|
Подземные знакомства
Еще одни засов отперт, еще один отодвинут, дверь открылась и вновь захлопнулась. Я остановилась. Мне показалось, что тут абсолютная темнота.
- Не тушуйся! Это со свету кажется, что здесь, как у негра в ж... Так оно и есть, только когда негр скинул штаны: хоть немного света, а все же видно чуть-чуть. Привыкнешь - даже понравится! - послышался довольно приятный, с легкой хрипотцой голос.
- Присаживайтесь! У ногах правды нет, - добавил другой голос, сдобный, с украинским акцентом.
- Вот тут, посередке! Я вам уже освободила местечко, - откликнулся третий, еще совсем детский голосок.
- Да сколько же вас тут, черт возьми? - рассмеялась я.
И заметила: им пришлось по душе, что новенькая не вздыхает, не куксится. Это особенно неприятно, если сидишь в темноте под землей вчетвером, когда и одному в такой конуре тесно.
- Вот попривыкнут глаза, тогда и знакомиться будем, а пока садитесь, - произнес первый голос.
Я кое-как нащупала нары из кругляков с торчащими винтами, как это всегда делают для неудобства, и улеглась.
- Это правда, девчата, - сказала я. - Самое главное - привыкнуть. Вот был однажды такой случай. Ходил как-то по городу в ярмарочный день запорожец-казак. Ходил-ходил, да и забрел в костел, в церковь, значит. Там ксендз проповедь говорит, что, мол, пьянство - грех, а кто горилку пьет, тот на том свете деготь пить будет. Слушал-слушал казак, да и пошел на рынок к жиду Янкелю. Купил у него на копейку гарнец* дегтя, выпил, крякнул, рот утер, усы расправил и говорит: "Погано! Але не дуже: як приюбикнешь, то i це пити можно...»** И пошел в шинок. Так оно всегда бывает: главное - привыкнуть.
С этого началось наше подземное знакомство с подругами по несчастью.
Все они знали, что следствие, суд и прочее - только ненужная формальность: судебным властям нужно как-то оправдать свое присутствие в тылу, вернее, свое отсутствие на фронте. Для этого и нужна их судебная деятельность, это и есть их фронт в глубоком тылу.
Попавшие в это подземелье на оправдание могут не надеяться. Меньше всего теряют те, у кого большие сроки, так как добавляют обычно до десяти лет, если не выносят смертного приговора. Поэтому больше всех теряла самая из нас младшая, Машка Братищева, курносая толстощекая девчонка-сирота, воспитанница детдома.
Она отбывала год за мелкую кражу, а когда уже оставалось меньше двух месяцев до освобождения, обварила кипятком руку и была на больничном. Оставаясь в зоне, пошла на кухню подработать черпак баланды мытьем бачков.
Там снюхалась с поваром и поняла, что, пользуясь его покровительством, сможет куда лучше питаться, чем таская кирпичи. Чтобы продлить бюллетень и не ходить на работу, стала растравлять хлорной известью заживающую рану, как говорится, сделала мастырку.
Но об этой хитрости узнали, ее посадили и обвинили в саботаже.
Таким образом, ей было обеспечено 10 лет. (Году этак в 56-м или 57-м я ее встретила в Норильске. Она отбыла 10 лет заключения и после освобождения там и осталась.)
Звуковая галлюцинация
Следствие по делу Лиды Арнаутовой было закончено, и со дня на день ее могли вызвать на суд. В смертном приговоре она была уверена, ведь уже в прошлый раз ей дали вышак, заменив «катушкой» (десятилетним сроком) лишь условно, а она - на тебе! - затеяла писать плакаты, порочащие самого Сталина, подумать только!
Девчонка она была гордая, знала, что на суде будет начальство, в том числе майор Калюта, товарищ ее отца. Так что же делать, чтобы никто не принял ее бледность, результат трехмесячного пребывания под землей на сугубо голодном пайке, за результат волнения или, еще хуже, страха?
Бедняга! У нее было более чем законное основание быть бледной - туберкулез уже наложил на нее свою бесцветную печать.
Когда в мужской камере N21, что была напротив нашей, обнаружили тиф-сыпняк, нас единственный раз как-то ночью повели в баню. Наверное, она сумела перебросить через ограду записку, и ей в кусочке мыла передали осколок зеркала и губную помаду. Как она обрадовалась! Теперь-то она была уверена: никто не подумает, что Лида Арнаутова боится смерти.
Но как ни надежно было припрятано ее сокровище (в щели нар с нижней стороны), в канун 1 мая Дунаев учинил такой яростный шмон, что добрался и до этого тайника.
Лида была обезоружена, и это чуть ли не в канун суда, где ей дана была последняя возможность козырнуть в игре, называемой «жизнью», где ее карты все равно были биты...
Здесь, в темном подземелье, как-то особенно ярко представляешь себе собственное бессилие перед бездушной жестокостью тех, кто может тебя раздавить, как козявку, даже не замечая твоего страдания. Казалось бы, такого рода размышления должны бы полностью поглотить наше внимание. Вовсе нет, все наши мысли обратились к одному: каким образом отомстить Дунаеву?
Первая идея пришла в голову Машке Братищевой.
- Вот что я вам скажу, девки! Они, значит, ни в грош нас не ставят. Мы, пусть даже нас тыщи, если мы с голоду околеем, то это для них тьфу и не больше. Но очень они боятся самоубийства. Вот рухнет, к примеру, стена и задавит целую сотню - им плевать. Составят акт и спишут. А вот под машину кто сиганул или удавился - им хана. На фронт отправят и - прощай, теплое местечко!
План «самоубийства» мы разработали до мельчайших подробностей и отрепетировали так, чтобы все прошло без сучка и задоринки. В потолке находилась вентиляционная труба. Свет через нее не проходил, мешало «колено». В трубе закреплялась щепка, я ее подобрала на дворе, должно быть, дежурняк колол полено на растопку. На этой лучинке и должен был висеть «самоубийца» - чучело, сделанное из Лидиной подушки, моей телогрейки, шапки и Машкиных ватных брюк.
Фигура получилась очень правдоподобная: вытянутая шея и свесившаяся набок голова, ноги в моих башмаках носками внутрь... Скреплено все было чулками так, что в полминуты чучело разбиралось и его составные части были на местах - в изголовье.
Дикий, нечеловеческий вопль потряс подземелье... Машка не преувеличивала - ее воя может испугаться сам леший из Брянского леса. Даже меня мороз по коже продрал.
Топот ног. Дунаев сорвался с топчана и вихрем промчался по коридору. Вот зажглась электрическая лампочка (ее зажигали, лишь когда надо было заглянуть в волчок), загремел замок, и слышно было, как Дунаев ахнул... Вслед за тем зазвенели ключи - видно, он не попадал ключом в скважину, потом брякнул замок, загремел засов, дверь распахнулась так, что стукнула о наружную стену.
Дунаев вскочил в камеру, споткнулся о парашу и грохнулся на «мирно спавшую» Марусю Якименко.
- Ай-ай-ай, с ума сошел! - завизжала Маруся. Мы все «спросонья» хлопали глазами и "ничего не могли понять». От висельника не осталось и следа: мы бы четырех висельников успели ликвидировать, пока Дунаев отпирал двери! Думаю, что он и сам понял, до чего же у него был глупый вид, когда он не без труда вырвался из объятий Маруси, которая «с перепугу» вцепилась в него, продолжая визжать.
Нам стоило неимоверного труда не лопнуть со смеху. Но мы делали вид, что никак не поймем, в чем дело.
- Кто кричал? - обрушился он на нас с вопросом. Мы удивленно переглянулись, изобразили испуг и прижались друг к другу. Машка, у которой оказался неплохой драматический талант, вцепилась в меня, задрожала и зашептала свистящим шепотом:
- Тетенька, он сумасшедший, из тех, что буйные!
Мы долго задыхались от смеха, вцепившись зубами в свои телогрейки, от напряжения даже искры из глаз сыпались, но ничем не выдали себя. Лишь заслышав, что он подкрался и подслушивает, не открывая волчка, я сказала, будто отвечая на вопрос:
- Нет, это не опасно. Звуковая галлюцинация. Так обычно начинается прогрессивный паралич. Окончательно он сойдет с ума года через три, не раньше...
Кажется, он так и остался в неуверенности. Во всяком случае, в ту ночь он плохо спал: раз шесть или семь зажигал свет и заглядывал в волчок. А утром довольно долго стоял за дверьми нашей камеры и прислушивался к научно-популярной лекции, которую я проводила:
- Когда только звуковая галлюцинация, это еще не так далеко зашло. Хуже, когда человеку мерещится то, чего нет. Например, кажется, что змея по полу ползет или покойник в гробу лежит...
Разумеется, проще всего было спросить заключенных в другой камере, слыхали ль они крик? Но дело в том, что он никогда ни с кем не заговаривал. Кроме того, он видел висельника! А этого проверить Дунаев никак не мог.
Месть за губную помаду
На сей раз это была месть так уж месть настоящая. Я и не думала, что представится оказия поманежить до седьмого пота Дунаева!
Чистая случайность, что в то утро я, стоя на параше, осматривала коридор. Вернее, наблюдала за Дунаевым. Вот он принес фанерный чемодан с разрезанными пайками хлеба, и, предварительно их пересчитав, стал раздавать, начиная с камеры № 1.
Но что это? На откидной крышке чемодана лежат ключи - вся связка ключей, нанизанных на широкий сыромятный ремень. Ремешок поднялся «колечком»...
Да он же сам подсказывает, что мне делать - это единственная в своем роде оказия!
Как пантера, метнулась я к той щели, где был спрятан наш «телеграф», выхватила его, загнула конец крючочком, вскарабкалась на парашу и глянула в «перископ». Дунаев взял две пайки и не спеша пошел вглубь коридора, к камере №5.
- Дзинь! - чуть слышно звякнули ключи, следуя по траектории с крышки чемодана через решетку к нам в камеру.
И вот они у меня в руках!
Все на них уставились, разинув рот. Затем переглянулись и прыснули от смеха. Потом ринулись, толкаясь, к «перископу».
Дунаев закончил раздачу хлеба. Вот он не спеша, вперевалочку подходит к чемодану, протягивает руку и... рука повисает в воздухе. Недоумение. Это еще пока не тревога. Лишь немного резвее, чем обычно, идет он к топчану. Оттуда возвращается очень быстро и поспешно шарит на столике, хлопая крышкой чемодана. Затем бегом вверх по лестнице в дежурку.
Мы отплясываем священный танец краснокожих и валимся на нары, воя от смеха. Машка Братищева визжит, как поросенок...
- Вот теперь он икру мечет!
Назад идет медленно. Долго стоит у дверей нашей камеры. Мы подчеркнуто топчемся, одевая башмаки, и вполголоса переговариваемся:
- Что же так долго нас не ведут на оправку? Может, у него опять галлюцинация или припадок?
Наконец, решается:
- Ну, девочки, хватит! Пошутили и довольно!
Негодующий голос Лиды Арнаутовой:
- Гражданин дежурный, ведите же нас поскорее на оправку!
- Я говорю, верните то, что вы взяли! Живо!
- Это хлеб? Нет, вы нам дали только четыре пайки, ни одной лишней. И ни одной горбушки!
- За то, что шумите, вообще сегодня не поведу!
Раздает кипяток. Весь день проходит тревожно. Вечером Васильев его не сменяет: очевидно, без ключей отказывается принять смену.
Но куда девать ключи?
Тут меня осенило. Пока Дунаев ходил в дежурку, я, развязав ремешок, сквозь решетку рассовала ключи по щелям меж кирпичей, но не в камере, а снаружи, со стороны коридора. А ремешок Машка вплела в свою косу.
На следующее утро еще до раздачи хлеба кто-то грохочет за дверьми. Я быстро наматываю «телеграф» вокруг пояса. Дверь открывается, и становится ясно, отчего был такой грохот. Дунаев французским ключом вывинчивал болты из перекладин!
Никогда мы так долго не гуляли. Часа полтора кружили по дворику, наслаждаясь дивным майским днем. Мы знали, что Дунаев шмонает наши апартаменты, и заранее злорадствовали, что он до вечера будет ворошить экскременты в нужнике!
Лида была вполне отомщена. Дорого Дунаеву обошлась ее губная помада!
На третий день мне стало его жаль. Васильев все не желал его сменять, и Дунаев изрядно измучился. Весь день он завинчивал и развинчивал гайки болтов. Под глазами легли черные тени, и вообще вид у него был до предела несчастный. В любую минуту могло нагрянуть начальство. Он вызывал дежурнячку, которая очень старательно нас перещупала, заглядывая даже в рот. Затем вдвоем они обыскали каждый сантиметр нашей камеры. Напрасный труд!
До самого вечера Дунаев копался в нужнике, и вечером от него разило...
Мы довольно громко обменивались «догадками»:
- Знаете, девчата, что-то с нашим дежурным не того... Наверное, ему опять что-нибудь попритчилось, и он с перепугу в штаны наложил. Может, привидение у него ключи отобрало, а у него медвежья болезнь объявилась?
Вечером я не выдержала:
- Однако, девчата, хватит его мучить, можно и амнистировать: как-никак, он после ранения. Проучили и хватит!
Пока он завинчивал дверь в дальней камере, я успела выковырять из щелей все ключи, собрала их в горсть да как шарахну по всему коридору! Девочки, которые смотрели в «перископ», говорили, что он кружился, как волчок, и не знал, который из ключей подхватить в первую очередь.
Заключительный аккорд нашего водевиля прозвучал на следующий день. Накануне, возвращаясь в камеру, я подхватила и спрятала в параше кусок картона, на который в дежурке сметали мусор, и тщательно вырезала из него нашим «перископом» весьма характерную фигуру Дунаева. Корпела я над этой скульптурой долго, зато сходство получилось полное: фуражка набекрень, руки в карманах огромных «ушастых» галифе, низкая талия и ноги врозь, носками наружу.
Утром, выходя на оправку, я шла последней и, проходя мимо Дунаева, который стоял в своей излюбленной позе на крылечке, закрепила на перекладине эту фигурку.
Картонный Дунаев был повешен на сыромятном ремешке, на который были нанизаны злополучные ключи!
Мы как могли затягивали наше пребывание во дворике: по очереди задерживались в отхожем месте, чтобы остальные могли вдоволь хохотать, сравнивая самого Дунаева с его изображением, висевшим прямо над его левым плечом. Но надо было и честь знать, ведь другие камеры ждали своей очереди.
- Пошли! - скомандовал Дунаев, посторонился, пропуская нас, и... окаменел: прямо перед его носом качался его двойник, повешенный на ремешке от ключей!
Боже, какими глазами посмотрел он на нас! Впрочем, не столько на всех нас, сколько на меня.
___________
Заявление русской патриотической общественности
ОТКРЫТО ДЛЯ ПОДПИСАНИЯ
| 
