К читателям
Кавказская туземная конная дивизия в рядах Российской императорской армии являлась одной из самых красочных боевых частей, принимавших участие в Первой мировой войне. С началом борьбы против большевизма офицеры и всадники дивизии приняли участие в рядах белых армий, и своей кровью запечатлели верность и преданность российским государственным идеям. Так как годы летят неудержимо, и в настоящее время большинство «туземцев» уже перешло в лучший мир, то я взял на себя смелость собрать и редактировать записки и воспоминания участников Первой мировой и Гражданской войн в рядах туземных конных полков, дабы оставить на страницах русской военной печати для потомства страницы бессмертных подвигов Кавказской туземной дивизии во главе с её августейшим командиром.
Быть может, сборник этих воспоминаний послужит в будущем материалом для истории Кавказской туземной дивизии, которую напишут люди, более меня знавшие и компетентные в военном деле.
Всем же соратникам моим по Туземной дивизии, которые прочтут эти воспоминания, я шлю мой братский привет и просьбу прислать, со своей стороны, их воспоминания о службе в дивизии.
Ротмистр Анатолий Марков
В Ингушском конном полку
В начале 1915 года, будучи в маршевом эскадроне 12-го драгунского Стародубовского полка в г. Новогеоргиевске, я получил приказ о переводе в Ингушский конный полк Кавказской туземной конной дивизии. Причины этого заключались в том, что, выйдя по окончании Николаевского кавалерийского училища в 1914 году в Стародубовский полк, я был отправлен в Запасный кавалерийский полк в Херсонскую губернию, при котором формировались маршевые эскадроны этого полка. Пребывание в глухом степном городишке, каким был Новогеоргиевск, в 70 верстах от ближайшей железнодорожной станции, было невероятно скучно и томительно, тем более, что я, как и вся офицерская молодёжь того времени, страстно стремился на войну. В январе маршевый эскадрон, в котором я состоял, ушёл на войну, а меня накануне его отправления перевели для обучения новобранцев при Запасном полку. Это я счёл для себя за личную обиду и решил, вопреки воле начальства, отправиться на войну немедленно. Приблизительно в том же положении оказался и мой приятель, ахтырский гусар прапорщик Косиглович, на выпуск моложе меня из Школы. Воспользовавшись тем, что один из командиров бригад Туземной дивизии князь Багратион был близок с моей семьей, мы послали через него прошение на имя великого князя Михаила Александровича о переводе нашем в один из полков его дивизии, о подвигах которой тогда говорили очень много в военной среде.
Перевод состоялся почти немедленно и, навестив по дороге родную усадьбу, я 12 марта был уже в Киеве, где мы должны были встретиться, по уговору, с Косигловичем, чтобы вместе ехать в полк, находившийся на галицийском фронте. Так как мы ехали с денщиками и лошадьми, то в Киеве нам был дан отдельный товарный вагон, в котором мы с большими удобствами расположились на походных койках, любуясь через открытую дверь красивыми видами Малороссии. Через Проскуров, Гусятин и Бильче мы достигли, наконец, с. Волковцы в Восточной Галиции, в которой стоял на отдыхе Ингушский полк. Через два часа после нашего приезда полк выступил на позиции, и мы едва успели явиться к командиру полка и его помощнику.
Полковник Георгий Алексеевич Мерчуле, офицер постоянного состава Офицерской кавалерийской школы из знаменитой «смены богов», как в кавалерии называли офицеров-инструкторов Школы, получил полк при его сформировании и им командовал до расформирования, после чего был убит большевиками во Владикавказе. Это был сухой, небольшого роста абхазец, с острой бородкой «а ля Генрих 4-й». Всегда тихий, спокойный, он произвёл на нас прекрасное впечатление. Его помощник, подполковник Абелов, высокий, стройный грузин, с резкими чертами лица и густыми чёрными бровями, также принадлежал к постоянному составу кавалерийского полка. Это был тип прекрасного, выдержанного кавалерийского офицера, причём он, как и большинство грузин, выделялся своей прирождённой вежливостью и тактом. Второго помощника командира полка, принца Наполеона Мюрата, также бывшего офицера Школы, мы в полку не застали, так как, отморозив себе ноги на Карпатах зимой 1914-1915 гг., он находился в отпуску по болезни.
Косиглович получил назначение в 3-ю сотню, а я в 4-ю, но едва мы успели представиться их командирам, как полк сел на коней и покинул селение. Так как наши солдаты с конями отстали по дороге, то, как безлошадные, мы принуждены были остаться в Волковцах. На наше счастье, в селении по каким-то причинам задержался полковой адъютант поручик Баранов со своим ординарцем вольноопределяющимся Волковским. Оба они оказались настолько оригинальными типами, что я считаю нужным дать их краткое описание.
Александр Николаевич Баранов был сыном знаменитого нижегородского губернатора, героя русско-турецкой войны. Будучи ещё кадетом Пажеского корпуса, поручик Баранов отправился добровольцем на китайскую войну и в рядах пластунского батальона получил солдатский Георгиевский крест, не снимая во время похода формы пажа. На военной службе он оставался после этого недолго, вышел в запас и в начале 1914 года вернулся в строй, вступив в ряды Туземной дивизии. Войну Александр Николаевич закончил в чине ротмистра, получив офицерский Георгиевский крест, и служил затем в Добровольческой армии, командуя отрядом особого назначения на Кавказе. При Врангеле, в Крыму, он был арестован и выслан за границу за то, что на пристани в Севастополе наградил пощёчиной военного министра Временного правительства Гучкова, автора приказа 1-й, который приехал было в Крым с предложением своих услуг. Впоследствии в эмиграции в Париже Баранов организовал небезызвестную «Свободную трибуну» и умер в инвалидном доме два года тому назад.
Волковский был мой земляк по губернии и уезду. Это был пожилой человек, уже лет под пятьдесят, с полуседой бородой, весь увешанный крестами и медалями. Он был участником-добровольцем англо-бурской, китайской и японской войн.
4-й сотней, в которую я попал, командовал есаул Улагай, впоследствии сыгравший видную роль в Добровольческой армии, а затем при возведении на престол в Албании короля Зогу. В момент моего приезда он был в отпуску, получив перед этим Георгиевский крест за блестящую конную атаку. Младшими офицерами были поручик Цешковский, бывший офицер 17-го гусарского Черниговского полка, корнет Шенгелай, на выпуск старше меня по Школе, переведённый из Запасного гвардейского полка, прапорщик Сурен Бек-Карганов, армянин, и три прапорщика милиции: осетин Агоев и ингуши Ардаган Ужахов и Кагызман Дудаев.
Через три дня, к моей радости, полк вернулся в Волковцы и нашу сотню расквартировали в фольварке местного помещика, польского графа. Этот последний приветствовал нас обедом, развёл по комнатам, как своих гостей, но затем уже не показывался с верхнего этажа, где жил со своей семьёй, предоставив нас самим себе.
На этом фольварке мы через три дня отпраздновали Байрам, считавшийся одновременно и праздником полка. По этому случаю нам с Косигловичем пришлось познакомиться со многими представителями дивизии, так как в Волковцы съезжалось много гостей из других полков и всё начальство. Так как великий князь Михаил Александрович, начальник дивизии, был в отпуску в Петрограде, то его замещал и принимал парад полка его заместитель, генерал князь Димитрий Багратион, уже пожилой, представительный старый барин. Он также был из состава славных «филисов» Офицерской школы и вышел на войну командиром нашей первой бригады. С ним был только что сменивший на должности командира нашей бригады, Петра Николаевича Краснова, новый бригадный полковник Веттер фон Розенталь, высокий тощий немец, быстро затем исчезнувший с горизонта. Среди начальства был и командир наших однобригадников, князь Султан-Крым-Гирей, замещавший уехавшего командира, князя Александра Чавчавадзе. Султан был старшим в черкесском княжеском роде Гиреев, пользовался среди своих единоплеменников огромным авторитетом и имел, как и все Гиреи, чрезвычайно представительную внешность.
Все четыре сотни полка были выстроены в поле, перед фольварком, и имели весьма живописный вид, хотя непривычный для глаза строевого кавалерийского офицера. Каждый всадник был одет в черкеску, бешмет и папаху того цвета, который ему больше нравился, и сидел на коне какой угодно масти. Общего цвета были лишь огромные и лохматые рыжие папахи. После произнесённых почтенным полковым муллою в зелёной чалме, красном халате и с белой бородой мусульманских молитв полк прошёл повзводно мимо начальства, затем начались очень оригинальные скачки, согласно горскому обычаю.
Всадники, принимавшие в них участие, скакали «по-восточному», т. е. без сёдел и сняв с себя всю одежду, за исключением шаровар. Босые и мускулистые, на своих горбоносых лошадях скакали черкесы и ингуши, помогая себе и лошади криком, руками и ногами. Все всадники бригады, как черкесы, так и ингуши, расположились вдоль линии пробега, сидя на корточках и образуя узкий проход, по которому скакало человек двадцать конкурентов с криками и воплями, работая изо всех сил нагайкой по лошадиным спинам. Сидевшая вдоль линии скачек живописная публика принимала самое горячее участие в событии воплями, жестами и советами. На финишах эти азиатские спортсмены, не стесняясь, колотили нагайками по мордам лошадей своих конкурентов. Зрелище было полно красок.
Последовавшая затем джигитовка была весьма слаба и, в сущности, состояла в сплошном издевательстве над лошадью, которую разгоняли в карьер, а затем страшным рывком поводов сажали сразу на задние ноги. Рубка была по сравнению с регулярной кавалерией также неладна. Всё это изменилось, когда начались офицерская конная игра и рубка, в которой выделялись черкес ротмистр князь Келич Султан-Гирей, из офицеров уланского Белгородского полка, и ингуш поручик Султан Базоркин, окончивший вахмистром Тверское кавалерийское училище.
Келич Гирей представлял собой чрезвычайно импозантную и совершенно незабываемую фигуру. Атлетически сложенный, с широкими плечами, тонкой, как у девушки, талией и великолепной львиной головой скифского хана. Сила его была такова, что он легко сваливал на землю коня. В этот день ему, однако, не везло, так как на скаку конь его споткнулся и тяжело рухнул на землю вместе с всадником. Ротмистр сильно расшибся и минут на десять даже потерял сознание. Келич Гирей начал войну ротмистром и командовал 3-й сотней Черкесского полка, и на этой должности окончил войну полковником, получив все возможные в его положении награды, включая орден Св. Георгия и оружие. В Добровольческой армии он уже был генералом и командовал Черкесской дивизией. Уже 75-летним старцем, в последнюю мировую войну он командовал горцами в Казачьем корпусе генерала П.Н. Краснова и в 1944 году вместе с генералом Красновым и другими казаками был выдан англичанами в Лиенце большевикам, которые повесили его в Москве.
После конных развлечений князь Багратион роздал георгиевские кресты отличившимся в последних боях всадникам. Как оказалось, в полку редкий всадник не имел креста, что, впрочем, было вполне понятно, так как все они были молодцы и пошли на войну по призванию, как природные воины.
Вахмистра второй сотни Бек-Мурзаева генерал вызывал три раза, и он получил в этот день «полный бант», как солдаты называли все четыре степени Георгиевского креста. Старик Волковский тоже получил два креста, после чего произошёл забавный случай со следующим всадником, вызванным генералом из строя. Он наотрез отказался взять полученную им георгиевскую медаль, заявив, что награда эта для сестёр милосердия, а не для «джигита». Был случай, что всадник или два также отказались принять Георгиевские кресты, на которых вместо Св. Георгия был выбит государственный герб, как в начале войны это делалось для лиц нехристианского вероисповедания. К счастью, скоро правительство отменило это правило и все георгиевские кавалеры стали награждаться одинаковыми для всех знаками отличия военного ордена. Всадники-туземцы, отказавшиеся от крестов с двуглавым орлом, мотивировали это тем, что они хотят иметь крест не «с птицей», а с «джигитом», как они сами.
Праздник окончился парадным обедом, который был дан полком на нашем фольварке начальству и приглашённым. Играл хор трубачей, пели кавказские песни «Алла-Верды» и «Мравалджамие», являвшиеся традиционными застольными песнями кавказских частей, и танцевали лезгинку. Многие, подвыпив, шумели больше, чем следует, не слушая друг друга. Большинство кавказцев – страстные ораторы, но не всегда удачные, хотя и не обижаются, когда неудачный их оборот встречается дружным смехом. За столом моё внимание привлёк к себе офицер штаба дивизии, командовавший конвоем великого князя, осетин ротмистр Кибиров. Громадного роста и свирепого вида, он пользовался громкой славой убийцы знаменитого разбойника Зелимхана, слава которого гремела по всему Кавказу за несколько лет до войны. Будучи офицером Осетинского конного полка, Кибиров получил задание во что бы то ни стало поймать или уничтожить неуловимого разбойника, в чём и преуспел после долгой и часто эпической борьбы. На войну Кибиров вышел командиром особой сотни прощённых государством абреков, возвращённых с каторги для того, чтобы на полях сражений заслужить своё прощение. Командовал он своей необыкновенной сотней отечески, поучая провинившихся толстой палкой, с которой постоянно ходил, будучи раненным в ногу. В полку у нас, при котором он числился со своей сотней, говорили, что, несмотря на пост предводителя бывших разбойников, Кибиров избегает показываться в Чеченский полк, где служили бывшие сподвижники Зелимхана, мести которых он должен был опасаться.
По окончании обеда в саду несколько офицеров протанцевали лезгинку, причём прекрасным её исполнителем оказался мой однокашник по Воронежскому корпусу, поручик Сосырко Мальсагов, ингуш по происхождению, при большевиках герой побега из Соловков, совместно с ротмистром Бессоновым. Их страшная эпопея описана Бессоновым в книге «26 тюрем и побег с Соловков». Фамилия Мальсаговых в полку была столь многочисленна, что при сформировании полка на Кавказе был даже проект создать из представителей этой фамилии особую сотню.
С верхнего балкона фольварка, невидимого за густой зеленью тополей, смотрели на наш чисто азиатский праздник польский граф и его семья. На их лицах трудно было прочесть, какое впечатление производит на них это необыкновенное и своеобразное зрелище, которое они видели, конечно, первый раз в жизни.
На другой день Черкесский полк пригласил нас на обед в соседнее имение, где стоял его штаб. В густом парке на круглой полянке были поставлены столы амфитеатром, причём на верхнем из них сидело начальство. В середине обеда началась стрельба, без которой обыкновенно не проходит на Кавказе ни одна весёлая пирушка. Помню, как, приехав впервые в Сухум, я в ресторане увидел поразившую меня и рассмешившую надпись: «Петь, стрелять и танцевать в общей зале строго воспрещается».
Выпившие кавказцы в избытке восторга то справа, то слева от меня опорожняли магазины и барабаны своих пистолетов и револьверов то вверх, в чёрное звёздное небо, то вниз, под стол, после каждого тоста или речи. Порядок за столом с большим искусством поддерживал седоусый полковник-грузин, избранный на время вечеринки тамадой. Само собой разумеется, что выстрелы, направленные пьяной рукой, не всегда проходят безнаказанно и очень часто случается, что в результате появляются раненые, а то и убитые случайной пулей. Так было и в этот вечер. В самом разгаре револьверных салютов раздался заячий крик и с одного из деревьев кубарем скатился мальчишка-галичанин, раненный в ногу. Чтобы видеть лучше небывалое для него зрелище, он забрался на дерево. Младенец, несмотря на пулю в ноге и падение, отделался очень легко и, вероятно за всю свою жизнь не видел столько бумажек и серебра, сколько было ему собрано в чью-то папаху за испуг и ранение.
Утром 3 августа 1915 года мы выступили на позицию. Отчаявшись дождаться моего вестового с лошадьми, застрявшего где-то по дороге из Каменец-Подольска, я купил у Кибирова рыжего четырёхвершкового (рост в холке 2 аршина + 4 вершка, т.е. 160 см) кабардинца, на котором, как уверял его владелец, он убил Зелимхана. Это обстоятельство, однако, ничуть не сглаживало недостатки этого верблюда, который оказался на редкость тугоуздым и, привыкнув идти впереди сотни, ни за что не желал соблюдать в строю дистанцию. На походе полк представлял собой на редкость оригинальную живописную картину. Длинной и довольно беспорядочной вереницей, плохо соблюдая строй, тянулись сотни всадников, сидевших на конях всевозможных мастей и калибров. Одеты они были буквально кто во что горазд, а именно, кто в бурку, кто в черкеску, кто в кожаную куртку или гимнастёрку. Каждый носил папаху и башлык разного цвета и не без фантазии. В посадке, в манере держаться на седле, в самой седловке и даже в вооружении чувствовалась индивидуальность каждого всадника, которая совершенно незаметна в регулярной кавалерии, где одинаковое обмундирование, седловка и выправка стирают личность и делают всех солдат похожими друг на друга. Здесь же было совершенно иначе. Каждый всадник носил винтовку и кинжал, как ему Бог положил на душу, направо, налево за плечами, стволом вверх или вниз, а то и по горскому обычаю притороченной к седлу, так что только кончик ствола с мушкой выглядывал из-под кучи вьюка. На походе ехали где рядами, где справа по три, а то и просто кучками. Отдельные всадники, несмотря на запрещение, поминутно отъезжали от строя к обочине шоссе, а иногда и просто в поле. Утром и к вечеру постоянно по несколько человек отъезжали от сотни, спешивались и, разостлав бурки, начинали совершать намаз. На ночёвках и при всяком удобном случае всадники норовили незаметно отделиться от полка с намерением утащить у жителей всё, что плохо лежало.
С этим командование боролось всеми мерами, вплоть до расстрела виновных, но за два первых года войны было очень трудно выветрить из ингушей их чисто азиатский взгляд на войну, как на поход за добычей. С течением времени всадники всё больше входили в понятие о современной войне, и полк к концу войны окончательно дисциплинировался и стал в этом отношении ничем не хуже любой кавалерийской части.
По началу же войны репутация Туземной дивизии, или, как её стали называть с лёгкой руки австрийцев, «диких региментов», наводила ужас на вражеское население. Галицийские крестьяне – газды и поляки при встречах старались подальше обойти идущий полк, скрываясь за кустами и перелесками. Всадники провожали таких встречных пристальными и неприветливыми взглядами, как явно ускользающую от них добычу. На нашем пути издали было видно, как в сёлах, завидя идущий полк, жители бросаются загонять скот, ребятишки с плачем бегут по домам, толкая друг друга, а старики, сидящие у порогов, поспешно собирают свои костыли. При входе в деревню мы наталкивались на вымершее селение с наглухо закрытыми окнами и дверьми и совершенно пустыми улицами.
К вечеру первого дня похода мы подошли к длинной гати, обсаженной деревьями. Дорога шла возле Днестра. Под лошадиными копытами туповато гудела дорога. Фыркали кони, позванивали о стремена шашки. Там и сям вспыхивали в сумерках огоньки папирос. От шедшей впереди сотни наносило запахом конского пота и кисловатым душком ремённой амуниции. Я всегда любил и никогда не забуду этот характерный запах кавалерийской части, который впервые я ощутил в юнкерские дни, а затем долгие месяцы и годы он сопровождал меня по дорогам Малороссии, Буковины и Галиции, в донских и кубанских степях, и с течением времени стал мне близок и дорог, как запах отчего дома…
Пройдя гать, мы свернули на луг, где спешились, отдав коней коноводам, и сотня чуть видной в ночи тёмной массой выстроилась по тихой команде вполголоса.
– Поручик Цешковский, – послышался из тьмы голос командира полка.
– Здесь, господин полковник.
– Ведите вашу сотню прямо по дороге до моста. Там встретит проводник от 12-й дивизии, доведёт до окопов. С Богом!
Хлюпая сотнями ног по болотной дороге, сотня зашагала во тьме за своим командиром. Через пять минут во мраке вырисовались очертания деревянного моста, от перил которого отделилась и подошла к нам одинокая фигура.
– Проводник?
– Так точно, ваше высокоблагородие, Стародубського драгунского, – с хохлацким акцентом ответил солдат.
– Ну, веди. Далеко тут?
– Никак нет, через мост и налево, в горку.
По дороге я успел расспросить у драгуна новости о Стародубовском полке, который после перевода в Туземную дивизию я всё же продолжал любить и не мог считать чужим. Новости были скверные, почти все мои товарищи по выпуску и службе в Новогеоргиевске были убиты или ранены. Корнет Внуков убит шрапнелью в лоб, Брезгун ранен, Шенявский пропал без вести при проверке секретов, остался жив и не ранен только один Гижицкий.
В глухую полночь мы добрались до окопов и залезли вместе с Шенгелаем в какую-то дыру, прикрытую досками. Стародубовцы сообщили, что окопы находятся в доброй версте от австрийцев, и на этом участке фронта пока боев нет.
В эту первую мою ночь в окопах действительно почти не было огня со стороны неприятеля, и лишь изредка где-то вдали одинокая австрийская винтовка выговаривала своё отчётливое «та-ку», и высоко в небе над нами пела пуля. Около часу ночи начался ожесточённый ночной бой вправо от нас, у деревни Колодрупки, и вся линия горизонта там обозначилась дрожащим отражением артиллерийского и ружейного огня. Пулемётная и ружейная стрельба в этом злополучном месте слилась затем в беспрерывный треск, глухо гудела земля от взрывов и выстрелов артиллерии, бившей откуда-то сзади. По небу всю ночь бродили лучи прожекторов. Из австрийских окопов впереди нас, то там, то тут, медленно всплывали ракеты и, распустившись букетом, останавливались в воздухе на несколько мгновений, превращая ночь в день.
Когда ночь прошла и мы, как кроты, вылезли из своей норы, все обсыпанные землёй, было чудесное летнее утро. Окопы наши оказались долговременными, были глубиной выше человеческого роста. Чтобы увидать из них что-либо на стороне противника, надо было лезть на бруствер. Впереди, насколько только хватал глаз, как перед окопами, так и сзади нас, шумело и колыхалось на лёгком ветру целое море кукурузы, закрывавшее от глаз весь видимый мир, почему секрет приходилось на ночь высылать далеко вперёд за проволочные заграждения.
Если бы не певшие от времени до времени над головой пули да погромыхивание какой-то батареи за горизонтом, ничто не напоминало бы здесь войны. Это всадники поняли и оценили. Насколько только хватал глаз, население окопов повылезло наверх и, расстелив на кукурузе бурки, расположилось на них по-домашнему. Десяток фигур в черкесках и бешметах, с вёдрами и манерками, сновали вдоль траншей за водой к Днестру, в который окопы упирались левым флангом. Через небольшие промежутки над окопами сидели кружками горцы, и в воздухе запахло жареной кукурузой и шашлыком. Эта мирная обстановка не понравилась австрийским наблюдателям, и часам к 9 утра с неприятельской стороны глухо ударило орудие и в воздухе быстро стал нарастать звук летящей гранаты. Достигнув предельного напряжения, звук сразу оборвался оглушительным взрывом. Снаряд лопнул перед проволочными заграждениями, подняв к небу столб земли, вырванных кольев и обрывок проволоки. Комки земли забарабанили по доскам окопного прикрытия.
– По окопам!.. дождались-таки, сукины сыны! – заревел чей-то начальнический голос.– Я тебе говорю, не сметь наверх вылезать, – продолжало сердиться невидимое начальство.
С недовольным ворчанием, волоча за собой бурки, полезли из кукурузы в окопы ингуши, как и все горцы вообще, терпеть не могшие сидеть в траншеях, что считалось среди них совсем не «джигитским» делом. По их понятиям, земля должна была быть убежищем для мёртвых, а не для живых, почему при малейшем недосмотре офицеров они покидали под всякими предлогами окопы и с чисто мусульманским фатализмом предпочитали сидеть или лежать под выстрелами, чем находиться в безопасности под землёй.
За первой гранатой последовали вторая, третья и четвёртая, впрочем, без каких бы то ни было ощутительных результатов. Снаряды или переносило, или недоносило, и они, хотя и весьма эффектно, но совершенно бесполезно рвались в кукурузе, давая многоэтажные фонтаны земли и листьев.
В сотне у нас был мальчик-доброволец, симбирский гимназист Коля Голубев, бежавший из дому на войну. Это был весёлый чижик, юркий и беззаботный, не совсем себе отдававший, как и все дети, отчёт в опасности, которая как будто не доходила до его сознания. В окопах сидеть ему было скучно, и он постоянно болтался вдоль сотни, услуживая то одному, то другому офицеру, которые его очень любили. В первое же утро нашего сидения в окопах Коля отправился из своей траншеи в кукурузу, как говорят солдаты, «до ветру». Немедленно от близкого разрыва гранаты ему пришлось удирать в блиндаж, не окончив своего дела. По забавному стечению обстоятельств такая же история с ним произошла во второй и в третий раз, в тот же самый день. Сотня потешалась над мальчуганом и дразнила его тем, что австрийцы решили запретить ему идти «до ветру».
Во вторую ночь нашего сидения в окопах неожиданно по всей линии секретов раздалась оживлённая стрельба. Началось, как это всегда бывает, с отдельных выстрелов, перешедших в оживлённую перестрелку, затем в дело вмешалась артиллерия. Вернувшиеся секреты принесли вести, что австрийские цепи вышли из своих окопов и повели наступление вправо от нас, выслав в нашу сторону лишь заставы.
На второй день окопного сидения у Усть-Бискупе, как называлась соседняя деревня, мы, офицеры сотни, в обеденный час с большим удобством расположились в кукурузе позади окопа, закусывая шашлыком и запивая его вином, присланным в бурдюке с Кавказа корнету Шенгелаю. В небе, как каждый день, на небольшой высоте с утра болтался какой-то авион, на который в те времена войска не обращали никого внимания из-за беспомощности и малого значения, которое имела тогда авиация. В середине завтрака, когда бурдюк с кахетинским значительно похудел, мы заметили, что вокруг нас по кукурузе что-то щёлкает со звуком раскусанного ореха. Только через несколько минут кто-то сообразил, что наша кучка стала мишенью для авиона, который расстреливал нас из пулемёта разрывными пулями. Пришлось перебраться в окоп, что было весьма своевременно, так как пули стали уже пылить землёй на скатерть. Из-за того, что аппарат был очень высоко, мы даже не слышали звуки выстрелов.
Вечером нас сменили. Возвращаясь уже знакомой дорогой через селение Усть-Бискупе, мы увидели на площади спешенный Заамурский конный полк, только что вышедший из жестокого боя, в котором он потерял чуть не четверть своего состава. Заамурцы молча угрюмо сидели вокруг костров, физически и морально подавленные пережитым. У Коли Голубева в этом полку был брат, бежавший одновременно с ним из дома, тоже мальчик 15 лет. По просьбе Коли мы с ним подъехали к одному из костров, вокруг которого в понурых позах сидели молчаливые фигуры. Я стал расспрашивать пограничников о боях, на что они отвечали неохотно: недавние воспоминания не доставляли им ничего приятного. Переезжая от одной группы к другой, Коля расспрашивал о брате. Все отвечали незнанием, пока, наконец, какой-то голос из темноты не спросил:
– Это какой же доброволец? Что на Волге к нам пристал? Серёжей звали?
– Да, да, Серёжа, рыжий такой, в третьем эскадроне служил, – подтвердил Коля.
В ответ наступило неловкое молчание, а затем после долгой паузы невидимый голос с сочувствием сказал:
– Ну, паренёк, братишку твоего вчера убили… царство ему небесное. С подпрапорщиком вместе и похоронили.
За три дня стоянки в Усть-Бискупе, где в эти дни собралась в окрестностях вся дивизия, мне пришлось познакомиться с её офицерским, солдатским и конским составом. Это была своеобразная, оригинальная и совсем не похожая на другие регулярные кавалерийские соединения часть. Начать с того, что офицерский состав дивизии отличался необыкновенной пестротой. В шести её полках, из которых каждый имел всего по четыре сотни, служили офицеры гвардейской и армейской кавалерии, артиллеристы, пехотинцы и даже моряки. Были здесь громкие имена, известные кавказские офицеры-рыцари и герои, были совсем дикие и неграмотные прапорщики горской милиции из глухих горных аулов, храбрые и достойные люди в своей среде, но у которых, конечно, офицерского была только единственная звёздочка на погонах. Все старшие офицеры дивизии, штаб-офицеры и командиры сотен были великолепные кавалеристы, преисполненные лучших традиций, так или иначе имевшие связи с Кавказом. Это были грузины князья Багратион, Чавчавадзе, Дадиани, Орбелиани; горцы султаны: Бекович-Черкасский, Хагандоков; ханы Эриванские, ханы Шамхалы-Тарковские; русские гвардейцы: Гагарин, Вадбольский, Святополк-Мирский, граф Келлер, граф Воронцов-Дашков, Лодыженский, Половцев, Старосельский; принц Наполеон Мюрат, Альбрехт, граф Толстой, барон Врангель и другие.
Оригинальная, преисполненная кавказских традиций дивизия, сформировавшаяся в начале войны под командованием брата государя великого князя Михаила Александровича, привлекла к себе многих интересных людей и поистине героев. Князь Радзивилл, бывший офицер Прусской армии, служил в рядах Черкесского конного полка. Владелец огромных имений и родственник нескольких правящих домов, он был поляк по крови, но в начале войны встал в ряды русской армии, считая, что только Россия может дать его родине самостоятельность. Ротмистр Ингушского конного полка Валериан Яковлевич Ивлев, седой и спокойный старик, был никто иной, как известный критик и знаток балета – редактор «Нивы» – Светлов. Он умер в глубокой старости, в эмиграции, в Париже.
Офицер постоянного состава Офицерской кавалерийской школы Наполеон Мюрат – французский принц из департамента Сены, как у него было написано в послужном списке, – служил помощником командира Ингушского конного полка. Правнук неаполитанского короля и маршала принц Напо, как его звали однополчане, отморозил в Карпатах ноги и остался на всю жизнь калекой. Он также умер в эмиграции, на юге Франции. По-русски он говорил плохо, хотя мать его была грузинская княжна Дадиани.
Справка: Анатолий Львович Марков (28 декабря 1893 (9 января 1894), Щигровский уезд Курской губернии — 10 августа 1961, Сан-Франциско) — русский офицер, писатель. Из дворян Курской губернии. Окончил Воронежский кадетский корпус (1914), Николаевское кавалерийское училище (1914). Участник Первой мировой войны. Во время гражданской войны — в белой армии. Ротмистр 1-го офицерского (Алексеевского) конного полка. После поражения белых жил в эмиграции в Египте, где работал в полиции. Автор многочисленных статей, воспоминаний, рассказов, исторических очерков. Благодаря его статьям сохранилось немало интересных сведений о жизни русской колонии в Египте, по истории региона в целом. Писал о православии, на темы истории церкви на Востоке. Принимал участие в работе американской научной экспедиции в сотрудничестве с Каирским университетом, занимавшейся исследованиями в древних христианских монастырях Египта и Синая. После Второй Мировой войны переехал в США. Сотрудничал в парижской газете «Русская мысль». Похоронен на сербском кладбище Сан-Франциско. |
