15 апреля. Суббота.

Сегодня рождение Наташи Ковальковой. Утром взяла билеты на 19-у в среду до Оброчного[53]. В два пошла на шеколад к Саше. По дороге вдоль Садовой пошла по Невскому процессия девочек и мальчиков со знаменами и плакатами. Это дети с фабрик, работающих там. В траме возмущались, зачем дети ходят — лучше бы учились. Протестовала относительно этого хождения сестра милосердия и еще какой-то вроде старого приказщика — надо учиться, уже все перевернули и хватит ходить и петь — все равно даром кормить не будут, а грабить начнут, то на всех больше 3 р[ублей] не достанется и т.д. Какой-то прапорщ[ик] заступался. Это, говорит, протест детей против непосильной работы. Сестра милосердия едет в Новорос[сию] в станицу, бранила ужасно Петроград. Жених у нее, казак в станице, — говорила, что землю казаки ни за что не отдадут.

Обедали у Саши, все время говорили о предстоящих событиях. Говорят, что 23-го будет опять какая-то забастовка — верно, солдаты с рабочими схватятся и драка будет. Опять в воздухе чувствуется что-то неладное, все что-то опять озлоблены, недовольны — везде слышится, что старый режим был плох, а новый еще хуже. Свободы нет никому.

Коля [брат] рассказывал о том, как вчера явились к нему солдаты с капитаном во главе и требовали, чтобы им дали два вагона постного масла. Он сказал, что им должно все выдать интенданство, а не его отдел. Но солдаты были очень возбуждены, а капитан делал ему знаки предупреждения. Тогда Коля написал ордер и велел выдать им масло, хотя не имел на это права, но что делать — не на штыки же лезть. Сказал об этом Шингареву — тот только посмеялся: что же делать — ничего не поделаешь, уступаешь силе! Еще подробно рассказал о истории с Переверзевым — прокурором в Кронштадте (вчера ее слышала), а он еще прибавил подробности. Из Симбирска есть известие, что арестован Воейков[54], что полный хаос в деле продовольствия, ничего не разберут. Наши Панчулидзевы начинают продавать вещи.

16 апреля. Воскресенье.

Сидела дома все утро. Павлик пошел играть в футбол в Лицей, пришел к пяти часам. Звонила Наташа Ковальк[ова] в телефон — Саша заболел. Опухли железы и рвало — не выносит, верно, организм йод, который он начал принимать. Вечером пошли прощаться к Швецовым. У них была графиня Литке[55], приятельница их и моей Наташи по Смольному. Она начальница какого-то приюта слепых женщин. Рассказывала, что ее слепые тоже волнуются и требуют нового управления и отдачи в их руки все распоряжение приютом.

Таня [Швецова] грустна и печальна — ее ухаживатель Нарышкин женился на Тимашевой[56]. Она им увлекалась, и его женитьба для нее и вообще для семьи большое разочарование и гибель надежды на устройство Тани. Потом пришла belle-soeur Марисы — Швецова — совсем похоронная дама, скучна и печальна, смотреть на нее тошно.

Когда я ехала в траме к Швецовым, был маленький смешной эпизод. Народу было много, по обыкновению все толпились при входе в вагон и не хотели проходить вперед. За мной стоял какой-то господин с видом педагога — в очках и с книгами в руках. Он просил всех подвинуться вперед и, не достигнув исполнения своей просьбы, сказал: «Вот люди, которые не желают соблюдать порядка, это про них Гоголь написал: для них закон не писан!» — На эти слова сидящая какая-то горничная или кухарка отозвалась возгласом: «Нынче все равны!» — «Да, конечно, равны и поэтому должны быть все вежливы, — отвечал педагог. — Впрочем, равенство не всегда полное бывает — вот вы и не слышали и не знаете ничего про Гоголя, а я его хорошо изучил, — вот и нет между мной и вами равенства. Я образован, а вы нет». Ответа на это не последовало.

Засиделась у Швецовых долго. Между прочим, M-me Швецова (belle-soeur) сказала, что юнкера, кончающие этот год школы, все сговорились не поступать в полки: Измайловский, Волынский, Московский и Гренадерский — на том основании, что солдаты ведут себя невозможно. По ее словам, они все еще не могут успокоиться — требуют, чтобы убавили офицерам жалованье, выселяют их из квартир, лишают всего и т.д. Говорит, что солдат в Измайловском полку возмущает их священник и натравливает на эти безпорядки. Мариса отправила мать в Москву и собирается ехать с детьми в Харьков к Голицыным. Говорит, что настроение в Петрограде нехорошее — немцы не придут, но матросы в Кронштадте ведут пропаганду грабежа и, кажется, намерены взрывать форты. Тогда и Петроград не уцелеет. Слышала, что объявлена будет скоро эвакуация Петрограда, Пскова, Ревеля и других городов. Хорошо, что мы взяли билеты и, может быть, выберемся отсюда до всех ужасов. А может быть, все это выдумки и вздор. Хорошо было бы уехать куда-нибудь подальше — в Пермь, Вологду, Вятку, а то в Пензе тоже небезопасно — много солдат и рабочих.

От Швецовой ушла поздно, в двенадцать. Трамваи шли последние по Невскому — я доехала до Садовой и пошла домой пешком. Перед Русско-Азиатским банком стояла большая толпа — я подошла, думая, что случилось какое-нибудь несчастие, и спросила: «А что тут произошло?» На это последовал ответ от господина в круглой мягкой шляпе, вид рабочего интеллигента: «Это собрались люди, чтобы мнениями поделиться». Это интересно, подумала я, и стала прислушиваться. Толпа состояла большей частью из молодых рабочих, солдат, курсисток. Пожилых было тоже несколько человек. Еврейский выговор в речах слышался отчетливо и ясно. В толпе было несколько центров, и почти везде говорили евреи — акцент их выдавал. В одном центре несколько человек спорили с евреем, доказывая ему, что Временное правительство отказалось от аннексий и что если Франция отберет Эльзас и Лотарингию, это не будет аннексией. Еврей это опровергал, говоря, что Временное правительство не отказывалось от аннексий, что нигде это не напечатано. Какая-то девица в шапочке его поддерживала, неистово крича и махая руками.

В другом центре собралось несколько солдат, споривших со штатским в мягкой шляпе. Я слышала конец спора, и небольшой молодой солдат с весьма симпатичным лицом говорил штатскому: «Зачем вы хотите натравливать нас на офицеров? Мы с ними теперь сошлись как товарищи, наши отношения наладились — мы не можем быть без офицеров, тогда пропадем. В нашем полку ни одного убийства не было — только двоих арестовали, а были офицеры очень злобные, которые за малейший непорядок в одежде били по мордам. Вы нас хотите натравить на офицеров, думаете, что мы, солдаты, совсем дураки и не понимаем ничего, а мы не хотим анархии и Ленина слушать не будем. Я приехал из провинции, у нас в полку все сошлись с офицерами, а здесь черт знает что творится. Гарнизон Петербурга весь анархисты. Ведь революцию сделал не гарнизон — это небольшая кучка людей, — а вся армия. Если бы армия не захотела переворота, то гарнизон ничего не мог бы сделать». Говорил солдат хорошо и с большим чувством.

В третьей группе какой-то вроде морячка по фуражке, но в пальто, говорил, что революция произошла от Распутина, не будь его, еще долго бы не было переворота. Распутин совсем уничтожил престиж власти, а война помогла обновлению России.

Немного дальше стояла большая группа, которая слушала нескольких говоривших и споривших о Ленине. Одни были против него, другие защищали. Говорили, что его не надо арестовывать и что напрасно это хотят сделать. Этим только дразнить рабочих — его слушают, но почти никто с ним не согласен, а если арестуют, то все большевики встанут за него и тогда несдобровать буржуям и Временному правительству. Хотя Керенский и не буржуй, но и ему несдобровать. Другие говорили, что Ленин прислан немцами, что он провокатор и желает анархии. Тогда придет к нам немец, и конец свободе — опять будет царь. Почему, кричал один, сегодня Ленин не приехал в Манеж на митинг — его просили об этом, народ хотел спросить у него отчета и ясного положения его программы, а он не приехал. Почему? — с озлоблением кричал субъект мрачного вида. Курсистка с азартом отвечала: «Не приехал, потому что устал и переутомился». — «А, устал! — кричал мрачный человек. — А не устал, когда целый день с балкона кричит — там целый день стоит и слушает толпа. Он боится людей, которые могут с ним спорить, а с невеждами говорит целый день, они не понимают весь смысл его слов. Зачем мы хотим судить Сухомлинова, Протопопова и Штюрмера — они тоже, как Ленин, хотели сепаратного мира — их будем судить, а он может говорить. Не бывать миру без победы». В другом центре, наоборот, были за Ленина и говорили, что это темные силы возбуждают против Ленина, чтобы пошли опять всякие эксцессы, которые на руку контрреволюции.

Я слушала довольно долго, переходя от одной группы к другой. Разговоры шли все на эти же темы. Немного боялась, что на меня будут косо смотреть и опасаться — ведь я ни по возрасту, ни по одежде не похожу на социал-революционерку, но никто не обращал на меня внимания и вид мой их не смущал. Наслушавшись, взяла извощика и поехала домой. Спрашиваю его дорогой: «Что это они говорят?» — «А пес их знает!» — невозмутимо отвечал возница. В воротах нашего дома я остановилась и спросила дворника: «А народ-то опять что-то баламутится!» — «Да, что-то опять затевают, и чего им надо? Всего достигли, Царя нет, землю отобрали уж везде на ять, солдатам свобода дана — не знаю, чего еще хотят?» Думаю, что теперь идет дележ за Ленина. Один рабочий говорил, что уже начали арестовывать некоторых из них. Не знаю, правда ли? Опять старый режим идет.

(Далее пустые страницы.)

(Далее записи карандашом и на другой бумаге.)

19 апреля. Среда.

Утром убирала вещи и укладывала багаж. Уехали в пять часов на поезд в Оброчное. Давка на вокзале, украли у кого-то чемодан. Носильщики с меня взяли 20 р[ублей]. Должна была
отдать. Перепутали багаж. Ехали просторно. Разговор с каким-то интеллигентом, ел он безобразно колбасу. Солдат не пускали к нам. Хвалился, что сидел где-то в Сибири. Про помещиков, что продавали крестьян, что землю даром возьмут и т.п. Радовался, что Времен[ному] правит[ельству] не доверяют. Настроение в Петрограде полно электричества, опять все недовольны, грубы и злы. Надо ждать вспышки.

20 апреля. Четверг.

В Москве. Говорил Пав[лик] с Вавоч[кой] по телефону. Ехали хорошо — солдаты были только в коридоре. Какие-то все чуваши и черемисы, грязные и ободранные, лица зверские — грубы и невежливы. Ночь спали хорошо. Только были два офицера, молодые, жаловались, что нельзя служить с солдатами. Просили воды горячей у проводника — говорит, теперь ничего не достать по нынешним порядкам.

21 апреля. Пятница.

Доехали хорошо до Оброчного утром. Только еле-еле пробрались к выходу через солдат. Багаж не дошел и все перепутали с квитанциями. Застали всех в доме — и Гога[57] с товарищами. Надя рассказала, как была у Сергея в Ардатове. Боялись толпы и не могли оставить при полиции — перевели в тюрьму. Прокурор запросил об обвинении — сказал, что не может держать долго без повода в тюрьме. Если освободить — решили ночью увезти верхом переодетым, а то разорвут. Козел отпущения — все валят на Сергея. Теперь там нет провианта, и все валят на него. Надежда Васильевна горюет о Гоге, нигде не кончил, идет в Дагестанский полк — из Пажеского уходит, не хочет быть Садовым прапорщиком (глупо — не все ли равно).

На этом Дневник обрывается.