В 1934 г. «трендепо», что было оборудовано на месте бутовского конесовхоза, ликвидировалиi. Сто сорок рабочих, обслуживавших хозяйство, выселили. Для них был выстроен барачный поселок «Чудный», более известный в народе под названием «Подсобное хозяйство». Поселок хоть и находился рядом с бывшим имением Сухановоii, переданным Союзу архитекторов под дом отдыха, но предназначен он был вовсе не для обслуживания архитекторов, а для нужд ОГПУ-НКВД. Теперь и поселок «Подсобное хозяйство», и бывшая Екатерининская пустынь, и Бутово со всеми прилегающими землями и хозяйствами, и громадный совхоз «Коммунарка» – все отошло ведомству госбезопасности. Дачи наркомов НКВД, исправительно-трудовые и детские колонии, тюрьмы, а вскоре и какие-то неведомые литерные спецобъекты заполонили Ленинский район Подмосковья.
В Бутове в конюшнях бывшего имения Зиминых к этому времени оставалось к 1934 г. восемнадцать лошадей. Они, как это выяснится впоследствии, предназначались для хозяйственных и охранных целей новых владельцев.
За четыре года до этого, в стенах бывшего Екатерининского монастыря, находившегося в шести километрах от Бутова, поместили колонию подростков, по аббревиатуре ГУМЗiii в просторечии именуемую «Гумзой». При этом более 160 монахинь, включая престарелых, были тогда выставлены на улицу. Через некоторое время к подросткам присоединили и взрослых уголовников с небольшими сроками заключения. Правда, в число «уголовников» попали и осужденные по политической 58 статье УК РСФСР; это были в основном потомки мелких собственников, зажиточных крестьян, казаков.
9 марта 1934 г. на десяти подводах в Бутово вслед за малолетками привезли взрослых заключенных. Малолеток расселили по нескольким бывшим имениям, в том числе, в бывшем имении Саарбеково. Взрослых заключенных поместили сначала в пустом двухэтажном доме около железнодорожной станции Бутово, где их продержали в холоде, без еды, питья и без выхода на оправку три дня. Затем их перевезли в бывшие конюшни Зиминых, наскоро приспособленные под тюремные помещения. Среди заключенных оказался сын донского казака Георгий Агафангелович Соколов. Будучи потомственным крестьянином, он отметил про себя прекрасное устройство зиминских конюшен: их расположение, обогрев, водные стоки. Но заключенные пробыли здесь недолго. Вскоре их перебросили на соседнюю Щербинку, где в бывшем имении Сушкина также была оборудована тюрьма. Первомайская исправительно-трудовая колония, обосновавшаяся при станции Бутово, была довольно многочисленна и размещалась в округе отдельными лагпунктами на большом пространстве. Заключенные были заняты в сельском хозяйстве. К принудительным работам на полях НКВД привлекалось тогда и местное свободное население – на один-два дня в неделю. Начальником Бутовской сельскохозяйственной ИТК был украинец Радчевской, старшим агрономом – Я. Н. Трофименко. Старый николаевский офицер, Трофименко был тоже украинец, родом с Полтавщины. «Золотой человек, – говорил о нем заключенный Георгий Агафангелович, – говорун, веселый такой, и никогда никого не обижал».
В тюрьме на Щербинке собрались лучшие специалисты по различным сельскохозяйственным культурам. Соседями Георгия Агафангеловича по камере было три человека: один из них – специалист по клубнике, другие два – по картофелю и капусте. Сам Георгий Агафангелович был опытным пасечником. По требованию лагерного начальства он вывез из бывшей Екатерининской пустыни 160 семей монастырских пчел и поместил их в лесу на пасеке, неподалеку от того самого Саарбекова, где отдыхало в 20-х гг. семейство Зиминых. Георгий Агафангелович ежедневно ходил за семь километров к себе на пасеку, весь день проводил там без надзора – в благословенном одиночестве, а к вечерней поверке возвращался в тюрьму. Мед шел на стол высшему начальству НКВД. «Ежова кормил», – с недоброй усмешкой говорил Георгий Агафангелович. Иногда он отправлялся в Бутово, где оформлял документы на вывоз продукции из зоны. Машины, груженные капустой, картофелем, ящиками со всевозможными фруктами и ягодами, направлялись в Москву по адресу: Дзержинская площадь, дом № 2. Георгий Агафангелович сам дважды сопровождал грузовики, следовавшие из Бутова в Москву, и разгружал их на Лубянке.
– Заезжали мы на машине прямо на Лубянку, а там...
– Что там, Георгий Агафангелович?
– А там...
– Да что же такое?
– Там...
– Ну же?
– ВСЕ!.. – выдохнул он шепотом.
Бедный Георгий Агафангелович так и не нашел слов, чтобы рассказать о том, что же он все-таки увидел в недрах Большого дома на Лубянке.
Оформлял он документы на выезд из зоны в одноэтажном деревянном домике – бывшей конторе Зиминых. Теперь здесь располагалась лагерная администрация. Освобожден пасечник был в 1935 г. Что было дальше в Бутове, он уже не зналiv...
А дальше было вот что. Дороги и тропинки, по которым местные жители с детства ходили в соседние деревни, по грибы да по ягоды, перегородили колючей проволокой. Появилось два поста со шлагбаумами и часовые при них: один – на съезде со Старо-Варшавского шоссе в районе деревни Городяихи, другой – в глубине леса, напротив деревянного здания бывшей конторы (вскоре – комендатуры НКВД). Огороженная колючей проволокой площадь составила около двух квадратных километров. Она распространялась к западу от бывшей усадьбы до Старо-Варшавского шоссе, к югу – до деревни Дрожжино и речки Гвоздянки, к востоку – до безымянного ручья и вдоль него на север через лес – к Расторгуевскому шоссе. Со временем со стороны деревни Бобровоv был устроен еще один пост.
Вскоре жителям ближайших деревень стало известно, что на огороженной территории будет устроен стрелковый полигон. Что ж, полигон так полигон. Никто не удивился. Это теперь мы знаем, что так подготавливали местных жителей к тому, что по соседству с ними будут происходить массовые казни. Быть может, поначалу на Бутовском полигоне действительно производились стрельбы, для чего туда доставлялись небольшие подразделения НКВД. А может быть, это и были уже первые отдельные расстрелы 1935 г. Сами чекисты говорят, что ни настоящих учебных стрельб, ни испытаний стрелкового или другого какого-либо оружия на полигоне не производилось. Не было там ни войсковых частей, ни казарм, необходимых в подобных случаях. Однако территория эта охранялась, и кроме сотрудников НКВД, там никто не бывал. Лишь две одичалые лошади, брошенные после закрытия конного завода на произвол судьбы, время от времени подходили к колючей проволоке и подолгу смотрели за ограду. Спустя какое-то время они пропали.
Как-то Бутово посетил бывший управляющий имения Иван Леонтьевич Зимин. Бутовский полигон уже огородили тогда колючей проволокой. Попасть на территорию усадьбы было нельзя. Один из старожилов деревни Дрожжино вспоминает, как он встретился с Иваном Леонтьевичем у плотины.
«Что сделали с имением!» – сокрушенно сказал он И. Л. Зимину. Оба поглядели в сторону бывшего барского дома. На самом видном месте там теперь красовалась вышка для охраны, цветники были вытоптаны, по ветру летали обрывки грязной бумаги. Зимин ничего не ответил. Они покачали головами и, тяжело вздохнув, разошлись в разные стороны.
Первые расправы и массовые операции
Конечно, начало страшным, необъяснимым с человеческой точки зрения событиям на Бутовском полигоне и в других подобных местах было положено задолго до 1930-х гг. Как известно, террор стал обыденным методом партийной борьбы задолго до Октябрьской революции. Но он все-таки был вне закона и не являлся государственной политикой. Открытые массовые расправы с неугодными режиму людьми начались в первые же дни после октябрьского переворота. С объявлением «Красного террора» в сентябре 1918 г. и предоставления революционным трибуналам «ничем не ограниченного права в определении меры репрессии» в апреле 1919-го, других подобных же документовvi Москва и Подмосковье покрылись сплошной сетью узилищ, застенков и местами массовых казней.
Нет нужды напоминать, как проводилось (или вовсе не проводилось) в те годы следствие. Но все же стоит процитировать напутственные слова виднейшего чекиста, одного из заместителей председателя ВЧК, М. Лациса, обращенные к работникам следствия и дознания: «Не ищите на следствии материалов и документов того, что обвиняемый действовал делом или словом против Советов. Первый вопрос, который вы должны ему предложить – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания или образования… Эти вопросы и должны определять судьбу обвиняемого»vii. Сказанные в начале 1920-х гг. слова оставались актуальными и во все последующие годы советской власти.
Расстрелы бывших царских офицеров, дворян, священников и других «контрреволюционных элементов» в 1918–1919 гг. происходили в Кремле, в московских парках, на Ходынке, в Хамовнических казармах, на всех почти городских кладбищах, в подвалах тюрем, монастырей, превращенных в тюрьмы, в храмах (следы этих расправ обнаружились в последние годы при восстановительных и реставрационных работах). Считались «расстрельными» московские монастыри: Спасо-Андрониковский, Ивановский и Новоспасский. Последний был обращен в застенок еще в начале января 1918 г., причем одним из первых его узников стал сам настоятель монастыря епископ Серафим (Голубятников)viii .
К 1920 г. в районе московских улиц – Большая и Малая Лубянка, Кузнецкий мост, Рождественка, Варсонофьевский, Хользунов, Большой и Малый Кисельные переулки образовался целый лабиринт зданий, принадлежавших ВЧК-ГПУ, где отдельные службы имели свои тюрьмы и места, оборудованные для казни и вывоза тел. В Варсонофьевском пер., например, в доме 7-9 находилась автобаза № 1 ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД. Здесь в подвалах были устроены обитые жестью помещения для расстрелов и морг. Уже в 1918 г. это место москвичи называли «гаражом расстрелов». По улице Б. Лубянка, дом 9 помещались казармы батальона ВЧК, в доме 11 – Всероссийская чрезвычайка с тюрьмой при ней (это здание москвичи называли «Кораблем смерти»); далее в доме 14 – находилась Московская чрезвычайка, в доме № 18 – Московский революционный трибунал и рядом – знаменитая Губчека. В М. Кисельном переулке в угловом доме размещались казармы МЧК, в доме 8 – тюремный подотдел МЧК. На углу Б. Лубянки и Варсонофьевского переулкаix также располагались спецслужбы, о назначении которых стало что-то известно лишь в 1990-х гг.x
В 1921–1928 гг. (в отдельных случаях – до начала 1930-х гг.) захоронения жертв советского режима производились в самом центре Москвы на территории Яузской больницы, подведомственной ГПУ-ОГПУ, с 1926 по 1936 гг. – на Ваганьковском кладбище, с 1935 по 1953 гг. частично захоронения, частично кремация расстрелянных осуществлялись в московском крематории на Донском кладбище. В сопроводительных документах имелись списки расстрелянных для комендантов кладбищ, которые в числе многих других коммунальных служб, входили тогда в систему НКВД. Захоронения, по сведениям и. о. коменданта АХУ НКВД А. В. Садовского в 1936-1937 гг., производились на всех московских кладбищах, кроме Даниловского и Преображенскогоxi.
В конце 1936 – начале 1937 гг. в результате непрерывных политических процессов и многочисленных так называемых «чисток», проводившихся по всей стране и, особенно, в Москве и Московской области, было вынесено большое число смертных приговоров. Кладбищенское хозяйство Москвы с таким потоком захоронений уже не могло справиться. Тогда, вероятно, и возникла идея об оборудовании спецобъектов в ближайшем Подмосковьеxii. Было намечено три таких места: Бутовский полигон на 18-м километре Старо-Варшавского шоссе, бывшая дача Ягоды на землях совхоза НКВД «Коммунарка», расположенная на 24-м километре Старо-Калужского шоссе, и Люберецкие мелиоративные поля (последняя территория не была использована, а оставалась как резерв). Зато есть подозрение, что имеются другие, известные лишь местным жителям захоронения в этом же Ленинском районе. Это, например, бывшая дача Енукидзе Мещериноxiii, расположенная в нескольких километрах от музейного комплекса «Горки Ленинские», Тюряевский (Теряевский) лес на землях совхоза «Коммунарка», захоронения расстрелянных офицеров 1939–1941 гг. на Щербинке, безвестное захоронение вблизи Остафьевских лагерей НКВДxiv.
Небывалые по масштабу расстрелы 1937–1938 гг. были, как известно, следствием решения Политбюро ВКП(б) от 2 июля 1937 г. о проведении широкомасштабной операции по репрессированию целых групп населения. Во исполнение этого решения вышел «знаменитый» оперативный приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. за подписью Ежова – по «репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Под «другими антисоветскими элементами» подразумевались: «члены антисоветских партий, бывшие белые, жандармы, чиновники царской России, каратели, бандиты, бандоспособники... реэмигранты», а также «сектантские активисты, церковники и прочие, содержащиеся в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях».
«Антисоветские элементы» разбивались на две категории: к первой категории относились «все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов», которые подлежали «немедленному аресту и по рассмотрению их дел на тройках – РАССТРЕЛУ»; ко второй категории были отнесены «менее активные, но все же враждебные элементы»; они подлежали аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет... Согласно представленным начальниками краевых и областных управлений НКВД учетным данным, из Центра был спущен план по двум категориям репрессируемых. По Москве и Московской области этот первоначальный план составлял: 5 тысяч человек по первой категории и 30 тысяч человек – по второй.
«Если во время этой операции будет расстреляна лишняя тысяча людей – беды в этом особой нет», – писал Ежов в разъяснениях к приказуxv.
За несколько дней до приказа № 00447 вышел приказ об аресте в пятидневный срок германских подданных, «немецких шпионов,.. осевших в совучреждениях» по всей территории страны. Затем последовал аналогичный приказ от 11 августа о «фашистско-повстанческой, шпионско-диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР». Следующими категориями, подлежащими истреблению, были объявлены латыши, затем – работники КВЖД (Китайской Восточной ж. д.), обвиненные вкупе со всеми своими родственниками в шпионаже в пользу Японииxvi.
Осенью и зимой 1937 г. арестовывали и расстреливали преимущественно крестьян-единоличников, мелких совслужащих и людей «из бывших» – бывших дворян, царских офицеров, людей, занимавших при старом режиме ответственные государственные должности. В начале декабря 1937 г. в течение нескольких дней было расстреляно множество священнослужителей, в том числе и архиереев.
Большинство смертных приговоров, приводившихся в исполнение на Бутовском полигоне, выносилось тройками НКВД. В Москве к началу массовых операций их было целых три: центральная – под председательством зам. наркома НКВД Л. М. Заковскогоxvii, московская – под председательством С. Ф. Реденсаxviii. (после его ареста – Г. М. Якубовичаxix.), и «милицейская» – под председательством М. И. Семеноваxx.; по его ведомству шли разные бродяги, попрошайки, жулики, нарушители паспортного режима, которым при случае приписывалась 58-я статья. Вторым внесудебным органом, по постановлению которого производились расстрелы в Бутове, была Комиссия НКВД и Прокурора СССР, т. е. «двойка», состоявшая из наркома Ежова и прокурора Вышинскогоxxi. (Тех, кто лежит в «Коммунарке», приговаривала к расстрелу, в основном, Военная коллегия Верховного суда СССР.)
Как проводилась кампания по изъятию «националов», видно из допросов арестованного зам. начальника Управления НКВД по Москве и Московской области и одновременно руководителя Управления Рабоче-Крестьянской милиции Семенова М. И.: «...Во время проведения массовых операций 1937–1938 гг. по изъятию поляков, латышей, немцев и др. национальностей, – показывал он на допросе, – аресты производились без наличия компрометирующих материалов»xxii .
Обвинением служила не только национальность, но и место рождения человека, например, Бессарабия, Польша или Лифляндия, входившие, как известно, до революции в состав Российской империи. Жертвы выискивались в отделе кадров на предприятиях и по домоуправлениям – по спискам жильцов. Подследственный А. О. Постель, бывший сотрудник НКВДxxiii, показывал: «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные и всех, как шпионов, подводили под расстрел... только потому, что они – "националы”»xxiv.... План, спущенный начальником Московского управления НКВД Заковским, был 1000–1200 «националов» в месяц.
Л. М. Заковский после перевода его из Ленинграда в Москву занимал пост начальника Управления НКВД по Москве и Московской области всего два месяца – с 20 января по 28 марта 1938 г. Но именно на эти месяцы приходятся самые массовые расстрелы на Бутовском полигоне.
С пребыванием Заковского на начальственных должностях в Москве связаны были жестокие избиения в тюрьмах, подведомственных Московскому управлению НКВД, особенно в Таганской тюрьме. Конечно, пытки и избиения применялись и до, и после Заковского, но не всегда начальство само подавало пример подчиненным.
«Во время допроса в Таганской тюрьме, – показывал оперуполномоченный 11-го отделения УГБ НКВД МО Казарцев Н. И., – ко мне в следственную комнату внезапно вошли зам. наркома Заковский и зам. нач. управления НКВД Якубович. Обвиняемый в это время стоял у стены. Заковский подошел ко мне с площадной бранью, крикнул на меня: "Что ты его агитируешь?” – и, ударив подследственного ногой в живот, сказал: "Вот так допрашивать, а не уговаривать его”. Якубович добавил: "Покажи ему азбуку коммунизма”. И они ушли»xxv .
«Установка Заковского "бить морды при первом допросе”, брать короткие показания на пару страниц об участии в организации и о новых людях, и личные примеры его в Таганской тюрьме, как нужно допрашивать, вызывали массовое, почти поголовное избиение арестованных и вынужденные клеветнические показания их не только на себя, но и на своих знакомых, близких сослуживцев и даже родственников, а также на лиц, которых они никогда не знали».
Следователи действовали в соответствии со следующим указанием Ежоваxxvi : «С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться "альбомным порядком”».
О том, как выносились решения по окончании следствия, рассказывает участник событий, человек, отвечавший вместе с Семеновым за исполнение приговоров на Бутовском полигоне, И. Д. Бергxxvii: «Все дела... Семеновым пропускались без всяких претензий по 400-450 дел в тройку, причем дела рассматривались по два дела в минуту. Надо сказать, что в быстроте разбора дел Семенов соревновался с Якубовичем... После заседания Семенов всегда заходил к Якубовичу в кабинет и гордился тем, что он в тот же срок, как и Якубович, разобрал на 50 дел больше последнего, и оба смеялись над тем, как они быстро, не просматривая дел – судят обвиняемых»xxviii :.. Точно так же рассматривались дела и на «милицейской» тройке, которую возглавлял тот же Семенов. В Городском управлении милиции были специально выделены пять докладчиков, «которые по 100-120 дел докладывали за раз». (Все они, по ходатайству начальника Городского управления милиции Панова и Семенова были награждены в 1938 г. орденами Красной Звезды, конкретно – «за уменье докладывать на тройке».)
В разгар акции по «националам» началась беспрецедентная расправа над инвалидами. На февраль 1938 г. в тюрьмах Москвы и области скопилось более 830 инвалидов. Такое положение, по мнению сотрудников отдела мест заключения, «создавало крайне неблагоприятные условия для размещения прибывающих подследственных». В числе инвалидов были глухие, слепые, без одной или без двух конечностей люди, сердечники, язвенники, туберкулезники и проч. Уже осужденные на 3-5, иногда до 10 лет лагерей, они находились в тюрьмах, так как ГУЛАГ не давал нарядов на их отправку в лагеря.
Проблему с инвалидами решили просто.
«Заковский по этому поводу вызывал меня, – рассказывал на допросе Семенов, – и в присутствии Якубовича заявил, что надо будет пересмотреть дела по всем осужденным инвалидам на тройке и их пострелять»xxix . При этом Заковский добавил, что он «в Ленинграде весь такой контингент пострелял и возиться с ним нечего»xxx ...
Фактически, не способных к физическому труду инвалидов расстреливали только за то, что их отказывались содержать в тюрьмах и принимать в лагеря. Основанием для постановки дела на тройку служила лишь медицинская справка об инвалидности. Причем нередко случалось так, что человек, признанный при аресте здоровым, к концу следствия почему-то «оказывался» полным инвалидом. Некоторые медицинские справки поражают своим цинизмом. Например, медкомиссия Сретенской тюрьмыxxxi арестованному И. С. Разинову, 62-х лет, ранее несудимому, поставила диагноз: «старческая изношенность». Задержанный за переход улицы Горького в неположенном месте и препирательствах с милицией по этому поводу, Разинов получил сначала грозное предписание: «выселение из Москвы и Московской области». Затем тройкой УНКВД за то же самое он, не выходя из тюрьмы, был осужден на 10 лет лагерей. А после вышеуказанного «медосвидетельствования» его уже приговорили к высшей мере наказания и расстреляли. В составленных для рассмотрения на тройках документах медицинские диагнозы были впоследствии вымараны. Случайно сохранилась копия лишь одного экземпляра протокола № 401, в котором было указано, кто имел какую инвалидность и чем был болен. Приговор к ВМН настигал и тех инвалидов, что уже отбывали наказание в лагерях. Есть сведения, что в феврале-марте 1938 г. было расстреляно по тюрьмам и лагерям Москвы и Московской области 1160 инвалидовxxxii..
Первым помощником Семенова по истреблению инвалидов стал начальник 8-го отдела Московского НКВД Гагарин. По указанию Семенова он собирал медицинские справки на инвалидов-заключенных. Гагарин был секретарем тройки НКВД; его подпись стоит на десятках тысяч постановлений троек и под выписками из актов о приведении в исполнение приговоровxxxiii.... Лишь в редких случаях его заменял некто Монахов.
Конечно, инвалидов за людей не считали. Но не щадили и своих. Пожалуй, со своими бывшими сотрудниками обращались даже с большей жестокостью, чем с другими подследственными. Так, на допросе забили до смерти зам. начальника 3-го отдела Московского управления А. Д. Ракитина, отрицавшего свою вину на протяжении всего расследования. В его деле имеется справка: «...На допросе 17 марта 1939 г. при избиении Ракитин получил перелом девяти ребер и другие травмы. Во время допроса умер от паралича сердца»xxxiv. Смертным боем били и самого Ежова, больше всего боявшегося физической боли и просившего избавить его от лишних мученийxxxv...
Тюремный врач А. А. Софронов вспоминал, как он «колол на допросах сердечные средства, чтобы вывести избитых подследственных из шокового состояния». «Я видел, – писал он, – что следователи, избивающие арестованных, спустя несколько дней оказывались сами арестованными и избитыми, и меня вызывали к ним, чтобы оказать медицинскую помощь»xxxvi ...
Когда узнаешь о том, как мучили чекисты или милиционеры своих недавних коллег, довольно трудно освободиться от чувства законного возмездия. Все же не следует поддаваться чувству обыкновенного мщения, тем более, что все обстоит гораздо сложнее. Ведь остальные убиенные – будь то неграмотный крестьянин, профессор МГУ, священник, художник, инженер-строитель – те, что никому не причинили зла, а просто занимались своим делом, точно так же погибли, как и их мучители.
Несколько особых слов надо сказать о допросах женщин. Об этом обычно не упоминают. Те, что были расстреляны, не имели возможности пожаловаться на своих мучителей. Но и те, что оказались в лагерях и остались живы, по большей части умалчивали о некоторых фактах, имевших место при получении от них необходимой информации и подписи. И все-таки сведения о преступном насилии над женщинами, находящимися во время допросов в полной власти следователей, дошли до нас через прошедшие десятилетия. Об этом стало известно из жалоб, посланных некоторыми из потерпевших в органы НКВД-МГБ из мест заключения (письма-жалобы оказались затем подшитыми к их следственным делам). В письме, посланном в 1939 г. на имя председателя комиссии особого контроля при НКВД СССР, Анна Петровна Мячина пишет, что над ней, 49-летней монахиней, с детства жившей в монастыре, «применив физическую силу», надругались на допросе. Следователь продолжал истязать ее и на дальнейших допросах. Несмотря на это, матушка отказывалась ставить подпись под ложными показаниями. «Тогда, – пишет она в своем письме-жалобе, – угрожая отдать меня, для издевательства над моей женской честью, нескольким мужчинам, следователь Иванов добился моей подписи под вымышленным обвинением против меня и нужных ему лиц»xxxvii.
Сердце сжимается, когда видишь в следственном деле некоторые наглядные следы того, как проводилось в те годы дознание. Подписи обвиняемых на листах некоторых следственных дел красноречивее любых рассказов. Роспись при ночном аресте на обороте ордера обычно ясная и четкая. Но проходит час-полтора, может быть, несколько часов первого допроса. И вот подпись уже неузнаваема. Арестованный почти не в состоянии писать, рука его дрожит, буквы скачут и разъезжаютсяА когда человек уже сломлен и со временем начинает давать вымышленные показания на самого себя и на других, его почерк выравнивается и как-будто возвращается к первоначальному. Но это значит, что надежды больше нет, любое сопротивление бесполезно. Жизнь – и своя, и чужая – безразлична, бессмысленна. Пусть лучше смерть, лишь бы поскорее кончилось это страдание.
Конечно, так откровенно подпись обвиняемого рассказывает далеко не всегда. К тому же большинство ордеров на арест оформлялись задним числом. Кроме «стоек», «конвейеров» по 15-20 суток подряд, всяческих измывательств над несчастной плотью обвиняемого у следствия было в запасе множество других способов «убеждения». Главным из них был о б м а н. Следователь требовал подписи обвиняемого, не зачитывая ему показаний или читая их выборочно. Часто следователь подсовывал обвиняемому свои собственные измышления, основанные на показаниях сексотов и «штатных» свидетелей – с тем, чтобы повернуть следствие в нужную сторону. Иногда устраивались целые инсценировки с «потусторонними голосами», приказывающими подчиниться следователю. Такое применялось чаще всего в отношении верующих, доведенных пытками почти до умопомешательства и все-таки не дающих необходимых показаний. В каких-то случаях подписи просто грубо подделывались. О такой практике рассказывали сами следователи, когда спустя двадцать с лишним лет дела невинно осужденных. пересматривались на предмет реабилитации.
Всю широкомасштабную операцию по репрессированию предлагалось провести за четыре месяца (потом она еще дважды продлевалась). Общее руководство по ее проведению было возложено на зам. наркома НКВД СССР и начальника ГУГБ НКВД СССР комкора М. П. Фриновского – большого любителя шахмат и альпинизмаxxxviii.
Поток приговоренных к высшей мере наказания по Москве и Московской области хлынул в Бутово и «Коммунарку». Массовые расстрелы на Бутовском полигоне начались 8 августа 1937 г.xxxix. В тот день были расстреляны первые 91 человек...
Источник |
