3 марта. Пятница.
Муж и Павлик утром пошли по улицам — порядок был везде, и шума не было. Но магазины закрыты, трамы не ходят и извощиков еще нет. Прочли два воззвания, вывешенные на улице, где была речь Милюкова и других. Вернулась дочь нашей хозяйки и поздравила нас с республикой. Мы спросили, что это значит. Она сказала, что Государь отрекся от престола за себя и сына и передает власть брату Михаилу Алек[сандровичу], который тоже отрекся и передал власть народу — вот до чего дошло! Мы были поражены и удручены. Вероятно, будет Манифест об этом завтра или послезавтра.
В три часа пришел к нам наш пенз[енский] вице-губернатор Толстой[27] и с волнением рассказывал о себе. Он, так же как и муж, приехал из Пензы, ничего не зная и не ведая, что творится в Петрограде. Остановился в гостинице Дагмара, что на Садовой. Видел собравшуюся толпу — пошел смотреть и попал под пулеметы. Пришлось спасаться под воротами. Все это было в понедельник. Он удивился, зачем было стрелять в народ, который мирно шел толпой по улице, и этим возмущался. Вчера Толстой выходил из гостиницы, увидел офицера, который что-то расспрашивал. Толстой спросил, может ли он уходить из гостиницы. Тот ответил, что может, и спросил, нет ли у него оружия. Толстой сказал: я мог бы скрыть, но я человек корректный и должен сказать, что у меня есть браунинг и мне не хотелось бы его потерять. Тогда офицер сказал, что револьвер ему потом отдадут, и посоветовал присоединить к револьверу визитную карточку. Прочитав карточку, он обратился к Толстому и сказал: «А я именно послан за вами, чтобы привезти вас в Думу». Но раньше повезли его к коменданту, который сам отвез его в Думу. Первого встретил он нашего протоиерея Лентовского[28], и довольно долго ему пришлось толкаться и ходить по залам. Потом его повели к столу, где сидел наш Пенз[енский] член Думы Унковский[29] и еще кто-то. Унковский его узнал, стал об нем давать самые лучшие отзывы как о бывшем общественном деятеле. Ему был предложен вопрос, признает ли и подчиняется ли он новому правительству. На это Толстой отвечал, что он поневоле должен подчиниться и признать новую власть. При этом разговоре присутствовал какой-то субъект видом рабочего-товарища, который, очень безцеремонно облокотясь на стол, внимательно слушал разговор. Унковский после разговора выдал Толстому билет на право выхода из Думы, то есть что он не арестован, и, прощаясь с ним, сказал: «Видели этого субъекта? Это от рабочих контроль, они следят страшно за нами и, видимо, не доверяют — будьте осторожны».
Я сказала Толстому: «Ну что же, теперь скорее надевайте красную ленту, вы должны быть очень рады — ведь вы из левых». На это он взволнованно отвечал: «Нет, красного я не надену, и радоваться нам нечего. Я тридцать три года служу и, вероятно, останусь без должности и пенсии, да еще и землю, пожалуй, отберут. Рабочие только и говорят солдатам о том, что земля за их службу должна им принадлежать. Я в таком состоянии, что готов пулю себе в голову пустить». Но я думаю, что все это одна рисовка с его стороны и что он в тайне души своей надеется при новой власти получить новое и более важное назначение — недаром он всегда слыл за либерала. От градоначальника он имеет билет на право выезда из Петрограда и советовал мужу запастись таким же на всякий случай, а также явиться во врачебное Управление.
Относительно отречения Государя он сказал утвердительно. Он слышал, что Государя перехватили в Бологом, что его отбил железнодорожный батальон и он уехал в Псков. Государь будто бы просил защиты у Рузского[30], но тот посоветовал искать помощи у Думы. О Наследнике есть слух, что он болен и при смерти, даже что чуть ли не умер.
Вечером Павлик ушел к товарищу Церебровскому[31], а к нам зашла m-lle Адат, его учительница француженка. Она очень волнуется и негодует, говорит, что это не кончено и что много еще будет пролито крови. Толстой тоже говорил, что боится погромов в провинции. M-lle Адат рассказывала, что на улицах снимают с магазинов орлы (поставщики Двора) и вензеля и бросают всё в воду каналов. Что на дворцах вывешены красные флаги, и что часовые от дворцов уведены. Много стекол в окнах перебито пулями. По слухам (она слышала у Швецовых), Наследник перевезен в Петроград и где-то его скрывают в надежном месте и что слух о его болезни нарочно сильно преувеличен. Боятся, что его изведут, и поэтому спрятали, пустив слух о его смертельной болезни. Швецовы волнуются, потому что солдаты Гренадерского полка, которым командует Швецов[32], одни из первых перешли на сторону народа, то есть не народа, а революционеров. Старых солдат уже нет, или убиты, или ранены, а эти всего три месяца в строю, и все больше из рабочих. Неудивительно, что переходят, забыв свою присягу.
Вернулся Павлик и принес неприятную весть, будто бы Берлин в руках народа и Вильгельм убит. Говорит, что читал это в окне редакции «Вечернее время». Думаю, что это вздор: не такие дураки немцы, чтобы во время войны портить свои дела бунтом — сделают это, победивши нас. Это только русские способны на подобные глупости. Нашли время бунтовать!
Товарищи ему передавали, что в Лицее очень много перебито окон пулями и он подвергся сильному обстрелу как «гнездо дворянства». Немногие оставшиеся там воспитанники переведены в Малый Лицей, на Монетной[33]. Директор Шильдер болен. Запросили воспитанников об их желании присоединиться к новому правительству, и когда собрали голоса, то ни одного не было за новую власть. Так Лицей и остался не присоединенным — вероятно, его закроют. Есть слух, что попечитель Лицея Коковцев[34] тоже арестован. В квартире его (Павлика) товарища, Церебровского, был обыск — искали оружие, и солдаты вошли в гостиную, где увидели очень много портретов Государя и Царской Семьи. «Однако здесь живут черносотенные, — сказали они. — Да, как их много везде». Проходя по Невскому, Павлик видел на стене объявление: «Божией милостью мы, народ, избавлены от поганой династии Романовых!» — Вот какой народ, какая ему цена! Три года тому назад этот же народ на Дворцовой площади стоял перед Государем на коленях, плакал и кричал «Ура!» и пел Гимн, а теперь плакаты с ругательством. Плох такой народ! Ну, впрочем, это устроил не сам народ — это не революция народная, это переворот, устроенный Думой, опирается на солдат, призванных только что в столицу и не более трех месяцев обучавшихся, и на офицеров, которые тоже без года неделю служат и набраны из зауряд-прапорщиков. Вечером муж говорил по телефону с братом его Сергеем Вал[ентиновичем] Ивановым[35] — он сенатор и служил раньше в контроле.
4 марта. Суббота.
Утром не нашли ни белого хлеба, ни молока. Посмотрим, как дело с продовольствием устроено будет новым правительством. Крестьяне окрестностей Петрограда не везут ничего в город — боятся!
Достали № 8 известий от 3-го марта. Ни биржевых ведомостей. Первое, что стоит, — это отречение Государя.
Посылали дворника к Унковским за платьем Павла. Наша хозяйка с ним разговорилась и спросила, что он думает о новом правительстве. Он отвечал, что неизвестно, что будет. Пожалуй, будет строже. Прежде уж знали, что есть у нас Царь, а теперь не знаем, кто властвовать будет.
Говорила с двумя польками, живущими также у нашей хозяйки. Обе возмущены, говорят, что точно то же, такой же переворот был в Польше перед ее концом. Тоже была сделана «Речь Посполитая», но это довело Польшу до раздела. «Мы, поляки, очень удручены теперь, — говорила она, — а раньше подъем духа у нас был очень велик». От нее слышала я о ее встрече с офицером на улице, который шел с шашкой, но без красного значка. К нему подошли солдаты и требовали отдачи оружия. Офицер очень хладнокровно им сказал: «Вы солдаты-революционеры, и я офицер-революционер, а потому так же свободен, как и вы, и имею право делать как хочу, и красной ленты не носить, и оружия не отдавать». Тогда они сказали, что отведут его в участок. «Что же, пойдемте, я готов», — отвечал он и пошел с ними. Один их добрый знакомый моряк приходит в ужас, получая приказы от нового правительства. Он говорит, что невозможно поддержать дисциплину в войске, если при столкновении офицера с солдатами надо обращаться для разбора к суду, состоящему из солдата, рабочего и мирового судьи.
После обеда муж пошел на свидание с братом в Думу (городскую), а я с Павликом и братом Колей, пришедшим к нам, ушли к Панчулидзевым. Коля говорил, что уже есть печатные известия об отречении Великого Князя Михаила Алек[сандровича] и подробности отречения Государя. Коля показался мне сильно удрученным, просто убитым всем происшедшим. Он теперь остается в крайне неопределенном положении, а главное, боится за семейство, оставленное в имении в Уфим[ской] губ[ернии]. Шли благополучно, толпы не было, все было тихо. Почти все были с красными значками, бантами и повязками. Даже маленькие дети были с крас[ными] значками. У Панчулидзевых при входе в ворота солдат не хотел пускать Павлика и спросил его: «Куда идешь, молодец?» Павлик был одет в странный костюм: моя шапка и пальто сына хозяйки. Он отвечал: «К Панчулидзеву». — «К генералу?» — «Да», — ответил Павел. — «А разве таких генерал принимает?» — спросил солдат. Павел ответил: «Конечно, чай мы все равны теперь!» — «Ну иди».
У Панчулидзевых прочитали в известиях отречение Великого Князя Михаила Алек[сандровича] и подробности отречения Государя. Застали мы там Настю Давыдовну[36], которая, спасаясь от революции, сбежала из своей квартиры и живет у них, и еще Фредера, друга их дома. Он рассказывал, что у него был обыск. Ночью в 11-12 часов в квартире раздался звонок, и человек 10-12 взошли в комнату. Стали искать оружие — у него ничего не оказалось. Он показал им свое свидетельство, что работает на оборону, — они извинились и ушли. Спросили его: «Вы немец?» Но он отвечал, что поляк. После их ухода у него оказались украденными золотые часы с ночного стола, из шкафа, который он забыл запереть после обыска, бумажник с 30 руб[лями] и коробка с булавками для галстука и золотые запонки. Еще он рассказал, что обокрали Правление их Торгового Дома и унесли 4000 денег.
Долго и много говорили об отречении Государя и о той возможности сохранить престол, если бы слушался советов семьи Великого Князя Ник[олая] Ник[олаевича]. Дал бы вовремя конституцию, и, конечно, народ носил бы его на руках, и престол сохранил бы сыну своему. Еще 4 декабря ждали объявления конституции. Николай Алекс[еевич] рассказал, что он лично на бегах в беседке говорил с Великим Князем Мих[аилом] Алек[сандровичем] и сказал ему, говоря о Распутине: «Что же Вы, Ваше Высочество, не скажете Государю о всеобщем недовольстве и не предупредите его?» Великий Князь отвечал: «Что же я могу сделать? Он не послушает меня, если даже мать не может иметь на него влияния. Он и ее не слушает».
Отречение Великого Князя Михаила Алекс[андровича] прекрасно написано, но в условном смысле, он согласен принять Престол только в том случае, если будет избран волею народа в Учредительном Собрании. Есть слух, что Вел[икий] Князь Кирилл Владимир[ович] сильно добивается занять Престол. А другие думают про Дмитрия Павловича. Про последнего говорят, что он очень неглупый человек. Он пишет мемуары и будто бы сказал, что десятая доля только того, что я пишу про историю Распутина, попала в газеты. По слухам, к Вели[кому] Князю М[ихаилу] А[лександровичу] новое правительство явилось в полном составе, прося его принять Престол. Он сказал им такую чудную, прочувственную речь, что Гучков и Шинкарев плакали. Говорят, что речь составлена была (спросить кто???)[37].
Между членами нового правительства 2 марта в Думе было большое разногласие. Дело дошло до того, что войска чуть было не вступили в бой. Одни войска были за республику, другие за конституционный монархизм. Положение было спасено Керенским, вступившим в министры и помирившим этим крайне левых с другими партиями. Оттого и речь его, обращенная к левым рабочим, носит характер успокаивающий.
Кстати, о понятии рабочих о правлении, я сегодня от Ник[олая] Алек[сеевича] слышала следующий рассказ. Дочь Палеолога[38] (конюшенное ведомство) поехала в Думу проведать отца, задержанного там. Ее отвезли в Думу в автомобиле с рабочими и солдатами. Дорогой она разговорилась с рабочими и спросила их, чего же они хотят. «Мы хотим республику и Царя, мы Царя любим. Мы не хотим министров, а чтобы только была республика и Царь». Вот вам и понятие о правлении вообще. Это напоминает мне 1905 год, когда в Саратове крючники и толпа, ходившая по улицам с красным флагом, услыхавши, что в храмах больше не будут называть Государя «самодержавнейший», бросилась в храмы, говоря: «Вот послушаем, если не будут петь «самодержавнейший», то разнесем все и перебьем господ». Опять как бы не повторилась та же история в провинции. Ведь Петроград город не русский. Что-то скажет Русь?
Уделы охраняются солдатами, так как были случаи, что хулиганы прыгали через решетку сада с улицы во двор. А так как из тюрем вместе с политическими были выпущены на свободу воры и грабители, мера эта как предосторожность не мешает. Я думала идти от Панчулидзевых в церковь Уделов ко всенощной, но оказалось, что всенощной не было. Окна перебиты в церкви пулями, и службы не было.
От Ник[олая] Алек[сеевича] я узнала, что в Киеве ни Мария Федоровна[39], ни Ксения Александровна[40] не были арестованы, и что обе почти первые прислали в Думу телеграммы о признании Временного правительства. Что членам Царской Семьи давно все было известно, и они ждали уже переворот. Вот и верно, что этот переворот был приготовлен сверху — высшими сферами.
Слышала там же новость, что Вел[икий] К[нязь] Ник[олай] Ник[олаевич] назначен Главнокомандующим и уже уехал на фронт, признав волю нового правительства. В Думу же он прислал телеграмму такого содержания при первых волнениях рабочих: «Послал верноподданную телеграмму Государю, умоляя его ради спасения России согласиться и исполнить желание представителей народа». Говорят, что Государь и, главное, Государыня были сильно недовольны им, и будто бы было уже намечено отправить его генерал-губернатором в Сибирь. Теперь, конечно, скажут, что это он, который устроил весь этот переворот. Ожидается приезд принца Ольденбургского[41], и уже дан приказ о пропуске его поезда в Петроград. Интересно, как отнесется он к перемене правления. Он стойкий и прямой человек. Будет ли он арестован, и если нет, то останется ли он с теми же полномочиями, что были даны ему Государем?
Говорят, что в провинцию уже посланы приказы о принятии власти представителями Земских Управ, а про губернаторов ничего не сказано. Эта новость весьма опечалила нашего Толстого, которого сегодня посетил мой муж. Сидит сумрачный и голову повесил. В квартире Панчулидзевых со всех столов убраны и спрятаны портреты Государя и других лиц Царской Семьи — говорят, что сделали это на всякий случай, чтобы «гусей не дразнить» и предохранить портреты от порчи. Снежков возвратился, пробыв часа два в Думе, и Кочубей тоже. Последний, прочитав об отречении Государя, снял вензеля с погон и приказал швейцару Уделов носить простую ливрею вместо красной с орлами. Как все это скоро и просто делается — и не кажется, не верится, что умирает старая Россия, просуществовавшая 333 года[42]. Да и люди-то относятся к этому что-то очень легко — целая трагедия, а думают о ливреях! От отмены крепостного права до конца самодержавной монархии прошло только 55 лет. Непонятно, почему Государь не хотел идти по примеру других монархов и дать конституцию России. Думают, что он ненормален — не повлиял ли на него удар, полученный им по голове в Японии. Или Господь закрыл ему очи мысленные.
Настя Давыдовна пошла ко всенощной в Суворовскую церковь и много видела плачущих там во время службы, в особенности плакали, когда пели «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое! — Победы Отечеству нашему на супротивников даруя и т.д.». Переменили уже слова молитвы. Также не пели при окончании всенощной «Благочестивейший и т.д.» — просто пропустили все и пели вместо этого «Господи, помилуй». Позади Насти стояли какие-то богомолки. Одна из них, плача, сказала вслух: «Господи, как на Христа, поднялись и вооружились все на бедного нашего Государя». Вдруг, говорит Настя, слышу за собой потасовку — оглянулась, смотрю, богомолки схватились врукопашную. Священник оглядывается. Я их схватила за руки и скорее растащила, говорю: «Что вы, перестаньте, грех!» Оказалось, что другая богомолка была революционерка, которая стала бранить Государя, а главное — Государыню, называя ее «распутной» и т.д. «Я за них давно уже перестала молиться, даже на духу батюшке каялась в этом!» Настя очень боится за отца (Давида Алекс[андровича][43]). Он так предан был Государю, что переворот, совершившийся теперь, вряд ли перенесет. Здоровье его и так пошатнулось. За брата Александра[44] тоже боится — как устроится он с новым правительством.
Пришла от всенощной также и Александра Ивановна, старая преданная экономка Панчулидзева, помнящая наш старый дом и прежнюю жизнь, — воспитанница покойной Марьи Ивановны, компаньонка покойной Елизаветы Филип[повны] Вигель[45]. Пришла злая, в волнении, говорит — ушла из церкви, не могла молиться. Была у Св. Пантелеймона. Вся церковь наполнена народом, всё девками да студентами с красными лоскутами и бантами. Говорит: «Красные банты себе и в косы-то посадили, не глядели бы мои глаза. Стали петь — пропустили молитву за Царя. Так стало мне противно, что ушла из церкви. И хорошо сделал батюшка наш Царь, что отрекся и сына своего не дал — не стоят эти скоты, чтобы наш ими правил. Иду по улице, вижу, наш старичок дворник чистит снег. Я ему говорю — что, дедушка, все трудишься? — а солдат стоит рядом, подбоченился, да и говорит — а мы вот не будем трудиться, а все иметь будем! — Ну что же, служивый, дай Бог тебе получить, — говорю, — а сама поскорее ушла, так стало все противно». Передаю дословно ее рассказ.
Муж вернулся от своего брата часов около девяти и передал следующее:
(Далее в Дневнике несколько пустых страниц.)
|
