Рубикон

Я всегда придерживалась того мнения, что приня­тое решение нужно приводить в исполнение без ко­лебания. А поэтому в ту же ночь прививку - всем без исключения - сделала. Но чтоб уж быть вполне от­кровенной, уверенности у меня не было ни в дозе, ни в препарате, ни, что хуже всего, в себе самой. Дозу определяют согласно живому весу, а я все определя­ла на глазок. Да еще надо было учесть степень ис­тощенности и то, что наверняка имеются уже зара­женные в инкубационном периоде. Чтобы принимать правильное решение в каждом отдельном случае, нужен большой опыт. Он дает уверенность. Ни того ни другого у меня не было.

Но о том, что творилось в моей душе, никто не дол­жен был знать, и дело шло быстро, гладко и реши­тельно. Не было ни белого халата, ни спирта. Иглы кипятились в моем котелке на плите, где варили свиной корм. Причем кипятила я только тогда, когда укол сделала подозрительному пациенту; в большинстве случаев просто протирала йодом. Йодом же протира­ла ухо, куда делала прививку. Мои помощники - ста­рик Иван Яковлевич, похожий на Ивана Грозного, и сторож Николай - волокли ко мне отчаянно визжа­щих пациентов и после прививки водворяли их в клетки-изоляторы по группам, а сумасшедшая девка Ленка кипятила иглы, мыла и вытирала насухо уши, куда я должна была делать прививку. Она же при­сматривала за поведением уже привитых.

К утру все 198 прививок были закончены. Я пере­шла Рубикон!

Помощникам я разрешила отдыхать, а сама, убрав остаток материала (если будут больные, им придется вводить дополнительно лечебную дозу), принялась за кормежку. Руки у меня дрожали от усталости, ноги -от слабости, а поджилки - от страха. О, совсем не потому, что мне Сарра Абрамовна напророчила, буд­то меня расстреляют! Просто всю ночь я должна была демонстрировать спокойствие и уверенность, кото­рых у меня не было.

Как бесконечно долго тянулся этот день! Я кормила овсом лежачих, поила их капустным супом, почти та­ким же, как тот, что нам давали в зоне, переворачива­ла их, убирала клетки, чуть не теряя сознание от сла­бости. К полудню разбудила помощников. Иван Яковлевич пошел за нашим питанием, Николай поволок на санях бочку за кухонными отходами, и тогда повалилась я на ворох гороховой соломы, приготов­ленной для подстилки свиньям.

Усталость меня сломила, и уснула я крепко. Но не тем спокойным, беззаботным сном, каким я уже дол­гие годы не спала. Напротив, сон был тревожный, му­чительный, я бы сказала - утомительный.

Во сне реальные заботы и бредовые кошмары так перемешались, что спросонья мне показалось, будто кошмар еще продолжается. Кругом было темно, и я не могла разобрать, что это - темное, мягкое, под­вижное, как спрут, и вместе с тем тяжелое - навали­лось на меня. Сонное оцепенение еще владело мной, когда что-то острое вцепилось в мое ухо и что-то впилось в губу...

Крысы!

От ужаса и отвращения я чуть было не закричала и что было сил вскочила на ноги. Десятка два омерзи­тельных жирных крыс с голыми длинными хвостами посыпались с меня, глухо шлепаясь, как спелые груши.

Что может быть омерзительней крыс? Нахальные, злобные, с хищным оскалом и светящимися глазами, они появлялись по ночам целыми толпами из находя­щегося рядом армейского фуражного склада, и не было от них спасения! Они бродили по проходам, и стоило на одну из них наступить, как она со злобным писком подскакивала и впивалась острыми, как шило, зубами в ногу выше колена. В корытах с остатками пищи крысы образовывали черные живые шапки и являли немалую опасность для поросят, которые дол­жны были в скором времени появиться.

Дальнейшие преобразования

Прошло три дня, и я смогла с облегчением сказать, что прививка удалась. Один шаг был сделан, назре­вала необходимость во втором, менее опасном, но бо­лее сложном: надо было поставить на ноги парализо­ванных болью ревматиков и, в первую очередь, создать гигиенические условия. Как говорится, нала­дить быт.

Кое-что мне уже удалось сделать: мы вычистили все помещения, удалили мокрую, смешанную с про­кисшей пищей подстилку, вымыли полы, выскоблили стены и перегородки, побелили их и насыпали сухих опилок для подстилки. Но предстояло сделать еще ой как много! Убрать из окон солому и застеклить их, устроить прогулочный дворик, без чего нельзя лик­видировать ревматизм и предотвратить рецидив тифа. И самое сложное - устроить для свиней столо­вую, помещение в центре фермы, где бы находились кормушки и куда бы свиньи по очереди ходили партиями трижды в день. На ночь пустые кормушки можно переворачивать кверху дном, и в клетках не будет остатков еды, привлекающих крыс - разносчиц тифа.

В первый же обход, когда лейтенант Волкенштейн, поначалу весьма робко, заглянул на ферму, я его так энергично атаковала, что он сразу сдался. Да как было ему не сдаться, когда результат всего за одну не­делю был уже ощутим - падеж прекратился, а свиньи на сухой подстилке (причем лежачих я кормила с рук) стали оживать.

Разве это не было самой наглядной агитацией?

- Вот что, начальник, - резюмировала я. - Все, что я сказала, не терпит отлагательства. Но на днях свиньи начнут пороситься, а они не могут на ногах стоять и передушат всех поросят. Придется день и ночь при них быть, и на это уйдут все 24 часа в сутки. Поэтому подберите толкового и, главное, честного человека для административной и хозяйственной работы.

- Вы имеете кого-нибудь на примете?

- Нет. Я здесь никого не знаю и никого рекомендо­вать не могу, - сказала я просто и бесхитростно. Он посмотрел на меня пытливо и не без удивления.

- Вы странный человек, Керсновская, - сказал он, и в голосе его послышалось уважение. - Странный, но честный. По-моему, вы правы. Я подыщу вам админи­стратора, - тут он усмехнулся. - Теперь они, пожалуй, «болеть» не будут...

- Только не назначайте из тех, кто «болел». Я сказа­ла - честного, а тот, кто, боясь ответственности, пред­почитает «заболеть», тот трус и подлец!

- И опять, пожалуй, вы правы. Я найду порядочного трудягу, пусть даже он свинью от страуса не отличит. А уж вы его обучите.

Так на ферме появился Саша Добужинский, пар­нишка лет восемнадцати-девятнадцати, смуглый брю­нет со слегка одутловатым, с нездоровой желтизной лицом. Сразу было видно, что это хорошо воспитан­ный юноша, видавший в свое время лучшую жизнь. Он расположил меня к себе тем, что честно признался:

- Когда-то надеялся я быть художником, хотя иногда полагал, что мог быть и поэтом. Затем надеялся, что профессия инженера будет более надежным якорем в моей судьбе. Но мне и во сне не снилось, что буду я заведовать свинофермой! Так вы, Фрося, - ведь вас Фросей зовут? - подсказывайте мне, советуйте! И дело, я надеюсь, пойдет на лад.

Его история до какой-то степени была схожа с ис­торией Гали Антоновой-Овсеенко, но у него был большой запас юмора и оптимизма, что не давало ему впадать в отчаяние. Сашин отец был инженером, ка­жется в Ленинграде. Но его брат, художник Добужинский, эмигрировал в Париж, а сестра Ольга Бенуа, тоже художница, жила в Риге, что и решило его судьбу - «родственники за границей». Это в 1937 году было таким преступлением, для которого поща­ды нет. И ее не было. Сначала исчез отец. Затем мать. Саша учился на «отлично», но школу он бросил, поехал на Урал, пытаясь замести следы: ФЗУ, работа днем, учеба - вечером... Работал - учился; учился -работал. И тут и там - с отличием. Молил: «Да минет меня чаша сия!» Но - не минула. Когда ему исполни­лось 18 лет, вызвали в НКВД для какой-то пустяко­вой справки. Справка оказалась предлогом. И вот второй год он в заключении. У него даже не 58-я ста­тья, а какие-то буквы. Кажется, СВЭ: социально вредный элемент. Срок? Этого он тоже точно не зна­ет: не то десять лет, а может быть, и восемь. До конца далеко, а когда нет за тобой вины, то всегда можно опасаться, что еще прибавят. «Но это между нами. Такие вещи не говорят!»
 

Я не только крестная, но и священник

Однажды рано утром, еще даже не светало, к вахте нашей фермы меня вызвал Николай:

- Какая-то женщина там волнуется. Вас зовет. Выхожу. В морозной мгле - Эрна Карловна.

- Что случилось? Узнали что-нибудь о Гале?

- Я не о Гале. На этот раз пришла вам сказать, что Вера Леонидовна родила. Мальчик... Ох как тяжело она рожала! Трое суток мучилась. Хотели рассечь ребенка. Отказалась. Лучше, говорит, оба умрем. Или оба выживем. И выжила. Но до чего слаба! И молока ни капли. А ребенок крупный, только худой - ужас! Поят его ромашковым чаем. Если бы хоть сахар был, а так - вода.

Чем помочь? Я ей передала свою пайку - 300 граммов хлеба. С этого дня так и пошло: Иван Яков­левич, получая мой хлеб, отделял для меня граммов 100, а остальное давал Эрне Карловне - для Веры Леонидовны, а я перешла на свиной рацион, то есть на дуранду - хлопковый жмых.

Вера Леонидовна выписалась из родильного отде­ления. Против ожидания, мальчик пережил самые кри­тические дни, но был плох, очень плох. У матери почти не было молока, а питание давали отвратительное. Мамки, то есть кормящие матери, получали тот же паек, что и все: 400 граммов хлеба, три раза в день суп из черной капусты или из отрубей, иногда с рыбьими костями или ржавыми рыбьими червивыми головами. Это прямой путь к авитаминозу. Я получала умень­шенный паек, так как считалась служащей, а не рабо­чей, и почти весь хлеб отдавала Вере Леонидовне, но что значили эти 200-250 граммов, когда ребенку нуж­но молоко?

И вот опять Эрна Карловна у меня.

- Фрося, - сказала она, - Вера Леонидовна просит вас окрестить ребенка. Вы знаете, я атеистка. Мои дети некрещеные, хотя в Латвии за это на нас косо смотрели. Вера Леонидовна так измучена, она столько страданий перенесла из-за этого ребенка, что было бы жестоко ей отказать. Ведь есть же такое поверье, что даже безнадежные дети после этого обряда выжи­вают. Нельзя несчастную мать лишать этой надежды!

Я не лишена чувства юмора, и поэтому ясно отда­вала себе отчет, до чего это нелепая картина: я - и вдруг в роли попа!

Но мало ли кем иной раз приходится быть...

Однажды в Бессарабии, в 1929 году, когда стояла особенно жестокая зима, я оказалась в роли святого Георгия Победоносца и следующим летом сама слы­шала целую легенду о том, как «святой Георгий мало того что спас заблудившегося в поле человека, но еще и дал ему понять, что он чуть не погиб в наказание за то, что накануне не оказал гостеприимства возчику, искавшему ночью приюта...»

Вообще окрестить слабенького ребенка in articulae mortis* вправе любой человек, который может про­честь «Символ веры». В крайнем случае имеет на это право и женщина.

Обряд крещения, несмотря на то, что обстановка была по меньшей мере необычная, прошел очень тор­жественно и впечатляюще. Начать с того, что погас свет, и все происходило при свете свечи, оказавшейся у одной из мамок.

Свеча, воткнутая в бутылку, слабо освещала боль­шой ящик, заменяющий аналой. На ящике - купель, то есть просто глубокая тарелка с водой, а также люлька, вернее чемодан из фанеры, в котором на небольшой подушечке слабо сучил ножками внук и правнук адми­ралов Невельских, сделавших так много для России.

Мамки с ребятишками на руках сгрудились в глубине небольшой комнаты, отведенной для них.

Крестик раздобыла все та же Эрна Карловна:

- Он освящен в Троице-Сергиевой Лавре, - сказа­ла, вручая его мне, «убежденная атеистка».

Я взяла крестик, погрузила его в воду и медленно и отчетливо прочитала молитву Господню - «Отче наш».

Затем Вера Леонидовна вынула из чемодана своего ребенка, передала его мне и опустилась рядом с ящи­ком на колени, сжав руки и уронив на них голову.

В руках моих не было подушки, покрытой шелком, не было и кружевной накидки. Моему крестнику я могла подарить только кусок белой байки - все, что имела... Так лежал он у меня на руках, сжав кулачки на фуди, и продолжал сучить ножками.

Я читала «Символ веры», смотря поверх свечи вдаль, и, по мере того как один за другим произносила слова, от которых отвыкла, мне все ясней вспоминалось, как я, собираясь в первый раз на исповедь, говорила сло­ва «Символа веры» в папином кабинете, сидя на коле­нях у отца. Когда я дошла до слов: «И паки грядущаго со славой судити живым и мертвым, Его же царствию не будет конца», - то невольно повысила голос. И тут увидела, что женщины одна за другой опускаются на колени.

Я чуть не забыла «Святую Апостольскую Церковь» и из-за этого дважды повторила:

- Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века.

А затем особенно торжественно:

- Аминь!

- Аминь! - сказала, подымая голову, Вера Леони­довна.

- Аминь! Аминь! - нестройно, вразнобой поддер­жали мамки с детьми на руках.

Дальше я уже совсем не знала, что надо делать. Полагается миропомазание, и за неимением святого мирра* я сделала его водой: окуная в нее крестик, я чертила знамя креста на лбу, на груди, в паху, на ла­донях и подошвах ног, приговаривая:

- Пусть чувства твои будут чисты, разум - ясен! Пусть путь твой будет направлен к добру, поступки твои служат правде. Да будет воля Твоя, Господи! Аминь!

И опять все откликнулись:

- Аминь!

Малыш не пищал. Только широко раскинул ручонки и разжал кулачки, что облегчило мне работу, позволив начертать кресты на ладошках. Затем я зачерпнула горстью правой руки воду из тарелки и окропила всего нового христианина со словами:

- Во имя Отца и Сына и Духа Свята крещается раб Божий Дмитрий! Аминь!

Тут его терпение лопнуло и он запищал. Завернув его в баечку, я передала его Вере Леонидовне.

- Мать! Расти сына себе на радость, людям - на пользу!

Должна признаться, с того самого момента, как я, опустив крестик в воду, читала «Отче наш», у меня было ощущение, что все это делаю не я, а сила, кото­рая выше меня и мною руководит.

- Смотрите! Он сам взял грудь! Он сосет! Он сам сосет! - радостно зашептала Вера Леонидовна.

И действительно, малыш, которому до того прихо­дилось сдаивать молоко в рот, ухватил сосок губами, уперся своими паучьими лапками в грудь и жадно со­сал, причмокивая, как настоящий!

Мамки одна за другой подходили к «аналою», робко окунали пальцы в «купель» и мочили «святой водой» го­ловки своих детей. Даже татарочка Патимат. А ведь были они почти все урки из преступного мира, и даже не верилось, что эти присмиревшие, такие женствен­ные матери обычно сквернословят, курят и всячески опошляют себя и свое материнство.

...Я шла по зоне, погруженной в темноту. В сви­нарник я в ту ночь не вернулась. Не пропустили бы через вахту.

Я пошла в женский барак лордов, куда меня пере­вели из шалмана Феньки Бородаевой, после того как я «заделалась ветеринаром».

Мое место было на верхнем этаже вагонки, на­искосок от Эрны Карловны.

- Ну как? - спросила она.

- Все хорошо, - ответила я тоже шепотом и, поду­мав немного, добавила: - Просто очень хорошо!

Разговаривать мне не хотелось. Я смотрела в окно на красную звезду Альдебаран, «цыганскую звезду», или это был Марс, бог войны - разобрать было нельзя. Я лежала и думала: что ждет нас всех - Веру Леонидовну, Митю, меня?

«Грядущие годы таятся во мгле...»*

Так было всегда, но в нашем положении - особен­но. Даже «завтра» - загадка.

 
«Судьба играет человеком»

А если заключенным, то не только судьба. Куда чаще произвол, притом жестокий.

Как-то на рассвете я услышала на вахте нашей свинофермы знакомый голос, в котором звучало от­чаяние:

- Фхося!

Я узнала Веру Леонидовну. Она рвалась ко мне, пытаясь что-то сказать, но ее оттащили, и я смогла только разобрать:

- Нас отправляют неизвестно куда! Говорят, в Мариинск...

После мне передали, как обстояло дело. Мамок не предупреждали, так как некоторые из них могли поубивать своих детей. Пришли и просто сказали: айда, выходите! Вера Леонидовна смогла выскочить и крикнуть мне, что их отправляют. Дру­гие и этого не смогли.

У большинства отцы их детей были где-то здесь, чаще всего - в оцеплении строительных объектов. Матери надеялись, особенно если сроки были неве­лики, выйти на волю с ребенком и соединиться с от­цом, образовать семью. О чем же еще может мечтать женщина...

Но кто считается с мечтой заключенных?

В Мариинских лагерях были детские дома для си­рот. Туда устраивали детей заключенных, а также и детей репрессированных - членов семьи. Матерей рассылали кого куда. Теоретически, отбыв срок, они имели право забрать своих детей. На практике же матери не хотели брать ребенка, не имея уверенно­сти, что это их ребенок.

Несчастные дети! Несчастные и матери. У одних отняли прошлое, у других - будущее. У всех - чело­веческие права...
 

Враг номер один - честный труженик

Саша Добужинский был хороший начальник: то, что он мог, выполнял на совесть, а в то, чего не пони­мал, носа не совал. В людях он разбирался. Убедив­шись, что я честный труженик, работающий с полной отдачей, он мне вполне доверял, к моим советам при­слушивался и помогал осуществлять задуманный мною план: использовать имеющиеся ресурсы для до­стижения наилучших результатов.

Окна были застеклены, и в помещении стало светло, особенно после того как все деревянные части были вымыты, выскоблены и побелены. Сделали столовую, в которой могли кормиться одновременно 60-100 го­лов, в зависимости от величины. Была выделена родил­ка - теплое помещение рядом со свиной кухней. Там была электрическая лампочка и рядом кран. Когда по­мещение не использовалось по назначению, то оно превращалось в душевую, в которой мы с Ленкой ку­пали свиней из шланга и мыли их щетками, так что они были белыми, как вата.

Снаружи, между юго-западной и юго-восточной стеной, был сделан прогулочный дворик. Он был все­ми встречен «в рога»:

- Как так? У свиней ревматизм, им нужно тепло, а их на мороз выгонять?

Даже Саша заколебался. Но я настаивала, и Саша со своими сомнениями для перестраховки пошел к на­чальнику. Тот его спросил:

- Все мероприятия были полезны?

- Пока да.

- Значит, Керсновская дело знает. Пусть действует. Тоже - пока.

Дворик застлали соломой, свиней выгоняли группами, в зависимости от состояния их ног, и заставляли их ходить, не разрешая ложиться.

В первые дни все сбегались смотреть на «свиной манеж», с сомнением покачивали головами и ждали повальных заболеваний и падежа. Но прошла неделя, две, и свиньи перестали хромать и стали, бодро по­хрюкивая, бегать, гоняться друг за другом, поддавая рылом под брюхо.

Я была рада, а Саша просто расцвел.

Свиньи были здоровы. И - вовремя: начался опо­рос. Вот когда у меня прибавилось работы! От свиней я не отходила ни на шаг: принимала роды, присматри­вала за развитием слабых поросят. Таких было нема­ло, ведь свиньи в период беременности болели.

Однажды я случайно наблюдала поразительную картину. Легла я как-то спать прямо в клетке, рядом со свиньей, что должна была вот-вот опороситься. Среди ночи я проснулась от непривычного для слуха топота. Осторожно высунув голову, я глянула через ограду и обмерла от удивления. Вахтер Николай -«инвалид», который ходил, хромая и опираясь на па­лочку, - лихо отплясывал что-то вроде трепака. Ря­дом с ним Петро, тот самый, кто является в цех чинить шапки, прыгая на костылях, так как после перелома позвоночника обе ноги у него парализованы, - при­танцовывал довольно неуклюже, размахивая в возду­хе своими костылями! Я даже ущипнула себя, чтобы убедиться, что не сплю. Ну и ну, вот это ловкач! Дней через десять при актировке безнадежных хроников его освободили. Я усмехнулась и нисколько не уди­вилась, когда один из моих бывших сослуживцев рас­сказывал, что, лишь только поезд тронулся, Петро выбросил в окошко оба костыля и показал конвоирам кукиш.

Si non е vero, e ben trovato.*

Нужно отдать должное Саше - он был очень энер­гичным начальником. Я ему подсказала, что овес, ко­торый нам отпускали, выгодней ободрать на крупо­рушке, и он добился для поросят овсяной крупы. Стали нам давать по три литра обрата и по ведру сы­воротки для молодняка.

Может быть, это была одна из причин, меня погу­бивших, но все молоко до последней капли шло для слабых поросят от тех маток, у которых было мало мо­лока или вовсе не было. Весь персонал был возмущен. И на воле люди молока не видят, а тут я даю молоко -поросятам! Три литра - ведь это по пол-литра на каж­дого из нас. Как было бы здорово!

- Да, - отвечала я, - но поросята бы подохли. Вы же видели, к чему привела недобросовестная рабо­та? Мы попьем молочка, а когда свиньи станут поды­хать, ферму закроют и вы пойдете на стройку кирпи­чи таскать и в мороз и в непогоду. А так вы в тепле и не голодны. Пусть хлеба мало, но жмыха сколько угодно, и овсяная каша есть. То мерзлая картофелина, то мучные сметки из пекарни. Цените это и не гу­бите поросят!

С этого и началось крушение моей ветеринарной карьеры.

Вообще если в нашей стране кого-нибудь ненави­дят и презирают всей душой, то это честного, добро­совестного труженика. Это враг номер один.

Я была наивна и доверчива, слишком благожела­тельна ко всем. Когда Ирма Мельман, бывший ветери­нарный работник этой свинофермы, зачастила к нам, мне и в голову не пришло, что это не с добрым наме­рением.

В свиной кухне возле плиты было тепло, светло, чисто, уютно... Говорили, что здесь она встречается со своим любовником, каким-то уркой. Я этому не вери­ла, Ирма казалась мне такой порядочной девушкой! Но даже если так, пусть судит ее Бог и ее совесть. Все несчастны, так пусть подберут хоть кроху счастья!

Саша мне рассказывал, что Ирма Мельман ведет подкоп и готовит на него атаку.

- Не нравится она мне. Что с того, что у нее диплом? Если она белоручка и трусиха, то какая польза от ди­плома? Тогда даже не пыталась спасать свиней, кото­рые гибли, а теперь завидует!

А я, дурья голова, ее еще защищала и рассказала о моем разговоре с Саррой Абрамовной.

Как-то Ирма Мельман принесла целый сборник ан­тирелигиозной поэзии, одно стихотворение глупее и пошлее другого. Трудно даже сказать, какое из них можно считать самым глупым.

Набирая овсяный отвар в котелок для поросят, страдающих поносом, я невольно прислушалась к чтению Ирмы Мельман.

- Не правда ли, Фрося, это стихотворение очень остроумно, даже лучше других!

- Не удивляюсь, что поэт, если уж его Бог обидел, мог такую ерунду написать. Очевидно, на лучшее он не способен. Впрочем, для чтения такой пошлятины лучшего места, чем свинарник, и не найти...

- Но в этом сборнике есть и стихи Маяковского!

- Очень жаль, если так... Я считала Маяковского если и не поэтом, то все же хоть умным человеком. Такая халтура не делает ему чести.

Ох и радовалась, должно быть, Ирма Мельман! Те­перь у нее в руках было оружие, при помощи которо­го она могла открыть себе путь к утраченному раю, ко­торый, положим, здорово был похож на ад, когда я начала приводить его в порядок.

 
Мавр сделал свое дело - мавра нужно убрать

Я не подозревала, что скоро, очень скоро верну ви­зит навестившему меня начальнику 3-го отдела, того са­мого учреждения, над входом в который вполне умес­тна надпись, увиденная Данте над входом в Ад: «Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate!»* Его присутствие я скорее почувствовала, чем уви­дела. Вернее, почувствовала взгляд, но, заметив мельком красный околыш, еще ниже склонилась над свиньей, которую мыла из шланга, растирая щеткой. Свинья от удовольствия похрюкивала, что дало мне возможность «не обратить внимания» на покашлива­ние, но когда я услышала свою фамилию, то выпрями­лась, отключив воду, и взглянула на того, кто явно хотел лучше ко мне присмотреться.

- Вот это, я понимаю, работа! - сказал он одобри­тельно, хотя глаза смотрели холодно. - За такую ра­боту можно и освободить досрочно.

- А меня не за плохую работу посадили! - сказала я, вновь пуская струю воды на спину своей питомицы.

По правде сказать, работа была уже сделана: сви­ньи здоровы, чисты, поросята подрастали, матки были покрыты... Чего же больше? Так держать и не сбиваться с курса.

«Мавр сделал свое дело, мавр может уйти...»** То, что до сих пор шло на пользу дела, могло отныне только мешать...

Чем объясняется этот визит майора Калюты, я по­няла значительно позже. Как это до меня не дошло,  что именно требуется от ветеринара? А ведь долж­но было дойти в тот день, когда Саша, не решившись обратиться ко мне лично, подослал для переговоров Ивана Яковлевича.

- Вот что, Фрося... Видишь того подсвинка кило­грамм на пятьдесят? Надо на него написать акт о па­деже. Ну, причину какую-нибудь найди... Например, проглотил гвоздь или еще чего-нибудь в этом роде...

И, видя мое удивление, продолжал скороговор­кой:

- Полковник тут один едет в командировку в Мос­кву. А там с мясом куда как плохо! Вот и надо ему че­модан свежинки прихватить.

Я возмутилась:

- Но ведь это и так все для них, не для нас же! Ну так пусть и получают на законном основании, а фальшивого акта я ни составлять, ни подписывать не стану!

- Как знаешь, только я не советую. Плетью обуха не перешибешь. Они свое получат, а тебе не про­стят. Саша это понимает.

- Понимаю и я. Но делать то, что незаконно, не могу. Саша может - пусть он это и делает!

Свинью зарезали. Чемодан мяса в Москву повез­ли. А майор Калюта пришел лично убедиться, не пора ли убрать с пути непокорного ветеринара?


Из угла в угол

Весна еще не вступила в свои права, но уже заяв­ляет о своих намерениях: висят сосульки, звенит ка­пель и ветер уже не обжигает, не царапает, а гладит, будто сильной, но ласковой, дружественной рукой. Как всегда, еще в темноте я уже занята уборкой, что­бы затем приступить к кормежке поросят. Вдруг по­является нарядчик:

- Керсновская! Собирай вещи и на вахту! Пора бы привыкнуть... Ведь если уж ты во власти слепой и жестокой силы, то успевай принимать уда­ры. Откуда и зачем - не спрашивай!

Саша расстроен:

- Я ничего не знаю...

Должно быть, лжет, ведь ложь также входит в обязанность, как и многое другое.

Вещей у меня, кроме полотенца, сорочки да еще одной гимнастерки, нет. В пять минут собралась, по­прощалась и - айда! В глазах - туман, в горле - ко­мок... Обидно!

Я успела привыкнуть к ним, полюбить моих питом­цев, которых буквально отвоевала у смерти.

В чем дело? Ничего не понимаю! Я не умею сопо­ставить мое высказывание об антирелигиозной по­эзии при Ирме Мельман, нежелание снабдить пол­ковника незаконным мясцом, визит Калюты...

И вот маленький, совсем маленький лагпункт.

Всего один объект мы строим - клуб Комсомола. Говорят, что его строят сами комсомольцы, но ни од­ного комсомольца и в помине нет. Рабочих тоже мало. Всего один барак: половина - мужчины, половина -женщины.

Объект тут же, в зоне л/п. Это трехэтажное кир­пичное здание. Работы ведутся вяло и бестолково. Если там, на окраине города, строят военные заводы, то здесь просто мучают людей. Причем - бесцельно.

Мы переносили штабель кирпича из угла в угол, за­тем в следующий. К вечеру дня напряженной работы кирпич был сложен в том же углу, где он был утром. Результат? Некоторая часть кирпича разбита, а на ру­ках кожа стерта в кровь. Рабочих рукавиц нам не по­ложено...

Вообще в обеденный перерыв нам полагался час отдыха. Я обычно подымалась на самый верх, на стену третьего этажа, и гуляла там, наслаждаясь одиноче­ством. Головокружения я никогда не испытывала.

В тот день дул сильный ветер. Я, по обыкновению, пошла по стене, любуясь простором, далеким горизон­том и даже дымом, валившим из множества труб. Так я дошла до середины стены и тут почувствовала, как подо мной шатается под напором ветра стена. Я по­смотрела вниз, и первый раз в жизни у меня от высоты закружилась голова. Но мне не было страшно, напро­тив, я подумала: «Хорошо бы туда упасть!» Но не упала и продолжала свою прогулку.

Ветер свистел в пустых оконницах, стена вздраги­вала и покачивалась.

И все же, что ждет меня?


Сталин, Америка и Пасха для заключенных

Наступил день 14 апреля 1944 года - Пасха. Я бы не догадалась. Дней я не знала, зачем их знать, заключенным выходных ведь не полагалось.

И вдруг вечером в барак зашел дежурный и ска­зал:

- Ну, девчата, завтра вам отдых! Поблагодарите американцев: это их президент попросил товарища Сталина, чтобы вы на Пасху не работали... Отдыхай­те!

Поднялся шум, и я так и не поняла, то ли кричали «да здравствует Сталин!», то ли «да здравствует Аме­рика!»

Я вспомнила Марусю Богуславку*. Сама она -«дiвка-бранка», пленница, сама «побусурманилась ради сладкого житья». И вошла она в темницу, где то­мились в неволе «сiмь сот козакiв, бiдных невольнiкiв», и сказала им, что сегодня Великдень -Пасха...

Как ее проклинали невольники:

А бодаiти, Марусю Богуславко,

Щастя i долi не мала,

Що ти нам про Великдень казала...*

Как грустно Пасху встречать одному на чужбине, в неволе! Но не беда. Хоть отдохну, высплюсь... Сде­лаю так: спать буду днем, на солнышке, а ночь про­веду без сна под открытым небом, на крыше барака. Спать в пасхальную ночь не положено. Да еще в ду­хоте и смраде барака, воюя с клопами и слушая, как стонут и плачут во сне несчастные «Дiвкi-бранки»... Нет, Пасха так Пасха!

Что же особенного в этой ночи? Это даже не ка­кое-то определенное число, просто ночь... Весен­няя, а значит, холодная, к тому же темная, ведь луна должна взойти к полуночи, и притом на ущербе. Все равно, скажешь «пасхальная ночь» - и столько нахлы­нет воспоминаний!

Ни к одному празднику так не готовишься, как к Пасхе. Ей предшествуют семь недель поста. Даже тот, кто поста не соблюдает, знает, что сорок дней и сорок ночей Христос провел в пустыне в борьбе с соблаз­ном, отчаянием и тоской, так как в эти дни Бог был че­ловеком. И человеку на Пасху свойственно чувство­вать свою близость к Богу... Даже если этот человек лежит на крыше, подстелив под себя какое-то тряпье, на примощенной на кирпичах доске, даже если этот человек вот уже четыре года постится и ощущает воз­ле себя и вокруг не Бога, а совсем иное министерство!

И все же было какое-то очарование в этой ночи. Особенно когда взошло солнце - огромное, пасхаль­ное, ясное. За всю эту морозную ночь я глаз не сом­кнула. Может, от холода, а может, от воспоминаний.

Почему я каждую звездочку провожала с каким-то непонятно тоскливым чувством? Почему, когда взо­шло солнце и от его лучей сразу потеплело, не пас­хальная радость, а какая-то тоска сжала сердце?

Неужели это было предчувствие? Ведь не могла же я знать, что больше двенадцати лет не буду видеть нормального неба, когда день и ночь чередуются еже­суточно?

Я повернулась лицом к западу. Передо мной раски­нулся огромный город, и косые лучи солнца заливали расплавленным золотом стены многоэтажных домов, окна которых вспыхивали и гасли, как бриллианты огромной диадемы в серебряной оправе уходящей на север величественной реки.

Но не на них я смотрела, а дальше, - туда, где за ли­ловой утренней дымкой, далеко на западе осталось все, что было дорого мне. Там сейчас ползет грозное чудовище - война, превращающее все в ночь и в смерть... Всего это я не могла и не хотела видеть.

Напрягая все силы своей души, слала я туда пасхальный привет: «Христос воскресе!» Воскрес для всех - живых и мертвых, для близких и далеких, для меня и для вас, мои родные!

Свет победил тьму. Да будет так!

Утро... Какое дивное утро первого свободного дня в неволе! Мне даже стало смешно от этого парадокса. Сегодня будет тепло. Надо поторопиться, чтобы ус­петь занять место на штабеле досок: сегодня там будет теснее, чем на модном пляже. И с телогрейкой в руках, дожевывая свой «пасхальный» хлеб, бегу к штабелю.

По дороге мне попался мой бригадир, хороший дядька, который не раз говорил: «Приятно видеть, что хоть один человек в бригаде работает охотно и с ду­шой». Я с ним поздоровалась, он же как-то странно на меня посмотрел и остановился, будто хотел что-то мне сказать. Но я быстро прошмыгнула мимо: на «пляже» становилось все тесней.

Живительные лучи апрельского солнца наполняли каждую жилку каким-то блаженством. Сон, который всю эту ночь не осмеливался предъявлять свои права, подкрался, дунул теплым ветерком мне в глаза и ти­хонько поволок меня в страну грез. Очутилась я в Цепилове, возле виноградника. Смотрю на те два ог­ромных дуба, что я так любила, а они прямо облепле­ны аистами, устраивающимися на ночлег. Из Алейниковской церкви доносится колокольный звон - то громче, то тише, в зависимости от ветра. Я знаю, что это пасхальный перезвон, хотя кругом летний пейзаж.

И еще знаю, что надо идти домой, мама зовет. Но зо­вет отчего-то совсем непривычно: «Керсновская! Керсновская!»

Я с трудом просыпаюсь: это нарядчик меня зо­вет...

- Да проснитесь же наконец! Собирайтесь с веща­ми на вахту: этап!

Дома меня вернее всего будило слово «пожар», в заключении подобный эффект имело слово «этап». Это перемена, а для заключенного всякая перемена - к худшему.

Нас трое. Один конвоир. Значит, этап ближний. Должно быть, обратно в четвертое л/о. Ведь это ра­дость, - может быть, назад, на ферму? Саша Добу-жинский сам говорил, что вся его надежда - на мой опыт.

Никогда не забуду такого случая. Поздно вечером в трубе загорелась сажа, огонь с ревом вырывался мет­ра на два из трубы. В первое мгновение все окаменели от страха, и только Саша, схватившись за голову, ме­тался и кричал... Нет, не «вызывайте пожарную», а со­всем другое:

- Фросю! Скорее Фросю! Фросю!

Я оправдала его надежду: схватив его же подушку и коврик, ринулась на крышу и заткнула подушкой тру­бу, оставив предварительно дверцу печки открытой, чтобы вся печь не взорвалась. Пламя не могло повер­нуть вниз и «задохнулось», а в помещение кухни устремился дым, окончательно потушивший огонь. Когда явились пожарные, все было в порядке, кроме Саши­ной подушки, а сам он был в таком восторге, что чуть не расплакался, благодаря меня.

Да, наверное, это Саша выхлопотал меня, своего помощника, который был и ветеринаром, и рабочим, и хозяином, притом без претензий. Впрочем, что я го­ворю, это я-то без претензий? Как раз у меня самые неприемлемые претензии! Я не могу допускать никако­го мошенничества в угоду начальству. Гм, значит, не то, не ферма. Жаль... А что же тогда? Ах, как я не подума­ла! Это могла быть Эрна Карловна, она большой дипло­мат! У нее знакомства среди нарядчиков, и вообще латыши поддерживают друг друга, у них везде своя рука, поэтому им легче и самим устроиться, и друзьям помочь. Но если это все же что-то иное? Бог ты мой! Может, куда-нибудь в цех, в ночную смену? Это было бы очень хорошо. Тогда днем я смогла бы все лето ра­ботать в полевой бригаде. Тяжело это, без сна, зато хоть можно услышать песнь жаворонков, подышать чи­стым воздухом и какой-нибудь зелени пожевать.

Кажется, все предусмотрела, все предвидела, все оборачивается к лучшему, отчего же какая-то тоска на сердце ? Я ее гоню, привожу ей всякие веские дово­ды, а она чуть притаится - и опять начинает шевелить­ся где-то в глубине, в самой глубине души. Как будто радоваться надо, а я не могу.

Вахта. Прошли первые ворота. Сейчас пройду и вторые. Куда пойти в первую очередь? Сегодня день нерабочий, можно не торопиться: хлеб мне дадут по вчерашней выработке, а вчера на подноске кирпича я заработала максимальную пайку - 600 граммов хлеба. Значит, поищу Эрну Карловну. Прямо с вахты - в ба­рак лордов.

Но дверь вахты перед моим носом захлопывается.

- Следуй за мной! - и конвоир направляется в сто­рону того хитрого домика, откуда я и пошла тогда, зи­мой, на ферму.

Значит, все же свиноферма?

Лестница на антресоли. Коридор. Дверь направо. Небольшой тамбур. И вот я в светлом кабинете. Печь. Кожаный диван. Рядом большой письменный стол. За столом молодой, усталого вида худощавый человек в военной форме.

- Керсновская?

- Евфросиния Антоновна, 1908 года рождения, ста­тья 58-10, срок десять лет.

Это вместо: «Здравствуйте!» - «Здравствуйте!»

- Я следователь. Вы знаете, что вы снова под след­ствием?

- Знаю.

Кто это сказал, так громко, звонко и спокойно?! Я чуть не оглянулась, до того мне показалось не­правдоподобным, что это сказала я. Ведь еще минуту тому назад я была бесконечно далека от малейшего подозрения, что меня ждет, и, вопреки какому-то внутреннему голосу, была полна самых радужных надежд.

Настал его черед удивиться:

- Знаете... Откуда? Кто вам сказал?

- Вы! А когда люди, подобные вам, какую-либо га­дость говорят, у меня нет основания им не верить!

Должно быть, где-то в глубине души я все же была настроена на ожидание всего худшего. Это помогло мне перестроиться под огнем врага в боевой порядок, своего рода каре, чтобы отражать вражес­кие атаки.

В том, что предо мною не представитель правосу­дия, а враг, заранее уже вынесший свой приговор, можно было не сомневаться!

И вот я иду по внутренней зоне, на сей раз - под конвоем. Все мне кажется незнакомым, как будто я это вижу в первый раз. Всегда всем я желала добра, пыталась помочь, облегчить их горе хотя бы сочув­ствием. Теперь все это «не для меня».

Не для меня Пасха прийдет...

Ба, а ведь верно: сегодня Пасха! Не для меня...

А для меня - одна тюрьма...

Нет, не одна тюрьма, а в тюрьме тюрьма. Прав ли Толстой, утверждавший, что все счастли­вые семьи счастливы на один лад, а несчастные не­счастны каждая по-своему?

Впрочем, одно дело семья, а другое - тюрьма. Тюрьмы, самые разные, с виду ни в чем не схожие, на самом деле все на одно лицо. Но из этого не следует, что «тюрьма» и «счастье» хоть в чем-нибудь со­прикасаются...

Как я прежде не замечала этого здания? Вернее, я его видела, но думала, что это овощехранилище. Да так оно и было, но заключенным овощей не надо, а для тех отбросов, что им полагаются, не надо хра­нилища.

В начале войны, когда и в Новосибирске делалось затемнение и боялись бомбежки, это овощехрани­лище оборудовали под бомбоубежище. Теперь, ког­да авантюра Гитлера явно лопнула и его «непобе­димая» армия неудержимо откатывается на запад, то бомбоубежище превратили в следственный изо­лятор.

В дежурке меня так основательно шмонали, как будто я прибыла не из бригады, работавшей по сосед­ству, а из заграницы.

Грохот, лязг, скрип. Третья дверь открылась.

Ух как глубоко! Крутая лестница - 28 ступенек. Да это настоящее подземелье! Коридор метров 15 дли­ны. Свет падает из застекленного потолка.

Направо и налево узкие двери, над которыми ни­зенькое оконце, забранное решеткой. Слева четыре камеры за номерами 1, 2, 3 и 4; справа - номера 8, 7, 6 и 5. В глубине топчан, место для дежурного.

На каждой двери два замка: один запирает засов двери, второй запирает оконце для раздачи пищи. Есть еще «волчок» (по-французски он очень точно называется «Иудин глаз»), закрытый «язычком». Ничего не скажешь, построено на совесть!

- Каменщик, каменщик в фартуке белом,

Что ты там строишь? кому?

- Эй, не мешай нам, мы заняты делом,

Строим мы, строим тюрьму...*

Эту тоже строили для себя рабы.