юрт, причем последние были подвергнуты бомбардировке с воздуха. Еще одна операция по разоружению, в ходе которой было изъято впечатляющее количество винтовок и револьверов, была проведена в декабре 1924 года, но это вовсе не привело к прекращению беспорядков и бандитизма. А как только войска ушли, на базарах Шатоя и Урус-Мартана вновь возобновилась торговля оружием. Полностью подтвердились слова одного из ветеранов еще кавказских кампаний Ермолова и Паскевича: «В Чечне только то место наше, где стоит отряд, а сдвинулся он — и эти места тотчас уже занимал неприятель. Наш корабль прорезывал волны везде, но нигде не оставлял после себя ни следа, ни воспоминания».

Подтверждаются они и сегодня, но наше руководство — ни политическое, ни военное — похоже, исторических книг не читает. В противном случае, учтя тяжкий опыт почти двух веков, исходило бы из того, что любая военная кампания в Чечне, независимо от доблести солдат и профессиональных качеств военачальников, имеет относительные шансы на успех лишь в том случае, когда она сочетается с продуманной комплексной программой политических и экономических действий сильного государства, о чем сегодня говорить не приходится.

Позже я еще вернусь к этому; но и 1920-е — 1940-е годы показали — подобно тому, как показал то же самое период почти векового пребывания покоренного Кавказа в составе Российской Империи, — что даже и очень сильное государство с трудом держит эту территорию в узде. И она, как необъезженный конь, встает на дыбы, едва лишь уловив первые признаки ослабления державной воли государства, — не говоря уж о его крахе и распаде, как то случилось с Российской Империей в начале и с Советским Союзом в конце ХХ столетия.
В августе-сентябре 1925 года началась новая операция по разоружению, накануне которой штаб Северо-Кавказского округа констатировал: «Значительно ослабленная в результате войн и революции экономика края поставила маломощную Чечню в особо трудные условия, отбросив ее к первобытным условиям хозяйства. В Чечне происходила ожесточенная борьба за власть под лозунгами национального освобождения, автономии и спасения религии. Эта борьба привела Чечню в состояние полной анархии с чрезвычайно усилившимся политическим и уголовным бандитизмом…»

Как видим, алгоритм развития ситуации — тот же, а вот власть действовала лишь внешне сходным образом. Начатая в декабре 1925 года операция по разоружению чеченских бандформирований была построена «на стремительном разоружении крупными силами наиболее бандитски настроенных регионов с применением максимума репрессий (курсив мой — К. М.), дабы сразу заставить население выдать скрывающихся там главарей. В дальнейшем при удачном исходе планировалось более мелкое дробление сил с целью охвата всей Чечни…»

Надо ли говорить, что в 1925 году и речи не могло быть ни о странном сообщничестве московских властных и околовластных кругов с главарями бандформирований, которых в конце века никак не могут задержать в ходе вот уже двух чеченских кампаний, ни о тревожной оглядке на мнения и суждения лидеров Запада, ни о полной невнятности в отношении того, как же, на каких основаниях будет устраиваться жизнь в Чечне после войны. Основания эти могли приниматься одной частью населения и не приниматься другой, но все было не только жестко, но и ясно и четко.

Однако и при всей этой жесткости, ясности и четкости восстания продолжались и в 1929 году, и в 1932 году, охватив аулы Шали, Гойты, Беной, Ножай-Юрт и, разумеется, прилегающие к ним районы. При этом — что также было повторено в 1999 году — мятежниками была сделана попытка увязать в одно целое Чечню со смежными районами Дагестана: Гунбетовским, Ауховским и Андийским. Планировалось захватить станцию Гудермес и разрушить железнодорожные мосты, дабы затруднить подход частей Красной армии. Доклад СКВО от 5 апреля 1932 года зафиксировал особенности поведения чеченцев в ходе этих восстаний, с которыми не худо было бы знакомить солдат и офицеров, отправляемых в Чечню ныне: «Отличительные черты выступления: организованность, массовое участие населения, исключительная жестокость повстанцев в боях, непрерывные контратаки, невзирая на большие потери, религиозные песни при атаках, участие женщин в боях…» ( «Родина», соч. цит., с. 165).

Относительное затишье после восстания наступило на без малого 10 лет; но осенью 1941 года, когда над державой нависла смертельная опасность, а многие были глубоко уверены в ее неотвратимой гибели, Чечня вновь пришла в движение. Открывалась самая мрачная и до сих пор запутанная страница ее истории. Поголовное третирование чеченцев как предателей; затем, после возвращения их из ссылки, десятилетия молчания как о депортации, так и сотрудничестве чеченцев с немцами, сходного с титовским молчанием относительно усташей; наконец, в перестроечные времена, истерические требования всеобщего покаяния перед чеченцами, не сходящая со страниц прессы тема депортации, без всякой попытки разобраться в том, что же было верного, а что же ложного в предъявленных им в 1944 году обвинениях, — все это не принесло никаких иных плодов, кроме новой крови, нового взаимного озлобления и полной неясности в том, что же Россия собирается дальше делать с Чечней. И главное — в том, в состоянии ли она, такая, какой она сегодня является, совладать с тем «крепким орешком», который когда-то приняла в свое владение.

Говорят, Дудаев плакал, читая приставкинскую «Тучку»; но с тех пор сотни, если не тысячи детей — и чеченских, и русских — умылись кровавыми слезами. Такова цена дешевой сентиментальности и корыстного расчета, когда за одну из самых трагических тем берутся с нечистым сердцем и в расчете сорвать конъюнктурные аплодисменты. Аплодисменты отзвучали, заговорили пушки. Так что же произошло в годы Великой Отечественной войны в Чечне?

Недавно опубликованные документы из архива Сталина, а также вышедшая в 1993 году в Москве книга «Кавказские орлы» позволяют, если к ним отнестись с должным вниманием (и без дурной односторонней и пристрастной публицистичности, которая отличала подход к этой больной проблеме все 15 перестроечных и постперестроечных лет), существенно скорректировать устоявшиеся схемы. А главное — освободиться из-под власти мифов, будь то миф о поголовной виновности чеченцев (его, применительно к нынешней ситуации, в особо оголтелой форме исповедует ЛДПР, не постеснявшаяся 8 августа 2000 года, в день взрыва на Пушкинской площади, провести митинг под лозунгом «Хороший чичик — мертвый чичик!»), либо — в перестроечные годы наиболее распространенный и принесший не меньше вреда — миф о «народе-жертве». Авторы «Кавказских орлов» справедливо пишут в предисловии: «Читатель должен знать правду, как было на самом деле. Ложное восприятие истории народа, стремление рассматривать даже негативные ее стороны в жизни его как якобы факт оскорбления народа, кроме вреда, ничего больше не принесли».

Ни для кого из тех, кто мало-мальски знаком с историей Второй мировой войны, не является тайной, что Германия на Северном Кавказе, как и на Балканах, делала ставку на мусульман, особенно уповая на те тенденции, которые в 1920-е — 1930-е годы столь бурно проявили себя в ходе антисоветских восстаний. При этом, разумеется, не остались без внимания и устойчивая антироссийскость, неугасшая память об обидах, нанесенных народу еще во времена Ермолова.

Несомненно, изучались — похоже, более тщательно, нежели это делают нынешние российские военные, — мемуары и свидетельства участников еще Кавказской войны ХIХ века, а они многократно засвидетельствовали то, о чем писал сосланный на Кавказ декабрист Михаил Корсаков. Наблюдая ход событий, он пришел к заключению: всем горцам не по душе «белый царь», они «не любят русских в душе, и… ежели бы увидеть (так в тексте — К. М.) возможность свергнуть их, то, вероятно, не упустили бы случая».

Все последующие — вплоть до наших дней — события подтвердили правоту этого наблюдения. И, разумеется, немцы в своей агентурной работе учитывали эту особенность национальной психологии, постоянно бодрствующую в ней готовность к восстанию «против русских»{1}. А также — и готовность, в силу тоже уже проявившей себя в истории слабой способности к созданию собственного государства (что не удалось даже Шамилю), подчинить то, что первоначально именуется и даже воспринимается как национально-освободительное движение, чужим целям, чужой «Большой Игре».

Итогом работы немецкой агентуры оказалось создание фашистской организации «Kавказские орлы» (примерная численность, по рассекреченным архивным данным, 6540 человек, что весьма немало для государства, ведущего тяжелейшую войну, такая концентрация «пятой колонны» вблизи фронтов крайне опасна). Лидерами «орлов» были братья Хасан и Хусейн Исраиловы, в банде же находился и их племянник, Магомет Хасан Исраилов (известный также под фамилией Терлоев); в 1935 году он был осужден на 5 лет пребывания в исправительно-трудовых лагерях, но в 1937 году досрочно освобожден и вернулся на родину. Терлоев образовал в Галанчжоуском районе боевую группу, а в Итумкалинском — бандгруппу, во главе с неким Деркизановым. Были образованы также группы в Борзое, Харсиное, Даги-Борзое, Ачхене и других аулах. Обращает на себя внимание топография концентрации наиболее активных ядер движения: это все тот же юг Чечни, с добавлением Пригородного региона Ингушетии, то есть те же точки, которые вновь загорелись на рубеже 1980-1990-х годов. Да и сам Хасан Исраилов скрывался в пещерах Итумкалинского района, где не далее как в конце января 1941 года было еще одно выступление против советской власти. В пещере Бачи-Чу были обнаружены его личные записи, «относящиеся к его повстанческой (в деле именно так — К. М.) деятельности, весом около двух кг».

В этих записях сообщалось, что в Чечено-Ингушетии, кроме Грозного, Гудермеса и Малгобека, было организовано 5 повстанческих округов — всего 24970 человек. Сила сама по себе взрывная, к тому же «командировались уполномоченные и в другие соседние республики». Среди бумаг Терлоева, найденных в Итумкалинской пещере, обнаружилась и карта Кавказа на немецком языке, на которой по территории Чечено-Ингушской АССР и Грузинской ССР были подчеркнуты населенные пункты, в которых имелись (докладная записка в НКВД датирована февралем 1944 года — К. М.) повстанческие ячейки. Само же восстание намечалось на 10 января 1942 года, и причины, по которым оно не состоялось, еще требуют изучения.

Следует добавить, что в ЧИ АССР было весьма распространено дезертирство, служившее ресурсом для вербовки членов ячеек; по данным доклада Отдела спецпереселения НКВД СССР от 5 сентября 1944 г., «с июля 1941 года по апрель 1942 года из числа призванных в Красную армию и трудбатальоны дезертировало более 1500 человек. И уклонившихся от военной службы насчитывалось свыше 2200 человек. Из одной национальной кавалерийской дивизии дезертировали 850 человек …» (ГАРФ. Ф. Р-9479. Оп. 1. Д. 768. Л. 129). И хотя восстание не состоялось таким, каким оно замышлялось, тем не менее часть «повстанцев» установила связь с германским командованием и оказывала помощь продвигавшимся на юго-восток горнопехотным частям группы армии «Юг», не говоря уже о бандитских нападениях на колхозы и небольшие подразделения Красной армии. Зимой 1943 года последняя отбросила немецкие войска с Северного Кавказа, а в конце февраля 1944 года состоялась массовая депортация чеченцев и ингушей в Казахстан — всего более 496 тысяч человек.

Такова суровая правда истории; но правда и то, что, согласно Постановлению Совета Народных Комиссаров № 127 от 28 июля 1945 года «О льготах спецпереселенцам», на 1945 и 1946 годы спецпереселенцы с Северного Кавказа, из Крыма, Грузинской ССР, а также Калмыкии в новых местах их поселения освобождались:

Постановлялось также:

Хочется надеяться, не все еще забыли, какое тяжкое бремя налогов и обязательных поставок несли в это время и совершенно обескровленная, с выбитым войной мужским населением, русская деревня, и измученная оккупацией Украина, которую к тому же в 1946 году поразили жестокая засуха и последовавший за ней голод; да и все народы едва вышедшего из жесточайшей войны СССР в эти годы не благоденствовали. Умышленно бередить старые раны, преднамеренно выпячивать только одну сторону событий 1944 года, нарочито забывая другую, не менее драматичную и важную, внушать народу, что он имеет право на сведение счетов со страной, можно было лишь в состоянии полной гражданской безответственности (что, к сожалению, может и должно быть сказано в отношении российской либеральной интеллигенции).

Либо же сознательно обслуживая цели чужой «Большой Игры», в которую опять (но на сей раз еще более масштабно, чем даже в годы Второй мировой войны) встроился очередной чеченский мятеж.

* * *

В «чеченском узле», который уже впору называть «гордиевым» и который, стало быть, ждет своего Александра Македонского, сплелось множество нитей; «афганская» и «арабская», что далеко не одно и то же, восточноевропейская и среднеазиатская, а надо всем господствует игра «великих», в первую очередь США, к которым — такова логика положения сверхдержавы — сходятся, по сути, почти все эти нити. И не только геополитические и политические, но и те, которые управляют потоками финансов, в том числе нефте — и наркодолларов, а также оружия и боевиков. Разумеется, обозначались — или даже протягивались — здесь все эти нити не сразу, а постепенно, увязываясь с главным событием последнего десятилетия — крахом СССР и прогрессирующим ослаблением России.

Такой крах и такое ослабление уже по определению не могли не привести в движение Чечню, которая, как показала вся история ее пребывания в составе Российской Империи, а затем СССР, умеряет свою имманентную мятежность лишь в сильной системе — сильной отнюдь не только репрессивными действиями. В данном же случае эту мятежность из латентного в возбужденное состояние еще и целенаправленно приводили, что особенно резко сказалось на первом этапе «чеченского процесса» 90-х годов ХХ века, тесно увязанного с общей историей «бархатных революций» в Восточной Европе и Народных фронтов в СССР.

История этих связей до сих пор как-то остается вне поля зрения большинства пишущих о Чечне, слишком педалирующих будто бы спонтанность возникновения и развития того, что они называют новым национально-освободительным движением. А потому на особенностях первого этапа движения и на взаимодействиях с Народными фронтами, в особенности прибалтийскими, следует остановиться более подробно.

В своей, на мой взгляд, не во всем добросовестной книге «Чечня: мне не дали остановить войну» (М., 1995 год) Руслан Хасбулатов пишет: «Как-то по телевидению, уже после начала военных действий, выступали сторонники Дудаева. У него их достаточно в Москве, в том числе среди официальных кругов. Один из них упомянул факт, когда на переговорах во Владикавказе дудаевский представитель якобы вынул паспорт и сказал: «Смотрите, что в моем паспорте написано: СССР. Вот если бы Союз не распался, не было бы беды и отделения республик».

Хасбулатов оставляет эту информацию без комментариев, словно соглашаясь с ней, и, надо сказать, точка зрения, согласно которой до распада СССР Чечня и не помышляла ни о каком отделении, получила довольно широкое распространение, в том числе и в кругах антиельцинской оппозиции. Она проникла и в художественную литературу: так, в романе талантливого молодого писателя Юрия Козлова «Колодец пророков» мятежный чеченский (в романе «гулийский») генерал предстает едва ли не последним защитником Советского Союза, а лидеры «независимой Ичкерии», включая самого Дудаева, умело играли на этой струне, расширяя свои возможности политического лавирования.

Разумеется, не приходится отрицать, что многие северокавказцы, в том числе и чеченцы, весьма болезненно, как и представители других народов, восприняли распад Союза. Некоторые специалисты по Северному Кавказу полагают, что здесь такая болевая реакция была выражена даже резче, чем в некоторых других регионах рухнувшей сверхдержавы. Так, историк Людмила Гатагова утверждает: «Народы Северного Кавказа испытывают ностальгию по СССР острее, чем другие, ощущая утерю имперской идентичности… Принадлежность к могущественной советской державе давала им чувство стабильности и защищенности — именно этого они лишились сегодня» ( «Родина», № 1-2, 2000 год).

Однако все, сказанное о боли и ностальгии по СССР, никоим образом не относится к лидерам борьбы за ичкерийскую независимость. Их выбор был сделан значительно раньше не только Беловежья, но и 19 августа 1991 года, которое, например, Алихан Ахильгов называет «поворотным пунктом в истории Чечни и Ингушетии» ( «НГ. Фигуры и лица», № 20, 10 декабря 1999 года). На самом деле уже в мае-июне 1991 года дудаевцы определили свое отношение к СССР: только выход из него по образцу прибалтийских республик, в тесной связи с Народными фронтами которых развивалось все ичкерийское движение. Об этом весьма откровенно пишет в своей книге «В преддверии независимости» Зелимхан Яндарбиев, второе лицо после Дудаева на этапе «преддверия» и первой чеченской войны.

Прелюдией, сообщает он, «было зарождение в Чечне на втором этапе горбачевской перестройки общественно-политических движений. Первое из них — научное общество «Кавказ» появилось в 1987 году (курсив мой — К. М.). Это от него отпочковались «Союз содействия перестройке», «Народный фронт» и другие неформальные организации с различной степенью политизации. Их роль, при всех издержках, заложенных, отчасти, и в самих формах этих организаций, по существу являвшихся лишь производными «демократии» социалистического плюрализма, которую они так и не сумели преодолеть в Чечне, весьма существенна, как начальная стадия самоорганизации народа».

Эта, «лирическая», фаза быстро миновала, культурно-просветительные организации сыграли свою прикрывающую роль (роль «крыши» — Яндарбиев употребляет именно это слово!), и на сцену выступило первое политическое движение «Барт» ( «Единство»). «Созданное, — подчеркивает Яндарбиев, — группой молодых людей, будущих лидеров Чеченского государства».

«Барт» стал базой для будущей Вайнахской демократической партии; поставив одной из своих целей «политическое просвещение народа», он учредил одноименную газету, первые три номера которой были изданы в Риге, на типографской базе Народного фронта Латвии, и при активном содействии латышского писателя и общественного деятеля Артура Снипса. С газетой «Барт» связано начало карьеры Мовлади Удугова, ныне имеющего репутацию «чеченского Геббельса» — мастера пропаганды и контрпропаганды.

Весьма красноречиво обрисована роль чеченской диаспоры в Москве на этом этапе ичкерийского движения: «Финансирование первых номеров взяли на себя московские ребята во главе с Хожей Нухаевым (ниже мы еще вернемся к этому персонажу — К. М.). Завоз тиража в республику осуществлялся при самом активном содействии студентов московских вузов, а также коммерческой диаспоры…» Результатом этого сотрудничества стало появление в Москве чечено-ингушского культурного центра «Даймокх», который Яндарбиев именует «общественно-политическим штабом демократических сил».

Учреждалось общество «Даймокх» на съезде диаспоры, прошедшем в актовом зале МГУ. Председательствовал сам Яндарбиев, который с высокой степенью откровенности пишет: «Мы сознавали всю важность наличия для своей деятельности «московской крыши», ибо судьба Чечни решалась не только в Грозном. Основной деятельностью была заявлена культурно-просветительская. О чисто политической стороне деятельности создаваемого центра мы были намеренно сдержанны, чтобы не создавать дополнительных неудобств себе и московским товарищам» (курсив мой — К. М.).

Наращенную с тех пор мощь «московской крыши» уже успели показать две чеченские кампании; что же до «Даймокха», то уже в 1991 году он не считал себя обязанным проявлять какую-либо сдержанность, и в ноябре (заметим, еще до Беловежья) один из его лидеров заявил журналистам, что, если он получит от президента Дудаева указание о начале боевых действий, чеченцы без колебаний развернут «знамя священной войны против россиян».

Рассматривая же вопрос исключительно с точки зрения политических технологий, не приходится отрицать, что действия на этом первом и столь важном этапе были очень грамотными и закономерно увенчались новым успехом, знаменовавшим переход всего процесса в новое политическое качество.

18 февраля 1990 года на митингах в Шали и Урус-Мартане (как видим, вновь в традиционных центрах «чеченского непокоя»; Урус-Мартан к тому же, с учетом, особенно в дореволюционный и довоенный период, в основном русского населения Грозного, традиционно имел репутацию столицы чеченской Чечни) было объявлено о создании Вайнахской демократической партии. Учредительный съезд прошел 5 мая 1990 года, на нем присутствовало 97 делегатов и около 50 гостей. Были приняты Устав и Программа партии, а также резолюции и декларации. Яндарбиев характеризует ее как первую в Чечне политическую партию, альтернативную КПСС, и подчеркивает, что она открыто поставила своей целью создание независимого национального государства; а потому говорить в этом контексте о какой-то «советской ностальгии» первой волны ичкерийских лидеров просто нелепо. Вся идеология и лозунги ВДП явственно обнаруживали связь с «Империей Кремля» Абдурахмана Авторханова (ему было послано приглашение), едва ли не известнейшего из чеченских коллаборантов периода Великой Отечественной войны, и такая связь прослеживается даже в лексике Яндарбиева: съезд ВДП, по его словам, знаменовал «начало конца советской власти в Чечне, и на Кавказе, и в Советской империи».

Такую ориентацию требовалось заявить публично, что и было сделано 6 ноября 1990 года, когда, накануне празднования очередной Октябрьской годовщины, ВДП провела митинг-марш открыто антикоммунистического характера. О том, насколько союзное руководство еще могло удержать ситуацию под контролем, говорит то, что от участия в митинг-марше отказались все остальные неформальные организации Чечни.

ВДП поддержала только партия «Исламский путь», да и та не в полном составе. Немалая часть населения была просто шокирована, но Горбачев, в очередной раз, предал тех, кто, по сути, оставался верен Союзу, тем самым обеспечив огромный морально-политический выигрыш для ВДП. И уже 7 ноября последняя с утра блокировала традиционную демонстрацию, выставив пикеты на пути продвижения колонн и заставив, иронизирует Яндарбиев, «некоторых участников чествования Великого Октября покинуть колонны «трудящихся, верных ленинским заветам»…»

Настало время решительного шага — проведения Общественного съезда (конгресса) чеченского народа (ОКЧН) в декабре 1990 года, на котором председателем сформированного съездом Исполкома был избран генерал Джохар Дудаев, будущий лидер военного мятежа.

Съезд готовился загодя, и самые тщательные усилия прилагались к тому, чтобы — об этом свидетельствуют записи в московских дневниках Яндарбиева, относящиеся еще к 1988 году, — ни в коем случае не позволить провести его как съезд всех народов, проживавших в тогда еще Чечено-Ингушетии. Иными словами, не-вайнахи были сразу выведены за рамки процесса и лишены какого-либо права влиять на ход событий, от которых зависела теперь их жизнь, — как показало недалекое будущее, даже в самом прямом смысле слова. Это вполне соответствовало тому своеобразному пониманию демократии как селекции, которое в это время бурно распространялось на пространстве всего СССР и откровенно, несмотря на кричащий этнократизм Народных фронтов, поощрялось Западом.

Такая ориентация, между тем, вызвала протест и в самом чеченском обществе, так что на втором этапе съезда, 8 июня 1991 года группа умеренных, или центристов ( «на самом деле — завгаевцы», припечатывает Яндарбиев) покинула зал заседаний. На съезде была принята декларация о провозглашении независимости Чеченской Республики «Нохчийчо» (под возгласы «Аллах акбар!»), а заключительное слово произнес прибывший на съезд из Тарту первый советский генерал-чеченец Джохар Дудаев, которого после этого уже знала вся республика. Разумеется, появился он в республике в роли лидера не спонтанно, а в итоге длительной подготовительной работы, причем на нескольких уровнях.

Первый — регулярные контакты с ВДП и Яндарбиевым, который, когда ситуация созрела, лично прибыл в Тарту просить генерала выйти в запас и окончательно вернуться на родину, дабы возглавить борьбу за независимость.

Второй — контакты с прибалтийскими Народными фронтами, «мозговой штаб» которых, центр по выработке их идеологии, а также и центр связей с аналогичными штабами за рубежом находился именно в Тарту, с его университетом и сосредоточением резко антисоветской и ориентированной на Запад интеллигенции.

И, наконец, третий уровень, на который в своей статье «Простой советский офицер» ( «НГ. Фигуры и лица». № 20, 10 декабря 1999 года) намекает Алихан Ахильгов: «Я думаю, что кому-то в Москве было выгодно, чтобы Джохар вернулся в республику и в довольно тихом мирном регионе развернул национально-освободительную борьбу». Этот уровень и сегодня можно вычислять только дедуктивным путем; и с удивлением, вновь и вновь задаваясь вопросом о том, где же был при всем этом вездесущий и всеведущий, как утверждалось, КГБ, прочла я в воспоминаниях подполковника запаса этого ведомства В. Чугунова почти идиллическое описание Чечни лета 1991 года: «В июле 1991 года я сам отдыхал в Чечне. Меня принимали русские, ингуши и чеченцы, возили по республике, и все там было хорошо» ( «Спецназ», № 1, 2000 год. — Курсив мой. — К. М.).

Видимо, Чугунов не встречался со своими коллегами в Чечне, которые далеко не столь благодушно-успокоенно взирали на ситуацию. И он даже не замечает противоречия, когда продолжает: «А уже в начале августа этого же года приехал один из начальников КГБ ЧИ АССР с запиской на имя председателя КГБ СССР Владимира Крючкова. В ней председатель госбезопасности республики Игорь Кочубей просил помочь в стабилизации обстановки или, по крайней мере, разрешить руководству автономии вскрыть некоторые военные склады, чтобы вооружиться и противостоять зарождающимся бандитским элементам во главе с Дудаевым. Эта записка территориального органа осталась без внимания высшего руководства. В результате произошел вооруженных захват власти в Грозном».

Неудивительно, что уже тогда многие заговорили об инспирировании процесса влиятельными лицами в российской политике и бизнесе.

Как оказалось, они были правы. Буря грянула, как и во многих других республиках умирающего Союза, после 19 августа 1991 года. Вернее — в тот же день, после того, как Яндарбиев с двумя бизнесменами прибыл к Дудаеву. «Джохар сказал, что нужно срочно созвать Исполком ОКЧН. Назначили срок к 12 часам дня. Я предложил немного иной план: я немедленно вывожу ВДП на митинг и занимаюсь разъяснением людям случившегося и позиции ОКЧН, ВДП и других демократических сил, а Исполком занимается по плану Джохара. Так и договорились».

С этого момента в действие вступает многодневный митинг — форма действия, уже опробованная и в Армении, и в Азербайджане, и в Молдавии, и в Литве. Скоро к ней обратятся и в Таджикистане, последствием чего станет жесточайшая гражданская война. Однако и в Грозном «митинг» взял планку, которой до этого не брал нигде в Союзе. С 21 августа Яраги Мамадаев, крупный предприниматель, возглавивший в то время в республике кооперативное объединение, и другие сторонники Дудаева начинают рассылать гонцов в горные села для агитации — то есть сознательно приводится в движение самая взрывная часть Чечни. Это — прелюдия к тому круглосуточному зикру на площади Шейха Мансура, который спустя три года вся страна будет наблюдать по телевидению.

И, разогретый за счет постоянного притока сельских жителей из горных аулов, митинг, ставший круглосуточным, идет на захват Грозненского горкома партии, в котором устраивает свой штаб. Символически, в понятиях советской властной системы, — это настоящий переворот, а чтобы придать ему должный масштаб, Бислан Гантамиров, тогда сторонник Дудаева, ведет толпу, с ядром из национальных гвардейцев, на захват здания КГБ.

И далее — на многое проливающие свет подробности из воспоминаний Яндарбиева, которому сразу сникший Игорь Кочубей предложил поговорить по телефону с Баранниковым, тогда председателем КГБ РСФСР.

Таким образом, и оружие, и архивы — все перешло в руки дудаевцев; а самым масштабным символическим актом стало последовавшее за этим снесение памятника Ленину. Впрочем, снесением это глумливое — а если учесть, что оно произошло только после получения гарантий безопасности от Баранникова, то и трусливое — действо трудно назвать, а потому лучше еще раз предоставить слово самому Яндарбиеву, благо он профессиональный писатель.

Красноречивый и многословный этот пассаж говорит сам за себя, и, думается, его довольно, чтобы покончить с пустопорожней, а главное политически дезориентирующей болтовней (к ней была особенно склонна левая часть патриотической оппозиции ельцинской эпохи) о какой-то «советской ностальгии» Дудаева и его сторонников. Жестко вмонтированное в общую конструкцию Народных фронтов, ичкерийское движение точно так же, как его союзники в Прибалтике, Молдавии, Армении и т. д., поначалу просто-напросто использовало перестроечный антисталинизм и встроенный в него лозунг «возвращения к ленинской национальной политике» для мимикрии целей.

Когда настал час, маскировка была сброшена и обнажилась сущность: разгоряченная безобразным действом толпа готова была тотчас же ринуться на штурм Верховного Совета (маскировочный лозунг «Вся власть Советам!», под которым вел свою атаку на СССР академик Сахаров, теперь тоже уже не был нужен), но тогда ее удержали, и она удовольствовалась захватом республиканского Совмина, над которым был поднят ичкерийский флаг. Час же Верховного Совета наступил чуть позже, и это — одна из самых драматичных страниц в истории Чечни 90-х годов ХХ века.

После августовских событий 1991 года Москва, окончательно отступившись от ВС ЧИР во главе с Завгаевым, поддержавшим ГКЧП, откровенно поддерживает Дудаева, и одним из самых активных проводником этой ее политической линии становится Руслан Хасбулатов, тогда Председатель ВС РСФСР. Сегодня Хасбулатов в эскалации войны в Чечне винит кого угодно, кроме себя, но факт есть факт: именно он прислал на сессию ВС ЧИР телеграмму, по сути предлагавшую ему самораспуститься. Содержание ее полностью совпало с содержанием речи, которую произносил Яндарбиев как раз в тот момент, когда Мовлади Удугов подал ему эту телеграмму. И в сентябре 1991 года толпа, предводительствуемая боевиками ОКЧН во главе с Гантамировым, ворвалась в здание ВС и насильственно разогнала депутатов; при этом погиб депутат Куценко, выброшенный из окна и вскоре скончавшийся от тяжелых травм. Это не помешало ОКЧН провозгласить 6 сентября Днем независимости Чечни.

Хасбулатов уверяет, что если бы он не находился в это время с официальным визитом в Японии, а был в Грозном, то и ничего подобного, конечно, не допустил. Верится в это с трудом. Мне, в бытность мою в Грозном в марте 1995 года, довелось услышать кое-что о событиях того дня, 15 сентября, когда прибывший накануне в Чечню российский спикер, под охраной дудаевских автоматчиков, командовал окончательным роспуском ВС ЧИР, о чем сам вечером поведал на огромном митинге на площади Свободы. Сути дела не меняло и то, что Хасбулатов первоначально заявил о формировании вновь созданного (совершенно неконституционным образом!) органа власти, Верховного Высшего Совета, из тридцати двух депутатов. Заявление это было тут же дезавуировано митингом и самим Дудаевым. И вряд ли можно отрицать, что именно подобный способ упразднения законного и конституционного органа народного правительства стал прецедентом, повторенным — на сей раз уже в масштабах всей РФ — в октябре 1993 года.

Опуская множество подробностей, которые указывают, что и за спиной самого Хасбулатова велась игра, притом еще более грязная, и что вели ее, в частности, Г. Бурбулис и М. Полторанин, подведем итог этого первого этапа на пути к войне.

27 октября 1991 года состоялись выборы президента Чечни. Ингушетия в них не участвовала, тем самым де-факто обретая самостоятельность. Присутствовавшие на них международные наблюдатели выборы эти, несмотря на массовые и вопиющие нарушения, признали, и Джохар Дудаев, как то заранее можно было предсказать, стал президентом. Кабинет министров возглавил Яраги Мамадаев, а мэром Грозного по указу Дудаева стал Бислан Гантамиров. Дело теперь было за Москвой.

2 ноября 1991 года V съезд народных депутатов РСФСР на основе изучения материалов этих, весьма условных, выборов принял решение об их незаконности и потребовал восстановления конституционного порядка в республике. А в ноябре был подписан президентский указ о введении чрезвычайного положения, подготовленный вице-президентом А. Р. Руцким. И вот здесь в ход событий вмешался Горбачев, который, практически уже приведя к агонии СССР, теперь воспользовался возможностью заложить мину огромной силы под само бытие Российской Федерации, самого внушительного по масштабам осколка распадающейся великой державы.

Теперь из воспоминаний участников тех событий, в том числе и Хасбулатова, хорошо известна их закулисная сторона и то, что именно Горбачев сорвал попытку введения в республике ЧП; ибо оно одно могло предотвратить разграбление военных складов, вооружение Дудаева и развязывание войны, которой пока не видно конца. Именно его вмешательство привело к тому, что в Грозный отправили самолеты с десантниками (около 300 человек) без личного оружия, которое другим самолетом прибыло в Моздок. Непосредственно были причастны к такому своеобразному проведению операции министр обороны Е. Шапошников и министр МВД СССР В. Баранников, которым соответствующие указания дал Горбачев, чего и не отрицал в разговоре с Хасбулатовым.

Не будь этого вероломства, события в Чечне могли бы пойти совсем иначе. Прибытие сюда 7 ноября 1991 года десантников первоначально вызвало панику, заставившую Дудаева и его сторонников покинуть занятое ими здание обкома партии. Улицы опустели, и все указывало на то, что республику можно было бы легко взять под контроль без малейшего кровопролития.

Однако, поскольку безоружный десант, сидя в аэропорту, по понятным причинам бездействовал, инициатива перешла в руки дудаевцев. И все окончилось позорным (по приказу из Москвы) отлетом российских солдат восвояси, под гогот и насмешки толпы, в которой, хорошо помню по телевизионным кадрам, было немало подростков — не они ли станут стрелять три года спустя?

Хасбулатов, по моему глубокому убеждению, кривит душой, когда пишет в своей книге: «Первый выстрел в Чеченской войне… прозвучал в Москве, в дни октябрьского переворота», — в противном случае его придется заподозрить в полном неведении относительно всего, происходившего в провозгласившей независимость Чечне на протяжении двух лет, протекших со дня разгрома ВС ЧИР Дудаевым в Грозном в сентябре 1991 года до разгрома и расстрела Съезда и ВС РФ Ельциным в Москве в октябре 1993 года. А это поставило бы под сомнение его компетентность и осведомленность как государственного деятеля очень высокого ранга, регулярно получавшего специнформацию.

Между тем из многочисленных общедоступных источников и документов, из рассказов свидетелей и очевидцев достаточно хорошо известно, что уже первые два года «независимой» жизни Чечни отчетливо показали:

— что в республике быстро формируется криминальный и резко выраженный этнократический режим, начавший массовый сгон и запугивание «инородческого», в подавляющей части русского населения;

— что Чечня понимает независимость весьма своеобразно — как свободу от каких-либо обязательств по отношению к федеральному центру, при этом вовсе не собираясь «отделяться» от общероссийской экономики, отношения с которой, однако, быстро переходили в сферу криминальную и теневую, в сферу параэкономики;

— что она при этом быстро наращивала международные связи такого же своеобразного типа, налаживая отношения с наркокартелями, террористическими центрами и иностранными спецслужбами;

— что общесоциальная жизнь в республике быстро регрессировала к безобразным, мутантным формам неофеодализма и что в ней, как одна из сфер параэкономики, быстро развивалась работорговля;

— что чеченцы вновь продемонстрировали то свое качество, которое когда-то побудило великого Шамиля прекратить борьбу (в ней чеченцев уничтожали не только русские войска, но и сами чеченцы): неспособность объединиться в государство;

— что, наконец, это криминальное образование, которое можно называть государственным лишь по аналогии, например, с пиратским алжирским королевством эпохи Сервантеса, быстро вооружается до зубов, захватывая и разграбляя военные склады, оставшиеся от СА, — неужели для того только, чтобы поубедительнее проиллюстрировать свое миролюбие?

Остановимся хотя бы вкратце на этом, прежде чем перейти к более подробному рассказу о событиях, имеющих уже самое прямое отношение к тем гробам, что идут сегодня из Чечни в российские города и веси.