(К столетию Февральской революции)

1. От декабря к февралю

Февральская революция является логической развязкой всего замкнутого сюжета русской истории XIX–XX веков. Завязка его лежит еще в предыдущем столетии – Революция Петровская. С Революции октябрьской завязывается уже другой сюжет. Этого, кстати, не хотят понимать те, кто старается соединить (хотя бы в своем сознании) Империю Российскую и Империю Советскую, перемешать белое с красным.

Петр Первый искусственно разъединил русское общество, искусственно создав образованный слой, ориентированный на западный путь развития. Именно его представители сбрили бороды («Смешные, бритые, седые подбородки!»). А у остальных-то они сохранились. Именно его представители изменили язык («Воскреснем ли когда от чужевластья мод? Чтоб умный, бодрый наш народ Хотя по языку нас не считал за немцев»). И так далее…

Образованный слой «москвичей в гарольдовом плаще» был очень чуток ко всем веяниям, идущим из Европы. В том числе и к социально-политическим: сначала – либеральным, потом – демократическим, а затем – революционным. Государственная власть, имевшая те же петровские корни, тоже порой не чуждалась веянья ветров с Запада (эпохи Александра I и Александра II). Но по консервативной природе своей она не могла заходить слишком далеко, не уничтожая саму себя. Народ же (включаю в это понятие все сословия России, кроме дворян) ни о чем таком просто не знал и начинал созидать устойчивые формы быта, с трудом переварив петровский реформы.

Казалось бы, в этих условиях государственная власть и народ вполне могли сосуществовать, вольно или невольно координируя свои действия и подправляя друг друга. Однако между ними был слой «москвичей в гарольдовом плаще», «русских немцев». Он был сравнительно немногочисленным, но единственным говорящим. Государство преимущественно изъяснялось языком указов и циркуляров, а народ, как известно, безмолвствовал. Интеллигенция, напротив, умела и любила говорить («Слова, слова, слова…»). Вот она-то и врезалась клином между государством и народом, озвучивая претензии второго к первому. Вся беда в том, что она черпала эти претензии из западных книг, не зная ни сущности народной жизни, ни основ государственного правления России. К примеру, главным лозунгом интеллигенции на протяжении всей 1-й половины XIX века была отмена крепостного права. Но откуда они знали, что именно этого хочет народ? За всю историю не было ни одного сколько бы то ни было крупного крестьянского выступления против крепостного права. Все попытки советских историков связать народные бунты с этой проблематикой шиты белыми нитками. Да и самые серьезные бунты (разинский, булавинский, пугачевский) имели казачьи корни, а у казаков, как известно, крепостного права не было.

Отдельные «москвичи в гарольдовом плаще» сформировались в «русскую интеллигенцию» после возвращения армии из заграничных походов 1813–1815 годов. Очередная западная инъекция революционного духа, полученная офицерами армии и, особенно, гвардии во Франции (пусть и постбонапартовской, но распевающей «Марсельезу»), в конечном счете привела их на Сенатскую площадь 14-го декабря 1825-го года.

По календарю от декабря до февраля – один месяц. Россия проживала это промежуток почти целый век. Весь этот век интеллигенция вбивала клин между властью и народом. Как ни странно, гораздо больше влияния она имела на власть, а не на народ. Во-первых, органы государственной власти всех уровней во многом пополнялись как раз из рядов «москвичей в гарольдовом плаще». Показательна, например, фигура Салтыкова-Щедрина, который, лихо двигаясь вверх по чиновничьей лестнице (к сорока годам дослужился до генеральского чина), в то же самое время желчно высмеивал все государственные институты в произведениях, широко печатавшихся в России.

Во-вторых, далеко не всё образованное общество состояло из «русских немцев». И здесь снова обращусь к Сенатской площади декабря 25-го года. Картина символическая: две части Императорской гвардии стреляют друг в друга. Через полвека после восстания князь Петр Вяземский констатировал: «Одним из прискорбных явлений и последствий злополучного 14 декабря и событий ему соответственных должно, без сомнения, признать и это насильственное раздвоение общества нашего… (выделено мной – Г.А.)».

Это «раздвоение» происходило не только между разными людьми и группами, а часто даже рассекало жизнь одного человека. Например, большинство великих писателей XIX века в молодости воспринимали и озвучивали левые идеи, господствовавшие в обществе, а в зрелом творчестве вырывались из объятий «свободомыслящих граждан» и уходили далеко вправо: Пушкин, Гоголь, Гончаров, Писемский, Островский, Достоевский, Лесков (перечислять можно и дальше). Не случайно многие из них в ранние годы становились объектами преследования со стороны государства, а в поздние – оказывались жертвами «террора в либеральном вкусе».

В-третьих, даже в сознание служителей государственной власти внедрялось представление об их виновности перед обществом. Еще в  1859-м году произошел один эпизод – маленький, но всколыхнувший все «просвещенные умы». Псковским полицмейстером Гемпелем был задержан фольклорист Павел Иванович Якушкин. Причиной стало то, что у Якушкина не было надлежащих документов, да и выглядел он странновато: образованный, но в потертой кучерской поддевке, шароварах, к тому же – пьяненький. Через несколько дней, когда личность была удостоверена (всего лишь заверением директора гимназии), полицмейстер отпустил фольклориста, еще и денег дал из своего кармана. Казалось бы, всё: иди дальше, собирай песни и попивай водочку. Вовсе нет: Якушкин публикует обличительную статью, направленную против Гемпеля. Самое главное, что история и на этом не заканчивается: полицмейстер начинает печатно оправдываться перед обществом. Сам-то Якушкин был славянофилом, лесковским очарованным странником, правдолюбцем, а вовсе не «русским немцем». Но либеральная общественность раскрутила этот мельчайший эпизод и представила его как первый акт протеста против полицейского произвола. Последующие акты пошли по нарастающей, найдя свое логическое завершение в поголовном истреблении полицейских и жандармов в февральском Петрограде.

Да что там бедный Гепмель… Представление о своей виновности перед обществом укоренялось даже в сознании высшей государственной власти Империи. Получалось так, что наследник Российского престола как бы оправдывался за жесткую политику своего предшественника – Императора-отца: Александр I – за Павла, Александр II – за Николая I, Николай II – за Александра III.

Я уже говорил, что влияние интеллигенции на народ было меньше, чем на власть. Но оно было. Дело даже не в том, что время от времени из народной среды выскакивали Степаны Халтурины и Петры Алексеевы. Интеллигенция подтачивала народное сознание изнутри. Приведу только один факт: с конца 1870-х годов за революционную деятельность было казнено, отправлено в ссылку, уволено без права работы 23 000 учителей (и это только те, которых обнаружили). Большая часть из них – учителя земских школ, постепенно вытеснявших школы церковно-приходские. Именно земские школы стали основой начального образования крестьян и рабочих. Представьте себе, какое мировоззрение тысячи учителей-революционеров прививали крестьянским и рабочим детям. Из этих самых подросших за несколько десятилетий детей и будут состоять толпы петроградских окраин и запасные гвардейские батальоны, учинившие февральский переворот. Из них потом будут формироваться полки Красной гвардии и бандитские отряды, жегшие помещичьи усадьбы, громившие храмы.

Таким образом, весь ход событий российского XIX века подводил страну к Февралю. Что же касается внешних влияний, то они, конечно, были: и английские, и германские, и еврейские, и масонские, и польские (перечисляю по алфавиту)… Значение их не стоит недооценивать. Но шли-то они опять-таки преимущественно через нашу интеллигенцию. «Немцы внешние» были естественными союзниками «немцев внутренних».

2. Сослагательное наклонение истории

Существует такой безсмысленный штамп: история не имеет сослагательного наклонения. Если бы это фаталистическое утверждение было правомерным, то вообще не имело бы никакого смысла анализировать историю, извлекать из нее уроки. История имеет сослагательное наклонение. И мы должны рассматривать альтернативные варианты развития событий, в частности и как заготовки на будущее: история повторяется. Однако в случае с Февральской революцией все варианты предотвращения произошедших событий кажутся почти фантастическими, поскольку предполагают слишком глубокие изменения в предшествовавшую перевороту эпоху.

Сразу выскажу сомнение по поводу одного из этих вариантов. Речь идет о «конституционном проекте» Лорис-Меликова, предполагавшем реформировать самодержавное правление путем создания при Императоре двух совещательных «палат»: Государственного совета (расширенного) и Общей комиссии (съезда с участием представителей земств). Александр II не успел утвердить проект, Александр III – не захотел. Приходится слышать, что принятие этого проекта могло бы снять напряжение в отношениях монархии и общества. Очень и очень в этом сомневаюсь: обычно всё выходило как раз наоборот. Любые либеральные реформы сверху представлялись проявлением слабости со стороны власти и только распаляли левую интеллигенцию, вызывая новый мощнейший виток протестных настроений. Отмена крепостного права обернулась «первой революционной ситуацией» и десятком покушений на Царя-Освободителя; учреждение Государственной Думы и ограничение самодержавия привело к попытке переворота в декабре 1905-го…

Повторяюсь, вес остальные варианты предотвращения февральского переворота кажутся еще более фантастическими.

Если бы Николай II продолжил жесткую, но уравновешенную политику своего отца… А разве он смог бы ее продолжить?

Если бы не убили Столыпина… А он мог выжить в условиях нарастающего революционного террора? А главное – долго ли Столыпин оставался бы у власти?

Если бы Россия не вступила в безсмысленную для себя войну…

Если бы в первые полгода этой войны не была безсмысленно угроблена практически вся гвардия – охрана трона, а через год – у Стохода – почти весь ее новый набор (там погибло около 50 000 гвардейцев; а в мирное время вся гвардия насчитывала 60 000)… Тогда не пришлось бы формировать запасные гвардейские батальоны – ставшие основной силой Февральской революции – из дезертиров и зеленых крестьянско-рабочих парней.

Если бы в феврале из корпусов выпустили три тысячи юнкеров и кадет… Эти мальчишки, в большинстве своем готовые защищать трон, были заперты собственным же начальством в своих корпусах (Берегли! А в октябрьской Москве такие же юноши и станут едва ли не единственными защитниками государства).

Если бы войска, посланные из Ставки на подавление петроградского бунта, возглавил бы не безвольный старик Иванов, а боевые генералы-монархисты вроде Келлера или Хана Нахичеванского…

В любом случае последние предположения могли только отсрочить событие подобное февральскому, но не искоренить причины, его породившие.

3. «Кругом измена, трусость и обман»

Можно ли действительно говорить, что Императора Николая II предали? Те, кто стоял у трона – предали. Большая же часть остальных не могла предать, поскольку в это время уже не была преданна трону. Она – выдала Императора, выдала на поругание. В феврале во всей России нашелся один полковник Кутепов с небольшим и малобоеспособным отрядом, пытавшийся бороться с нахлынувшим безумием. Но ему оставалось только, как сказал поэт, досадовать, «что нету под рукой двух батарей “рассеять эту сволочь”». Страна воевала, огромная часть населения вооружена… Где были эти батареи?

Говорят, что всё происходило в одном только Петрограде, остальная Россия ничего не знала. Замечательно! Во времена Смуты она почему-то всё знала и выдвинула мощное ополчение Минина и Пожарского, а тут… информация не дошла... Вообще-то, в ХХ веке вести от Петрограда до Владивостока летели гораздо быстрее, нежели в XVII от Москвы до Нижнего Новгорода.

Говорить о «предательстве» не приходится еще и потому, что российское общество в начале ХХ столетия было в состоянии помешательства, вызванного революционным духом, витавшим в воздухе. Еще задолго до этого Александр Семенович Шишков писал: «Революция значит превращение <revolution (франц.) – превращение>, собственно же разумеется превращение умов, то есть представление вещей навыворот… Человек путеводимый ими <революционными правилами> привыкает видеть вещи навыворот: в благонравии кажется ему буйство и в буйстве благонравие, в просвещении невежество и в невежестве просвещение, в свободе рабство и в рабстве свобода и т. д.» Только помешательством можно объяснить, скажем, то, что убежденный монархист Шульгин стал одним из двух фактических гробовщиков вековой монархии. «Предательство» же – акт осмысленный, его не может совершить помешанный.

Россия не предала своего Императора, а утратила «умение иметь Царя»: «Не худшему, а лучшему должен быть открыт путь вверх. <…> Будет ли это русский Государь? Доживем ли мы до этого счастья, чтобы его благая и сильная воля всех примирила и объединила, всем дала справедливость, законность и благоденствие?.. Будет, но не ранее, чем русский народ возродит в себе свое древнее умение иметь Царя…» (И.А. Ильин).

Одумалось ли наше общество после кровавого Февраля, начало ли выздоравливать? Часто признаком такого отрезвления называют создание Белого Движения. Но когда оно возникло? Есть расширительная трактовка, ведущая родословие Белого Дела от отряда полковника Кутепова, действовавшего один день – 27-го февраля. Это, конечно, расширение неоправданное: слишком большой временной разрыв; да и действовал Кутепов по распоряжению имперской власти, юридически еще существовавшей тогда. Само словосочетание «Белая Гвардия» возникло только в октябре 17-го как название отряда студентов Московского университета, сопротивлявшегося захвату власти большевиками, то есть фактически защищавших «февралистов» – Временное правительство. Это относится и ко всем, принявшим участие в октябрьских боях в Москве на стороне «белых». Ведь не встали же они на защиту трона в феврале.

В августе 17-го против «февралистов» – правительства Керенского – выступил генерал Корнилов. Во имя чего? – «Я, генерал Корнилов <…> клянусь довести народ ‒ путем победы над врагом ‒ до Учредительного собрания…» То есть до того же самого разбитого февральского корыта. «Революционный генерал» (определение генерала Ф.А. Келлера) Корнилов прямо заявлял, что «ни на какую авантюру с Романовыми он не пойдет» (свидетельство генерала А.И. Деникина). Примечательные строки есть в одном из некрологов Корнилову: «Может быть, из всех русских генералов, Корнилов был тем вождем, который имел все данные для того, чтобы возглавить революцию. Не в том смысле чтобы плыть покорно по ее стихийному течению, а в том, чтобы ввести ее в русло государственности и ослабить ее разрушительный бег (выделено мной – Г.А.)». Представление о том, что можно начать революцию, а потом «ослабить ее разрушительный бег» было ключевым для всех «февралистов». Его великолепно выразил Александр Блок (служивший тогда в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства ): «…Взлет доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась – это минута, захватывающая дух, если она перевернулась – это уже гибель… Задача всякого временного правительства – удерживая качели от перевертывания, следить, однако, за тем, чтобы размах не уменьшался. То есть довести закочевавшую страну до того места, где она найдет нужным избрать оседлость, и вести ее всё время по краю пропасти, не давая ни упасть в пропасть, ни отступить на безопасную и необрывистую дорогу, где страна затоскует в пути и где Дух Революции отлетит от нее».

«Февралисты» сломали каркас, на котором держалось Российское государство – многовековую монархию – и накренили Россию влево. Их фантастическим мозгам казалось, что в таком положении крена можно навсегда оставить страну. Они свято верили, что качели можно задержать навечно в верхней точке, вечно вися вниз головой, что можно вечно идти по краю пропасти, не упав туда. Так верили. Но так не бывает: ни по законам физики, ни по законам нравственности, ни по законам политики. В пропасть падают. Либералы, устранив фундамент, наклонили страну влево: туда она и стала естественным образом сползать. Иначе после Февраля страна катиться не могла. Ленин, не обремененный фантастическими иллюзиями, прекрасно это видел и ждал, кода придет час чуть-чуть дернуть на себя – вниз.

И Белая Гвардия, основанная тем же Корниловым, билась (в большинстве своем) за то, чтобы вернуть Россию на край пропасти – к эпохе Временного правительства, к Учредительному собранию: в этом главная причина ее поражения. Я долго пытался понять эту причину. Анализ Гражданской войны с военной точки зрения практически всегда давал отрицательный ответ: ну никак не мог вольнопер Фрунзе (даже со всеми своими бывшими генштабистами) победить генералов Великой войны… Но он победил.

Дело в том, что ответ этот лежит вовсе не в военной сфере. Наткнулся я на него случайно, смотря замечательный советский документальный фильм «Перед судом истории» (1964 г.). Там лидер консерваторов в Государственной Думе Василий Витальевич Шульгин вслух размышляет о том, почему не удалось дело Белого Движения и русской эмиграции. Ответ, данный Шульгиным, предельно прост и предельно точен: «…Самая главная <причина> заключается в том, что у нас не было идеи, не было программы, которая смогла бы стать целью жизни » (выделено мной – Г.А.).

Эта идея – простая и доступная для многих – была уничтожена в Феврале. Именно Февральская революция решилась идею монархии заменить идеей демократического Учредительного собрания. Реакция страны вскоре стала очевидной: на выборы в Учредительное собрание явилось менее 50-ти процентов населения России. Ну не могла русская баба, например, понять, зачем ей какое-то собрание. А вот зачем нужен царь-батюшка она понимала прекрасно (поэтому «февралисты» и колебались так долго: давать или не давать избирательное право женщинам). И никогда эта баба не поверила бы правительству, которое имело демократическую (шизофреническую) глупость само себя объявить «временным».

Но и это не отрезвило либеральные умы. Вожди «февралистов» (Милюков, Гучков и другие) активно влияют на формирование идеологии Белого Движения, поднимавшего тот же измызганный флаг Учредительного собрания. Их направлению вынуждены были подчиняться даже люди, ничего общего не имевшие с либерально-демократическими идеями. Показательно, например, положение одного из самых героических белых вождей – Владимира Осиповича Каппеля. Убежденный монархист всю свою титаническую борьбу вел под знаменами Комуча – Комитета членов этого самого Учредительного собрания (приблизительно в том же положении находился и другой белый герой – генерал Дроздовский).

Могла ли вообще быть у Белого Движения идея, «которая смогла бы стать целью жизни»? Одна ее часть, конечно, была: ясно, против кого бороться – против большевиков. Но этого оказалось явно недостаточно ни для «цели жизни», ни для того, чтобы объединить вокруг себя значительную часть страны. Необходимо было конкретно ответить на вопрос: за кого? И тут каждый раз являлся расплывчатый мираж Учредительного собрания.

Единственным, кто открыто сформулировал возможную альтернативную идею, был генерал Федор Артурович Келлер: «Я же могу повести армию только с Богом в сердце и с Царем в душе (выделено мной – Г.А.). Только вера в Бога и мощь Царя могут спасти нас, только старая армия и всенародное раскаяние могут спасти Россию, а не демократическая армия и “свободный” народ. Мы видим, к чему привела нас свобода: к позору и невиданному унижению».

Были тогда «Бог в сердце и Царь в душе» у значительной части русского народа? Могла реализоваться эта альтернатива? Не знаю. Знаю только, что она была единственной. Однако ее и не попытались опробовать в соответствующем масштабе, посчитав, что она «не соответствует настоящему политическому моменту». Напрасно граф Келлер взывал к вождям Белого Движения: «Объе­динение России великое дело, но такой лозунг слишком неопределен­ный, и каждый даже Ваш доброволец чувствует в нем что-то недосказан­ное, так как каждый человек понима­ет, что собрать и объединить рассыпавшихся можно только к одному оп­ределенному месту или лицу. Вы же об этом лице, которым может быть только прирожденный, законный Го­сударь, умалчиваете…»

Что вышло бы из попытки воплотить эту идею, мы не знаем. Зато отлично известно, чем всё закончилось без нее… Белая Гвардия стала феноменом социальной этики и эстетики (нравственность и красота), но не реальной политики. Судьба и жизнь России оказались в других руках.

4. Столетний рубеж

Прошло сто лет. Смогли мы за это время выучить февральские уроки? Кто-то – да, кто-то – нет. К первой категории я без колебаний отнес бы нынешнего президента страны. Во всей деятельности президента Путина просматривается один образующий принцип государственного строительства: не революция, а эволюция. Антиреволюционным пафосом проникнуты его программные заявления: «Но мы все должны понимать, как только начинаются революционные, не эволюционные, а революционные перемены, так может быть хуже, причем намного. И полагаю, что это понимание должно быть прежде всего как раз у интеллигенции. И именно интеллигенция должна, понимая это, предупреждать от резких движений и от революций различного рода и толка. Нам хватит, мы уже столько пережили и революций, и войн, нам нужны десятилетия спокойного, ритмичного развития».

Президент знает, к кому обращаться. Именно интеллигенция – ее значительная часть – была бродильным началом прежнего Февраля. Именно она, осознанно или не вполне, подталкивает к Февралю новому.

Сейчас в России впервые за столетие появилась сильная власть без красного знамени. Именно это не устраивает нынешних «февралистов». Левых либеральных – то, что власть сильная. Левых большевицких – то, что без красного знамени. Правых – то, что не всё сразу делается так, как они считают нужным (а «сразу» можно сделать только революционно). Интеллигенция, как всегда, лучше всех (прежде всего, лучше существующей власти) знает, как управлять страной, какими должны быть процентные ставки, а какими – пенсии, как и когда довести российские войска до Киева... Всё это она отлично знает, нужно только ее допустить до власти, устранив власть нынешнюю – ни на что не годную. Господа, вас уже допустили в феврале 1917-го. Хоть через сто лет одумайтесь!

18.01.17