14 марта. Вторник.

Утром ходили с мужем по делам, завтракали у Альберта[25]. На улицах гораздо меньше людей, носящих красные значки. Жизнь входит в обычную колею, и уже не видно рабочих, разгуливающих по улицам. Пошла по Невскому обычная публика. Прямо странно — как скоро все успокоилось и все принялись за свои дела, точно и не было ничего. Как будто и не арестовали Государя. Купила первый номер журнала «День»[26] и, прочитавши его, а главное, увидя первую картинку, пришла в уныние. Меры люди не знают — совсем лакейская психология. Изображен Государь в порфире, стоящий перед штыками и говорящий слова отречения. Конечно, в карикатурном виде. Около него трон и на троне шапка Мономаха. Неприлично и недостойно! Смеются над собой, ведь три года назад только вся эта толпа стояла на коленях перед Дворцом и кричала «Ура!». Ведь не мог же Государь в эти три года другим стать. Теперь над ним глумятся — лучше бы молчали и щадили бы Его и всю Россию.

Пришел Павлик из Лицея. Им говорил речь инспектор Повержо, прося их вести себя очень корректно и не позволять себе никаких выходок относительно милиции. Он говорил, что от их поведения зависит в настоящее время судьба Лицея. Велел себя называть не Ваше Превосходительство, как прежде, а Господин Инспектор. Дядькам всем велено говорить Вы, и просил очень быть вежливыми с членами милиции, дежурящими ежедневно в Лицее. Но несмотря на все его просьбы, на молитве ученики в молитве «Спаси Господи люди Твоя» назвали по-прежнему: «Благословенному Государю» и т.д. К счастью, это прошло незаметно.

После обеда пришел брат Саша и Наташа Ковалькова. Разговор шел больше опять о Саранске. Есть слух, что там не все спокойно, и брат опять боится за мать и Петровича. Наташа рассказала, что видела и говорила с солдатами их полка (стрелки)[27] и что они недовольны и говорили: «Зря мы это сделали!» Но везде они сегодня одно, а завтра другое говорят. Они шли с Наташей по Литейной и видели массу солдат Павловцев — целый полк, все шли под звуки Марсельезы с красными бантами и красными знаменами. Брат говорит, что неприятно было видеть этих солдат с красными значками, идущих под звуки не нашего, чужого гимна. Лучше что-нибудь свое бы выдумали, а то все брать у чужих. Но что же делать, молчать теперь надо. Вечером был Коля Олферьев, обедали с ним у Альберта. Говорил, что сильно работают в министерстве по продовольствию, и пока никаких перемен там нет, кроме министра, конечно.

15 марта. Среда.

Утром рано пришел ко мне бывший гувернер Павлуши Королькова[28] — француз мсье Amiand. Я его с весны не видела — он ужасно постарел, совсем стал развалина. Конечно, сплетничал про министров бывших и рассказывал небылицы про Царскую Семью. Будто у Протопопова нашли письма Государыни к Вильгельму и т.д. Про Государя тоже говорил отвратительные вещи — попросила его помолчать. Теперь все, даже этот ничтожный болтун француз, и этот позволяет себе говорить гадости про нашего несчастного Государя. Лакеи обрадовались — господ нет, и спешат про них сплетничать и судачить.

После его ухода к нам приехал наш бывший Губернатор Ал[ексей] [Александрович] Евреинов. Он рассказал, как уехал из Пензы (что я уже описала ранее), и что теперь он находится со всей семьей у матери в тесной квартире. Хлопочет и просит Оболенского[29] (Дмитрия Алекс[андровича]) пристроить его в Красный Крест или еще куда-нибудь по обороне, так как боится, что его возьмут на военную службу. Ему 44 года, и он в чине прапорщика. Боится, что его возьмут куда-нибудь в обоз, и солдаты, конечно, глумиться будут над «бывшим губернатором». Просил мужа дать ему свидетельство, что он прошлого года был сильно болен (это правда!), и надеется, что, может быть, свидетельство это будет иметь силу и избавит его от службы. Муж обещал, только вряд ли что из этого выйдет — губернатора нарочно запрягут в самую тяжелую военную службу. Он получил письмо из Пензы, пишут, что пока там все тихо. Губернией правит Кугушев, помощником его Герман[30].

Наш бывший полицмейстер приехал также в Петроград. Его в Пензе любили, взяток он не брал, а потому и не скопил ничего. Из Пензы был отпущен с миром, без неприятностей, но зато и без денег. Продал экипаж и с 400 рублями и семьей приехал сюда. Толкался всюду и просил хотя бы на 25 руб. устроиться куда-нибудь, хоть в сторожа, — но ничего не допросился. Не знает, что будет делать. Его фамилия Генсиор[31], и его Евреинов выписал в Пензу из западной какой-то губернии.

По телефону брат Саша сообщил, что Марика писала из Саранска и что там по деревням плохо. Будто бы уже громили усадьбу Обухова Бориса в селе Воеводском, и что у Юрлова тоже был погром. Брата Петровича выставили из Комитета с угрозой чуть ли не убить и требуют, чтобы он с семьей выехал немедленно из Уды. Представляю себе ужас матери — должна на 84-м году жизни покинуть гнездо, где провела всю жизнь[32]. Надо думать, что как только уедут они из Уды — все сожгут. Мать не перенесет этого. Думаю целый день сегодня, что можно бы сделать, чтобы остановить это насилие. Завтра пойду к брату, прочитаю письмо сама.

Сегодня, идя с мужем по Невскому, видели, как шли стрелки — несколько рот с офицерами. Шли стройно, играла музыка Марсельезу и несли красные плакаты с надписями: «Да здравствует свободная Россия!» — «Воевать до победного конца!» — «Все работайте на войну!». О республике ничего на плакатах не было. Слава Богу, взялись за ум — надо победить, а потом уже устраивать республику или еще там что пожелают — все равно! Неприятно мне было смотреть на этих солдат и офицеров, так и хотелось крикнуть: «Изменники, присяге изменили!» Офицеров старых или, лучше, пожилых видно не было — все мальчики безусые. Верно, старые все под арестом сидят, если не убиты, как полковник Шестериков[33].

16 марта. Воскресенье.

Утром сидели дома. Белого хлеба нет — сидим на черном. Обедать поехали к брату Саше, а Павлик отправился прямо из Лицея к Церебровским. У Саши были очень встревожены письмом от Марики из Саранска. Пишет и умоляет отца сидеть в Петрограде. У них идет в городе полная анархия — во главе комитета стоят самые левые и вершат все по-своему. Брата Петровича с большим скандалом выставили из комитета как бывшего Земского начальника и требовали, чтобы он уехал с семьей из имения. Марика ездила к себе в Павловку и заезжала в Уду. Там жизнь пока идет по-старому, но мать ужасно волнуется — опять начались боли в глазу. Лидочка все время в нервном состоянии и торопит Марику ехать скорее в Царское. К обеду приехали Борис Ник[олаевич] Обухов и Любовь Ив[ановна]. Рассказывали, как пришлось им бежать из Саранска, почти ничего не взяв с собой. На него как на Председателя Управы больше всего злобились — все думали, что спрятал сахар. Искали у него в усадьбе склады сахара и пулеметы. Конечно, ничего не нашли — но много вещей украли. Счастье

(На этом фраза обрывается и далее несколько листов не заполнено.)

 

12 апреля. Среда.

Утром были в Министерстве Юстиции. Секретарь Сомов. Разговор с ним о Сергее[34]. Курьер, размахивающий руками. Встреча с Унковским — разговор с ним. Хвалился, что очень занят, 30 часов он работал в сутки? Смех офицера и дамы — разговор с тремя товарищами — искали провокатора. Сказали, что только Керенский может все сделать, а министр внутр[енних] дел ничего не стоит, «вот Николая как скоро свалили, а 23 года царствовал». Дама отвратительная из Москвы желала видеть Керенского — говорила, что его хорошая знакомая. Секретарь air affair — представлялся, что очень занят. Про Керенского говорит, что он и спит тут же, а не дома — так занят. Впечатление хаоса и безпорядка — ничего не добилась.

Потом пошла в Министерство внутренних дел. Видела Леонтьева[35], разговор с ним. Другое впечатление, все справки тотчас выдали. Секретарь знакомых Саши Давидов. Сказала, что у них лучше и порядок. Кажется, остались этим довольны. Курьеры сидят тут же, где секретарь, — на стульях. Тамбовский помещик — растерянный — по аграрным безпорядкам. Сказали, что надо к Урусову[36]. О безпорядках масса телеграмм. Леонтьев сказал, что нельзя арестовывать и что за это отвечать должны, а у Сомова наоборот — что исполнительный комитет все может безответственно делать. Послала телегр[амму] сроч[ную] Петровск[ому] комиссару о земле имения.

Павлик перешел без переэк[заменовки]. Приходил студент, говорил, что снять хотят Ленина и им недовольны. Был Анжело — сказал, что получены нехорошие известия из Черновки. Вечером была на Литейной, читали письмо управляющего — украли вино и спирт, дали мужики расписки. Про управляющ[его] Оболенского — унижен и оскорблен. Письмо от Нади[37] к Пасхе (приложить его). Страх Петрограда перед нашествием немцев — бегут все, у станций запружена улица. Если придут, то конец Царской Семье — не оставят никого. Причислили Уделы к министерству земле[делия], выселяют из квар[тиры] Ник[олая] Алек[сеевича], огорчены и все потеряны.

13 апреля. Четверг.

Утром по делам и покупкам, безпокоюсь о билетах. Была немка — прощалась, боится и едет в Крым. Уехала Запольская в Москву, Швецовы хотят к нам — отказываюсь — сами не знаем, где и как будем жить. Немка рассказывала об убийстве Вирена[38] в Кронштадте и о других зверствах солдат. Топили в прорубях офицеров. Это говорил матрос, участвов[авший] в этом, гость ее прислуги. Говорил с восхищением об жестокостях. Не признают Временное прав[ительство] все — от солдат[ских] депута[тов] до рабочих депутатов. Разговор с купцом у перчаточника. Перчаточник говорит, попы виноваты. Должны проповедовать, а они молчат. Всё читает Библию — говорит, что это лучше, а газет не читает — только раздражают. Купец жаловался на рабочих, у него магазин готового платья, — дерут ужасно, все просят прибавки, хочет закрывать магазин. Распродает старое, новое невозможно делать. Перчатки теперь чистят за 50 к[опеек] пару, хотят 1 р[убль]. Говорит: «Ну и не надо перчаток, без них можно». Разговор о земле и проекте Родичева[39]. Купец жаловался, что сильно берут с них налоги.

Вечером прощались с Чемберс[40]. Они тоже уезжают в Москву. Говорили о Сереже и его аресте — все возмущены. Ей передавала Толбузова, слышала от Неты Олферьевой[41], сестры Керенского. Он [Керенский] был в Царском — Государь очень осунулся, отек нездоровый на лице, ко всему относится безучастно. Любезен был с ним и благодарил за то, что все есть и ни в чем нужды они не имеют. Он очаровал Керенского — как вообще всех, кто его видел когда-либо. Она [Государыня] же, напротив, надменна и горда, свысока смотрела и молчала. Наследник мило бегал и с любопытством поглядывал на Керенского, косился на него.

Рассказ об офицере — кричали матросы «Смерть ему!», а он сказал — жив буду, верю в судьбу, стреляйте! — «Какой храбрый, пусть живет» — и оставили. Другой не послушался адмирала и уехал в Белое. Говорили вчера у Панчулид[зевых] об истории в Кронштадте с Переверзевым[42] — хотели его на штыки поднять и арестовали за то, что признал невиновными арест[ованных] офицеров.

Солдаты шли на фронт. Мое впечатление о публике и подъем.

14 апреля. Пятница.

Утром пошла к Керенскому. Масса разнородного народа, записана 83-й, а было 215 №№ [номеров]. Встретила и мадам Риман[43]. Переверзев называет его [Н.К. Риман] палач. Все бросают упреки, в тюрьме ему плохо — подушки взяли солдаты, ворвались — пищу не позволили носить. Свидания не разрешают. Она в отчаянии. Говорит, напрасно поехали в Финляндию спасаться, лучше в Сибирь надо было.

Двое молоденьких адъютантов разбирали публику. В 1 час прием был. Первыми вызвали чинов судеб[ного] ведомства, а всю остальную публи[ку] в друг[ую] комнату. Я нахально назвалась служащей в Окруж[ном] Суде и принята была 12-й.

Керенский корректен и вежлив — встал, просил садиться — страшно бледен — зеленый, рука забинтована, лицо безцветное, вид и выражение печальные. Спросил о моем деле — сказала об аресте Сергея. Говорит, это скорее дело министра внутр[енних] дел. Сказала, что была, но толку нет, и что все говорят, что только он все может устроить. Улыбнулся, доволен остался — кажется, антагонизм в министерствах. Спросила, не брат ли Анны Фед[оровны]. «А вы ее знаете?» — «Да, мы в свойстве».

Разговор с адъютантом — дразнила его. Разговор со старухой — не хотела судейской назваться. Провокатор прибежал взволнованный. Заходила к Орловской — ужасаются порядками. Дома застала Павлика. Был у студента в комиссариате — говорит, накурено, был чад, народу масса — хаос полный. Исаак забегался. После обеда получила письмо из Пензы от мужа (прилагаю при сем). Описывает подробно все. Потом на траме к Панчулид[зевым]. Зашла на Моховую, 34 к Урусову — товарищу министра внутр[енних] дел по поводу леса в Круглом, Шемелкино — мужики рубят. Народу немного — все по аграрным безпорядкам. Принял — велел телеграмму послать комис[сару] Сарат[ова]. Спросила, что он может сделать. Уговорить и даже солдат послать, если есть надежные.

От него пошла на Литейн[ую]. Читала им письмо мужа. Бранились, кричали, проклинали, друг друга обвиняли и т.д. Письмо от Алеши[44] читала на 8 стр[аницах]. Рад и доволен переворотом. Обещал старикам устроить хорошую жизнь. После будет служить в земстве, если уцелеет земля, и вообще «родине, а не царю». Доволен очень и ожидал этого давно. Настя была у Шингарева[45] — принял хорошо, обещал дело ее о продаже леса железной дороге устроить. Послал телеграмму, спросил, кто ей приход[ится] Панчули[дзев]. Знал в Париже — сказала, сын. Говорит, что мы с ним большие друзья. Она очарована осталась им. Николай Алек[сеевич] говорит, что как устроится порядок, то все продаст — надоели ему все эти истории с имением и скандалы с мужиками.

От них пошла прощаться к Поливановым[46]. Тема разговоров тоже о событиях. В Симбирске вместо Головинского — Баратаев[47], уже успели переменить. В Акшуате мужики сняли землю по 3 р[убля] десятина. Пришел Коля [Поливанов] — у него родился сын Владимир. Обелиск в саду с латинской надписью велели мужики убрать. Одним словом, командуют всеми. Говорит, что удивляется, что 3 р[убля] дали: просто ничего бы не дали — было бы последовательнее. Рассказ об Ушакове Самарском. У него 30000 десятин против Самары. Мужики все отобрали — скот, инвентарь, и сеют, а с него обложили по 3 р[убля] с десятины штрафа. Ездил к Шингареву — тот только руками развел: «Что я могу сделать?» — «Телеграмму комиссару!» — «Да я уже у него был — послал к вам». Так ничего и не добился. Добрые люди научили, послали к Чхеидзе[48] — тот помог, послал телеграмму Совету рабочих и делегата. Усмирил мужиков, и Ушаков сам работает в имении. Наумов[49] с семьей не едет к себе в Самару, смотрит на все с отчаянием, говорит — развал России, и жить летом будет в своей подмосковной. Коля тоже боится ехать в Акшуат, а Мар[ия] Ник[олаевна] едет, говорит, на Бога надеюсь, поеду, имение не брошу.

Рассказали о Бьюкенене[50], посланнике Англии. Поехал в Совет рабочих и сказал: «Вы теперь правите Россией, Временному прав[ительству] мешаете, ну так в такой-то срок устройте порядок — уничтожьте анархию, заставьте работать на заводах и верните дезертиров. Дается Англией вам на устройство срок, иначе мы сами начнем вас успокаивать». Толпа стала кричать, обступили его с яростью и даже стали толкать его. Тогда он хладнокровно вынул часы и сказал: «Я сказал в своем министерстве, что в четыре часа буду на заседании там, и если не буду, то я или убит, или арестован вами. Дано распоряжение, что если я не явлюсь в четыре часа, то в пять объявлена будет Англией война России. Десант идет уже в Архангельск, а японцы во Владивосток». Толпа отступила и моментально утихла. Он уехал свободно. Франция также грозит своим вмешательством. Надо что-нибудь делать — сами не успокоимся.

Урусов сказал, что начались аграрные безпорядки после того, как он узнал, что Ленин послал депутатов от себя по деревням с пропагандой. Коля говорит: несчастье иметь землю, все надо продавать скорее евреям, которые теперь все покупают и устраивают панику, чтобы дешевле получить. Есть слух о переводе Государя в Петроград. Боятся бегства. Шингарев сказал Насте, что он с трудом добился постановления о засеве полей — с большой борьбой с рабочими депутатами.

Милуша уехала в Юрьевку[51] — за билеты дала комиссию, чтобы достать, 25 руб[лей]. Там что-то неблагополучно — мужики требуют удаления ее соопекуна Тимирязева. Мар[ия] Никол[аевна], видя слезы дочери при этом известии, хотела тоже к Чхеидзе ехать, просить заступиться. Кажется, он один теперь может что-нибудь устроить — другие ничего.

От посещения министров получила впечатление какой-то растерянности и неуверенности. Смотрят на вас вопросительно, отвечают неопределенно, отделываются пустыми фразами и восклицаниями. Точно они все не настоящие министры — власть имущие. Из всех более самоуверенно говорил Керенский. У Поливан[овых] слышала рассказ еще об одном зверстве в Кронштадте (там теперь новая отдельная кронштадт[ская] республика — матросы никого не слушают и не признают). Так они одного начальника — командира судна боевого, который требовал особенную чистоту уборки корабля и был о[чень] строг, они его подвели к проруби, перевязали веревками и на несколько минут спустили в воду. Потом вытащили и спрашивают: «Что, чисто там?» — потом опять спустили и делали это до тех пор, пока он не обледенел весь — тогда уж совсем под лед спустили без веревок. Звери, а не люди.

Павлик сегодня был в Лицее — за книгами и работами на лето пошел. Но ему Нератов сказал, что ничего еще не знает, что задано на лето, чтобы приходил завтра. Там, видимо, тоже хаос полный. Паника в городе — страх перед нашествием немцев все усиливается. Боюсь, не достану билетов, а ехать надо скорее по домам. В это время смутное и тяжелое лучше всем быть вместе и ближе друг к другу. У Полив[ановых] узнала, что Беляков[52] — председ[атель] губ[ернской] Симб[ирской] Управы — скрывается в Москве. В губернии дело о продовольствии так запутано, что отсюда из Петрограда выписывают опытных бухгалтеров, чтобы разобраться.