Так называется представляемый читателям «Русской линии» отрывок из неопубликованной рукописи известного российского публициста и политического деятеля Анатолия Гутмана (А. Гана). Хотелось бы обратить внимание, на достаточно объективную оценку им трагических событий декабря 1918 года, остающихся до настоящего времени (в части современной публицистики) свидетельством т.н. «белого террора» со стороны «только что захватившего власть Колчака». Оценка Гутмана (Гана) тем более интересна, что он был человеком отнюдь не «правых» взглядов. Тем не менее, «трагедия братоубийства» Гражданской войны, пресловутая «атамановщина», равно как и очевидная слабость власти самого Колчака, показана им достаточно чётко. Примечательно, что при описании подавления восстания речь идёт о казнях «социалистов» (членов эсеровской и большевистской партии), а отнюдь не об одних «учредиловцах». Таким образом, не приходится говорить о «массовых убийствах членов Учредительного Собрания», как это, подчас, утверждает современная публицистика. Приведена статистика убитых, раненых с обеих сторон. «Порядок» чисел, конечно, большой, но никак не «многотысячный». Наиболее актуальными представляются свидетельства о непричастности адмирала Колчака и возглавляемого им Российского правительства к самосудам «атаманской вольницы».
Первая часть воспоминаний Гутмана (Гана) (также не переизданная до сих пор в России) увидела свет в Шанхае, в 1921 году, под наименованием «Россия и большевизм».
Рукопись текста хранится в Государственном архиве Российской Федерации (фонд 5881, Опись 1, Д. 180. Лл. 146−168.). Сохранена пунктуация подлинника. Комментарии Гутмана (Гана) даны в скобках, комментарии публикатора — в скобках, курсивом.
Уместно также привести документальные свидетельства из сборника документов следственных органов белого правительства и советских карательных органов «Красный террор на Востоке России в 1918—1922 гг.», опубликованного в 2006-м году в издательстве «Посев» С.С. Балмасовым. Эта книга содержит убедительные сведения о причинах карательных акций белой власти, которые нередко представляли собой ответные действия на выступления местных красных партизан и подпольщиков.
В.Ж.Цветков
+ + +
С момента свержения в Сибири советской власти, большевики ушли в подполье, энергично продолжая свою работу. Отогнанные правительственными войсками от центров железнодорожной магистрали, они ушли частью в тайгу, частью в отдалённые от центров селения, где оправлялись от ударов, собирались с силами. Поддерживая оживлённую связь с хорошо законспирированными городскими ячейками, большевикам время от времени удавалось вызывать местные восстания, не носившие, однако, серьёзного характера. Сибирь всегда таила в себе массу бродяжного, таёжного и уголовного элемента, к которому присоединялись разбитые в боях в середине 1918 г. с чехословаками и белыми русскими и бежавшие в тайгу красногвардейцы (Красной армии, как известно в продолжении первой половины 1918 года ещё не существовало). Комиссары, в большинстве уголовные преступники, прошедшие тяжёлую школу каторги, умели использовать активный преступный элемент. Вокруг них группировались социальные отбросы городов и сёл, при любом строе готовые на грабежи и убийства. Красногвардейцы из военнопленных мадьяр опасались, что в случае поимки их ждёт неминуемая смерть, главным образом, со стороны чехов не дававших им никакой пощады. Они предпочитали укрываться в тайге и, присоединяясь к разбойничьим шайкам, спасались от голодной смерти. Пользуясь сибирскими безлюдными пространствами и тайгой, большевики учли невозможность организации их врагами правильной с ними борьбы.
Они продолжали накапливать свои силы, организовывая исподволь восстания. В средствах у них недостатка не было, так как они при побеге успели захватить награбленные в казначействах и Государственных банках денежные знаки и золото.
30 ноября в Тюмени большевикам удалось взбунтовать мобилизованных омским правительством новобранцев. Произошла кровавая свалка. Убито и ранено было несколько десятков чинов администрации и милиции. Благодаря подоспевшей воинской части бунт был скоро подавлен, и наиболее виновные, в числе которых оказались комиссары, были расстреляны. Через некоторое время большевики подняли восстание в Мариинском уезде на станциях Камарчага и Иланской Сибирской железной дороги. Эти восстания кончились для них также неудачно. Правительственным войскам не стоило большого труда восстановить порядок. При ликвидации восстаний зачинщики и главари обыкновенно уходили своевременно, а страдающим элементом оказывалась слепая толпа, соблазнявшаяся возможностью погромить начальство и пограбить богатых людей.
Непрекращающиеся восстания в тылу Сибирской армии, сражавшейся на главном фронте создали крайне напряжённую атмосферу в Омске, откуда часто приходилось посылать специальные, преимущественно казачьи отряды, для их подавления. Бунты носили крайне жестокий, зверский характер. Партизаны, предводительствуемые коммунистами, бесчеловечно убивали и истязали правительственных чиновников, офицеров и солдат.
Вот характерная выдержка из протокола осмотра трупов погибших во время крестьянского бунта в Мариинске, Томской губернии.
«
В город привезли пять трупов офицеров. У каждого из них вырезаны ремни из спины. Медицинским осмотром трупов установлено, что ремни были вырезаны у живых. Все офицеры взятые крестьянами в плен, варварски перебиты» (Заря, Томск, 5 февраля 1919 г.). Такие сообщения часто появлялись в повседневной печати (в следующих документальных публикациях предполагается привести свидетельства подобного рода — прим. В.Ц.).
Тяжесть борьбы с партизанскими восстаниями в тылу легла преимущественно на, так называемые, отряды особого назначения, организованные казачьими офицерами, по местному названию — атаманами, Красильниковым, Волковым, Катанаевым и Анненковым ещё задолго до ноябрьского переворота.
После переворота большевики получили неожиданно для себя весьма ценных союзников в лице подпольных организаций эсеров, энергично взявшихся за «работу».
После изгнания Авксентьева, Зензинова и Аргунова из Омска эсеровские организации повели из подполья объединённую с большевиками работу по свержению правительства. К тому же времени стало известно о начавшихся переговорах между советским правительством и некоторыми лидерами эсеровской партии о примирении. Сообщались имена членов партии Вольского, Шмелёва, Падвицкого и др., протянувших руку советскому правительству и уехавших через уфимский фронт в Москву. Омск, как и вся Сибирь, был наполнен эсеровскими агентами, укрывавшимися в общественных и государственных учреждениях. Город кишел также большевистскими агентами, официально выступавшими под фирмой эсеров. На окраине Омска находился большой концентрационный лагерь, в котором содержалось несколько тысяч пленных мадьяр и красногвардейцев. Лагерь охранялся чехословацкими и русскими отрядами. Можно понять, какой опасности подвергалось только что возникшее правительство адмирала Колчака и в каком нервном состоянии жила тогдашняя резиденция правительства.
В то время в местной тюрьме сидело много большевистских комиссаров со своим главой Михельсоном, бывшим председателем Омского совдепа. Благодаря слабости стражи и её подкупленности, Михельсон получил возможность из тюрьмы сноситься со своими, оставшимися на воле, товарищами и руководить подготовкой восстания. Подпольный коммунистический комитет имел свои ячейки в местном гарнизоне, милиции и других организациях; совместно с группой железнодорожных рабочих, он разработал план восстания до мельчайших подробностей. Расчёт был, главным образом, на пленных красногвардейцев и рабочих. Небольшой отряд вооружённых заговорщиков должен был захватить городские склады оружия, освободить военнопленных из лагеря, арестантов из тюрьмы, вооружить их и с ними отправиться на узловую станцию Куломзино (в 7 верстах от Омска). Там предполагалось захватить железнодорожный путь, прервать телеграф и телефоны, разрушить железнодорожный мост на Иртыше и этим воспрепятствовать подвозу правительственных войск с фронтов. После этого было легко захватить и правительство. Заговорщики, если не рассчитывали на поддержку чехов, то были всё же уверены, что чехи, как и другие союзники, сохранят нейтралитет.
Охранные власти Омска агентурным путём узнали о заговоре за два дня раньше. Удалось накрыть тайную квартиру в момент заседания большевистского штаба, обсуждавшего последние мероприятия задуманного дела. Было арестовано 20 человек главарей и в ту же ночь они, по приговору военно-полевого суда, были казнены. Другая же часть заговорщиков успела скрыться и решила, по-видимому, привести задуманное в исполнение.
В некоторых частях омского гарнизона заговорщики имели своих людей. В ночь на 22 декабря взбунтовались две роты, расположенного в городе 8-го сибирского полка в количестве 300 человек и, захватив оружие, вышли на улицу. Там их ожидали предводители. По дороге им удалось в некоторых местах прервать телефонную и телеграфную проволоку. Подойдя к тюрьме они вошли в караульное помещение, обезоружили караул в 40 человек, связали караульного офицера, потребовали ключи и вошли внутрь. Всё это было проделано в 15 минут; внутренняя тюремная стража, совершенно растерявшись, исполнила беспрекословно приказания бунтовщиков.
В то время в омской тюрьме содержались доставленные из Уфы и Челябинска бывшие члены Учредительного Собрания, несколько служащих канцелярии «Комуча» — партийные лидеры социалистических организаций. Среди арестованных были эсеры Нил Фомин, Подвицкий, Лотошников, Филипповский, Павлов, Девятов, Локотов, Иванов, Николаев, Еврасов, Сперанский, Нестеров, Феодорович и др., задержанные в Уфе; редактор социалистической газеты в Челябинске «Власть народа» Евгений Маевский, социал-демократ Брудерер, и бывший уполномоченный Екатеринбургского Временного Правительства социал-демократ Кириенко. Деятели «Комуча» обвинялись в расхищении многомиллионных сумм из Уфимской конторы Государственного Банка и Казначейства, в произвольном печатании денежных знаков и в участии в заговоре против центральной власти, организованной группой Чернова. Маевский обвинялся в призыве к восстанию. Газета «Власть Народа», которую редактировал Маевский, изо дня в день вела резкую пропаганду против Омского правительства и открыто призывала к вооружённому выступлению. Военные власти подвергли её предварительной цензуре и требовали её закрытия. В одной из своих статей под заглавием «Всё о том же», Маевский между прочим писал: «Народу пора сказать адмиралу Колчаку: твоё место на острове Святой Елены». Тогда по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандующего, Маевский был арестован и доставлен в омскую тюрьму. Штаб настаивал на предании его прифронтовому военно-окружному суду для осуждения по законам военного времени. Но по личному распоряжению адмирала было решено предать его в распоряжение прокурора Омского окружного суда. Некоторые другие лица были задержаны по распоряжению местных начальников гарнизонов, как опасные антиправительственные агитаторы, но им конкретных обвинений не предъявлялось.
Указанные лица воспользовались предложением прибывшего ночью в тюрьму большевистского отряда и ушли вместе со своими освободителями. Как удостоверяет эсеровский «летописец» (см. брошюру «В застенках Колчака» члена ЦК Д. Ракова), дело происходило так: «начали освобождать „политических“ и прежде всего большевиков и красногвардейцев. Часть наших стала обсуждать, следует или не следует покидать тюрьму. Большевики торопили с выходом. Солдаты по наивности говорили „учредителям“, чтобы те шли в казармы и образовывали власть. Наконец, все вышли. Чуваши сейчас же отправились на квартиру к знакомым. Павлов, Лотошников, Подвицкий и ещё несколько человек отправились на квартиры кооператоров — возрожденцев. Положение остальных становилось критическим. Большевистский отряд отправился на Куломзино. Начало светать и в городе поднялась тревога, показались патрули казаков. Наши всей толпой двинулись в дом „Земля и воля“, что на углу Гасфортовской и Второго Взвода. Владыкина, у которого больная нога, пришлось нести на руках. С огромным риском прошли мимо патрулей, спрятались в подвальном этаже указанного дома».
Дальше события разыгрывались в следующем порядке: над усиленным приблизительно до 500 человек отрядом принял командование освобождённый из тюрьмы большевистский комиссар Михельсон. Отряд отправился к концентрационному лагерю, где всё было подготовлено к к освобождению военнопленных. Заметив издали приближение подозрительного отряда, дежуривший у телефона чешский унтер-офицер успел предупредить чешский штаб, и оттуда к месту двинулась рота с пулемётами. По распоряжению большевистского командира, верный своему долгу чешский солдат был расстрелян у телефонной будки. Чешская стража отказалась пропустить мятежников за проволочную ограду, а последние не решались дать тут бой и быстро ретировались. Они отправились на станцию Куломзино, где ожидали вооружённые группы железнодорожных рабочих. Тотчас же были построены правильные боевые колонны, которым был дан приказ обезоружить железнодорожную милицию, занять станцию и депо, разрушить железнодорожный мост на реке Иртыш и двинуться к городу. Всё это было проделано между часом ночи и 6 часами утра.
Однако, нападение на тюрьму и концентрационный лагерь не застало военные власти врасплох; они были к этому подготовлены. К станции Куломзино были быстро двинуты правительственные войска: казачьи части и полевая артиллерия. Около 10 часов утра между правительственными войсками, среди которых была небольшая часть чешских легионеров и мятежниками завязался горячий бой. В ход были пущены пулемёты и полевая артиллерия, расположившаяся против станционного посёлка и обстреливавшая укрывшихся в станционных зданиях большевиков. У восставших были только ружья и пулемёты, ибо их попытки разграбить в городе склад оружия, успехом не увенчались. После пулемётной подготовки, казаки окружили и атаковали восставших. Последние сначала сильно защищались, стреляя в упор в атакующих, но вскоре, терпя большие потери, стали отступать за линию железной дороги. Часть их разбежалась. Однако, большую часть бунтовщиков удалось окружить и загнать в железнодорожное депо, где их разоружили. К вечеру 22 декабря мятеж был подавлен. Город ещё с утра был объявлен на осадном положении и власть перешла в руки военных. Взятых в плен с оружием в руках судили военно-полевым судом.
По проверке задержанных оказалось, что руководители боя, комиссары, в том числе Михельсон, успели скрыться. В результате кровавой схватки на стороне восставших было много потерь убитыми и ранеными. Это объясняется отсутствием у восставших артиллерии и тем, что они были окружены. Бывшая на стороне правительственных войск артиллерия быстро решила судьбу боя. Крайне озлобленные казачьи части жестоко расправлялись на месте боя со своими врагами. Командирам отдельных частей стоило большого труда остановить расправу с пленными большевиками. Той же ночью по распоряжению командующего войсками, были учреждены два полевых суда — на станции Куломзино, на месте боя, и в г. Омске, в котором в течение дня и ночи, на окраинах были задержаны отдельные группы восставших, стрелявшие в правительственные отряды. Согласно опубликованным вскоре официальным данным при подавлении мятежа в Омске, по приговору военно-полевого суда, было расстреляно 49 человек, приговорено в каторжные работы и в тюрьмы 13 человек, убито во время подавления беспорядков 133 человека. В Куломзино же по приговору военно-полевого суда было расстреляно 117 человек, оправдано 24 человека, убито при подавлении мятежа 124 человека. На стороне правительственных войск было потерь: 24 убитыми, 35 ранеными. Чехов было убито 7 человек, ранено 18.
В момент поднятия бунта в Омске находились, кроме чехословаков и сербо-румын, следующие части союзных войск: батальон английской пехоты под командой полковника Уорда, две бригады канадской пехоты. Полковник Уорд, он же начальник британской военной миссии, узнав ночью о происшествии, по собственной инициативе двинул часть своего отряда в главную ставку и личную квартиру адмирала Колчака на набережной Иртыша. Эта охрана была вскоре по желанию адмирала снята. Отряд чехов и сербов своевременно занял железнодорожный мост, концентрационный лагерь и иностранные миссии. Канадские войска держали нейтралитет. Впрочем, в их услугах не было никакой надобности.
На следующий день, от имени начальника гарнизона г. Омска был распубликован приказ, в котором предлагалось всем бежавшим из тюрьмы явиться обратно в трёхдневный срок (Д. Раков в своей брошюре удостоверяет, что срок для возвращения был дан однодневный. Однако официальными документами устанавливается трёхдневный срок). Возвратившимся добровольно гарантируется безнаказанность, так как побег признавался вынужденным. Неявившимся же в указанный срок приказ грозил расстрелом на месте задержания. Та же кара предусматривалась для хозяев квартир, где бы беглецы по истечении срока были обнаружены.
Вместе с большевиками указанные выше лица разбрелись по городу к знакомым. Они выжидали там результатов восстания. Когда выяснилось, что большевики проиграли свою ставку и военные власти жестоко наказывают участников мятежа, для бежавших встал вопрос, — как быть? В городе шли повальные обыски, особенно в подозрительных квартирах и дальше оставаться укрытыми становилось опасным. Некоторые из бежавших: Феодорович, Нестеров, Филипповский, Иванов, Сперанский и Владыкин не пожелали вернуться в тюрьму и скрылись из Омска. Другая же часть, а именно: эсеры Девятов, Кириенко, Фомин, Барсов, Саров, Локотов, Павлов, Лотошников, Подвицкий и социал-демократы Маевский и Брудерер решили вернуться в тюрьму, доверяя опубликованному приказу, гарантировавшему их безопасность. Их родственники, в день распубликования приказа обращались по этому поводу, через близких им местных кооператоров к министру юстиции Старынкевичу и другим начальствующим лицам и спрашивали, как поступить. Они получили успокоительные заверения в том смысле, что арестованные могут вполне спокойно вернуться в тюрьму и, что им ничто не угрожает. Старынкевич, помимо того уверил, что после наступления некоторого успокоения и выяснения их непричастности к мятежу, многие из арестованных будут совершенно освобождены за отсутствием серьёзных оснований к их дальнейшему задержанию. В тот же день Девятов, Фомин, Кириенко, Маевский, Брудерер и др. Добровольно явились в тюрьму и были рассажены по камерам.
Казалось, ничто не предвещало рокового конца и всё кончится для них благополучно. Но в создавшихся на тот момент в Омске условиях можно было ожидать всяких эксцессов. Правительство адмирала Колчака пришло к власти всего месяц тому назад. Оно ещё не успело закрепиться. В его распоряжении не было надёжных военных сил. Омский гарнизон состоял преимущественно из казаков и добровольческих частей, сформированных казачьими офицерами. Так называемая атамановщина играла тогда доминирующую роль.
Самоопределившиеся военные единицы всегда представляют опасность для нормального государственного порядка, особенно, когда им самим приходится его поддерживать. Но в данном случае приходилось начать строить государственность, опираясь именно на эти самоопределившиеся отряды. Если отрешиться от всякой предвзятости, то нужно признать, что новая власть, воцарившаяся в Омске 18 ноября, была главным образом, обязана своим успехом этим казачьим офицерам, легко сбросившим членов «Директории» и расчистивших путь для адмирала. Вполне понятно, что новое правительство, не обретшее ещё ни внутренней, ни внешней силы, находилось как бы в плену у казачьих атаманов и было вынуждено с ними считаться, особенно, когда дело шло о защите безопасности правительственной резиденции. Выше я упомянул, что казачьим частям, так называемым отрядам особого назначения, приходилось всё время на своих плечах выносить тяжесть борьбы с внутренним врагом. Вполне естественно была повышенная нервность их начальников и введённых в бой казачьих масс, которые, действительно, проявили необычайную жестокость при подавлении мятежа.
Атмосфера в Омске накалялась. В военных кругах росла ненависть к социалистам-революционерам, объединившимся с большевиками в борьбе с правительством. Черновская грамота (декларация-обращение В.М. Чернова, с призывами сопротивляться Колчаку, упразднившему Уфимскую Директорию — прим. В.Ц.) и беспримерная подпольная агитация эсеров безусловно содействовали мятежу 22 декабря, хотя эсеры сами открыто не выступили, предоставив совершить кровавое дело несчастной распропагандированной кучке солдат и рабочих; этой массе и пришлось жестоко расплатиться. Естественно и понятно было доведённое до высших градусов чувство возмущения эсеровскими лидерами у казачьих атаманов, как и вообще у военных. И если от армейских офицеров, под влиянием воспитанной в себе дисциплины и достаточной культурности можно было ожидать подчинения своих личных чувств требованиям закона, то атаманы этим требованиям удовлетворяли в значительно меньшей степени. Казачьи атаманы представляли собой, готовых на личное самопожертвование но, к сожалению, людей больше волевых импульсов, чем разума, культурности и дисциплины. К тому же они были проникнуты безудержной жаждой мести по отношению к коммунистам и социалистам вообще. Они считали необходимым уничтожить «головку» как большевизма, так и эсеровщины, не соображаясь ни с какими указаниями государственной мудрости и политической тактики. Они рассуждали примитивно, по-военному: социалисты в подполье опаснее крупных воинских частей открыто выступавших с ними в бой, и поэтому мы стремимся их уничтожить. Можно сколько угодно осуждать этих людей за такую примитивность образа мыслей и кровожадность. Но это был факт. Если удалось избегнуть кровавых эксцессов в ночь ноябрьского переворота, прошедшего в мирной обстановке, то теперь, когда страсти разгорелись, когда запахло кровью и порохом, предотвратить эксцессы было уже не в человеческой власти: тем более, что в дни подавления мятежа правительство бездействовало и власть принадлежала военачальникам.
По всем данным идея расстрела наиболее одиозных учредиловцев и социалистов, содержавшихся в тюрьме принадлежала атаманам Красильникову, Катанаеву и др. Красильников руководил всеми операциями против мятежников и состоял комендантом города. Высшее военное начальство — командующий Степным корпусом генерал Матковский и начальник гарнизона генерал Бржозовский — никакого участия в этом убийстве не принимали, ибо, во-первых, это были достаточно ответственные люди, чтобы не оценить всего вреда, наносимого той расправой правительству и, во-вторых, они знали, как это будет видно из нижеследующих фактов, что подобные расправы вызовут возмущение Верховного Правителя и Совмина. Но казачьи атаманы ни с чем этим не считались. Они, наоборот обвиняли адмирала в потворствовании демократии и в его нежелании идти по сомнительному пути кровавой мести, они видели его заигрывание с социалистами.
Хотя документально установить это и не удалось, но из совокупности всех данных, сопровождавших акт убийства, не оставалось сомнения, что неофициальный приказ офицерам Рубцову, Барташевскому и др. забрать всю группу учредиловцев как наиболее опасных большевиков, из тюрьмы и доставить их в полевой суд, функционировавший в гарнизонном собрании, отдал Красильников, который не мог действовать без ведома и участия других казачьих атаманов. Они рассчитывали, что полевой суд приговорит к расстрелу приведённых арестантов, не разобравшись в их вине, без какого-нибудь уличающего материала.
В ночь на 23 декабря, около 12 часов, в омскую областную тюрьму явился воинский отряд под командой капитана Рубцова и Барташевского, которые предъявили начальнику тюрьмы требование выдать им группы арестованных по представленному списку для конвоирования их в военно-полевой суд. Ордера председателя суда о приводе командиры отряда не представили. Так как накануне тюрьма была разгромлена и находилась под ведением недостаточно опытного военного караула, то дежурный караульный офицер не стал возражать против требования отряда и выдал Рубцову и Барташевскому требуемых лиц, ограничившись их приёмной распиской. В список входили некоторые большевистские комиссары, в том числе интернационалист Н.А. Попов, активный деятель большевистских организаций, подлежавший военно-полевому суду. Однако Попов лежал в тифозном отделении тюремной больницы, куда офицеры не решались войти (присяжный поверенный Н.А. Попов, опаснейший большевистский деятель, через некоторое время был освобождён из тюрьмы по распоряжению омских судебных властей и взялся вновь за своё дело подготовки свержения власти. В начале 1920 года, после ареста адмирала «Политическим Центром» Попов был делегирован большевиками в следственную комиссию, допрашивавшую адмирала и Председателя Совета Министров Пепеляева. Последнего Попов допрашивал единолично (допрашивал так «хорошо», что никаких «следов» проводимого следствия не сохранилось — В.Ц.)).
Арестованных: Маевского, Кириенко, Девятова, Нила Фомина и др., в числе 13 человек, не грузовом автомобиле интендантского управления повезли в военно-полевой суд, помещавшийся в гарнизонном собрании в самом центре города. Председатель суда, просмотрев список приведённых арестованных, заявил, что об этих лицах никакого дела в производстве суда не имеется и, что он не считает возможным их судить. Предстояло их отправить обратно.
Как удостоверяют данные следствия военного прокурора Кузнецова и сенатора Висковатова, в то же самое время происходило заседание военно-полевого суда и партию приговорённых к расстрелу отправляли для исполнения приговора. К этой партии присоединили часть приведённых из тюрьмы и повели в предместье Омска «загородную рощу», где всех расстреляли и похоронили в общей могиле. Другую же часть, приведённую Барташевским, увели на реку Иртыш, где их тоже расстреляли. На следующий день на берегу Иртыша нашли девять изуродованных трупов, среди которых были опознаны: Нил Фомин, Брудерер, Кириенко и др. Судебно-медицинским осмотром трупов было установлено, что убитым нанесено много сабельных ударов и штыковых ран во время завязавшейся борьбы. Очевидно, убитые отчаянно сопротивлялись.
Когда этот вопиющий факт стал известен в городе, общество пришло в крайнее возбуждение. Уже одно то, что убитые добровольно вернулись в тюрьму, исключало всякую необходимость не только казни, но и каких-либо других репрессий. Наконец, если бы убитые были казнены по приговору военно-полевого суда, то можно было бы, учитывая тогдашнюю обстановку с этим примириться. Тут же произошла бессудная расправа над беззащитными людьми, ненужная никому, разве только злейшим врагам адмирала и его правительства. Естественно, что возмущение по поводу этого факта охватило в равной мере правительство, общественные организации и союзные миссии, к которым родственники убитых обращались с жалобами.
У Омского правительства оставался единственный выход из положения: привлечь виновных к суду и их покарать, чтобы дать удовлетворение возмущённому общественному мнению. По приказанию Верховного Правителя было назначено следствие на второй день после происшествия.
Адмирал в то время болел острым воспалением лёгких, имел температуру свыше 40 и почти не вставал с постели. Мятеж застал его в этом тяжёлом состоянии. Об убийстве учредиловцев он узнал впервые из доклада Вологодского и Старынкевича и был настолько этим известием потрясён, что впал в бесчувственное состояние. Адмирал отдавал себе отчёт, что этим фактом нанесён тяжёлый удар престижу его власти и что для эсеров и большевиков он послужит материалом против омской власти. Из помещённых в конце настоящей главы выдержек из предсмертных показаний адмирала Колчака, данных Иркутской следственной комиссии (их текст, ввиду достаточной известности, не приводится — В.Ц.), мы узнаём подробности мятежа и расстрела членов Учредительного Собрания, поскольку их запомнил глава правительства. Этот исключительный документ бросает яркий свет, прежде всего, на роль самого адмирала в этом кровавом эпизоде.
Расследование следственных властей приводило неизменно к атаману Красильникову и другим казачьим военачальникам, как к главным виновникам убийства. Были указания об участии в этом деле также казачьего генерала Иванова-Ринова. С точки зрения закона следовало бы предать суду Красильникова и его сообщников, — но для адмирала и его правительства это было совершенно невозможно. Адмиралу Колчаку пришлось бы пойти на конфликт с казачеством, объявить казакам войну. Это угрожало большой опасностью для едва укрепившейся власти и ещё неизвестно чем бы такой конфликт окончился. Нельзя забывать и того, что в то время назревал острый конфликт с атаманом Семёновым, не признававшем омской власти.
Казачьи части были той активной силой, которая подавила восстание и спасла существование правительства. Можно ли было военачальников, вчера рисковавших жизнью и оказавших правительству неоценимые услуги, сегодня арестовать и предать суду.
Верховному Правителю скрепя сердце пришлось примириться с фактической невозможностью покарать виновных (дальнейшая судьба атамана Красильникова, изложена в фундаментальной двухтомной монографии омского историка В.П. Шулдякова «Гибель Сибирского казачьего войска. М., 2004. Кн. 1,2. — прим. В.Ц.).
Таковы были условия реальной обстановки. Посмотрим, как рисовали эти события сами большевики.
В обвинительных актах, предъявленных омским военно-революционным трибуналом арестованным в Иркутске в 1920 г. бывшим министрам и сотрудникам адмирала Колчака, события 22 декабря рисуются так:
«21 декабря 1918 года, в Омске произошло, не увенчавшееся успехом восстание рабочих. Прежде всего, восставшие подошли к тюрьме и освободили не только большевиков, но также и прочих политических узников. Мы не можем отделаться от невольного чувства возмущения при чтении показаний, данных эсерами, членами Учредительного Собрания колчаковской следственной комиссии, в которой они заявляют, что они ушли из тюрьмы из боязни со стороны насильников большевиков, но что они, на следующий день добровольно явились в тюрьму стоявшего за свободу демократа Колчака.
На следующий день утром колчаковцы стали выводить на казнь не только большевиков, которые были захвачены силой, но также и меньшевиков, которые вернулись добровольно. Офицер Черченко пришёл с личным приказом Колчака вывести на казнь социал-демократа Кириенко, социал-революционера Девятова и интернационалиста Попова. Кириенко и Девятов были расстреляны на улице. Попов был болен сыпным тифом. Поэтому они пытались сбросить его в водосточную трубу, но тут помешали «технические условия», отверстие было слишком узко. Офицер Бастымаевский из отряда Красильникова вывел на казнь 15 заключённых, включая членов Учредительного Собрания, социал-революционеров Брудерера и Маевского".
Таков судебный материал, которым судебные органы оперировали особенно заграницей (этот материал печатался во всех противобольшевистских органах печати в Соединённых Штатах и на Дальнем Востоке и т. д.). Тут фигурирует и «личный» приказ адмирала Колчака и попытка «сбросить Попова в водосточную трубу, не удавшаяся по техническим условиям». Не будем удивляться этой фантастической лжи, обычному орудию пропаганды большевиков. Однако и эсеры настойчиво вменяли это преступление в вину адмиралу и его правительству (Иркутская следственная комиссия, состоявшая из эсеров и большевиков, одним из мотивов казни адмирала выставила «расстрел членов Учредительного Собрания, учинённый по приказу адмирала, и награждение им убийц военными орденами»).
Попытаемся проследить их аргументацию. Не будем останавливаться на агитационных выпадах социалистических деятелей и на их брошюрной и газетной литературе. Серьёзного внимания заслуживает лишь повествование об этом кровавом эпизоде одного из «героев» сибирской катастрофы, эсера Евгения Колосова. Вот, что он, между прочим, пишет в № 21 журнала «Былое» за 1922 г. и повторяет в недавно вышедшей книге, посвящённой характеристике правления Колчака.
Подпольные эсеровские организации принимали деятельное участие в подготовке восстания, но Колосов, как знаток дела, в успех восстания не верил. «Одних чешских сил, говорит он, хватило бы для подавления какого угодно внутреннего движения на городской территории. Но тем более страшными должны были быть расправы, а в такие моменты не разбирают, кто прав, кто виноват, особенно среди сидящих в тюрьмах». Далее Колосов в том же очерке приводит длинный разговор жены расстрелянного Нила Фомина и затем доказывает, что заключённых в омской тюрьме Фомина, Брудерера, Сарова и др. вывезли ночью из тюрьмы по приказу председателя военно-полевого суда, что их, будто бы, в ту же ночь судили в гарнизонном собрании и в ту же ночь расстреляли на Иртыше. Никаких фактов и документов в защиту этих утверждений Колосов не приводит. Он считает достаточным ссылаться на беседу его с разными лицами в омской, уже большевистской тюрьме, в 1920 году. Колосову важно доказать, что тут имел место не самосуд опьянённых местью офицеров, а легальное убийство по суду, покрытое Верховным Правителем.
Если бы в действительности дело происходило так, как голословно уверяет Колосов, — то ни адмиралу Колчак, ни омскому правительству не пришлось бы назначать следствия и привлекать кого-либо к суду. В ночь убийства Омск находился в осадном положении, власть принадлежала исключительно военному командованию, учредившему военно-полевые суды для суждения участников мятежа. Приговоры таких судов были окончательны и конфирмации не подлежали. Никакой закон не давал права привлечения членов полевого суда к ответственности за неправомерные приговоры.
Но если бы военно-полевой суд, действуя при таких исключительных обстоятельствах, и допустил судебные ошибки и осудил невиновных, то не было бы никакой надобности оправдываться кому бы то ни было и искать виновников. Приведённые выше документальные данные с исчерпывающей полнотой дают право утверждать, что правительство, а тем более адмирал Колчак, не несут ответственности за совершённый в Омске расстрел социалистов.
В то же время не следует забывать, что во всех своих воззваниях и прокламациях эсеры призывали к восстанию и кровопролитию. Они подготовляли террористические акты против адмирала и отдельных членов омского правительства. Лучшим подтверждением этого являются собственные признания всё тех же эсеровских летописцев и участников сибирской эпопеи. Тот же Евгений Колосов, оплакивая смерть своего друга Нила Фомина, пишет в № 21 «Былого» за 1923 г. следующее:
«Он (Фомин) считал тогда, что истинным вождём реакции является Михайлов и Гришин-Алмазов, особенно первый. Так, оно, конечно, и было на деле. Считая, что он сам помог им возвыситься и укрепиться, Нил. Вал. (Нил Валерианович — В.Ц.) полагает, что он же должен взять на себя инициативу для решительного пресечения их деятельности. Нил. Вал. ставит вопрос о совершении немедленно террористического акта против Михайлова, причём брал на себя выполнение его. Не знаю в точности, но, по-видимому, он обращался с этим предложением к официальным партийным организациям. Сам я полагал тогда, что человеку в положении Нила Вал. подобные акты нужно предпринимать непосредственно на свою ответственность, не ища их санкций со стороны. Так или иначе, но это покушение не состоялось. Михайлов не был устранён ни прямо, ни косвенно, и вскоре сам перешёл в наступление».
В другом месте цитированного очерка, Колосов подробно описывает, как он сам однажды, таким же образом, собирался устранить адмирала Колчака.
Эти строки лидера эсеровской партии дают достаточно материала, чтобы в должной мере оценить сущность идеологии эсеровских вождей. Колосов считает закономерной и, очевидно, вполне соответствующей его социалистической совести — кровавую расправу со своими политическими противниками: министром финансов Михайловым и военным — Гришиным-Алмазовым. Убийство из-за угла Колосов, со свойственным ему цинизмом, именует «прямым устранением». Нил Фомин считал себя вправе самолично убить министра финансов Михайлова только за то, что тот не последовал за его программой, а отмежевался от эсеров и стал на государственную точку зрения. Фомину как правоверному эсеру убийство политического противника казалось естественным исполнением партийного долга. Если бы это убийство ему удалось выполнить, то можно ли сомневаться в том, что его политические друзья и единомышленники аплодировали бы его героизму.
И если бы самому Колосову удалась бы операция «прямого устранения», — т. е., попросту убийства, — адмирала Колчака, то нашёлся ли хоть один эсеровский публицист, который осудил бы это убийство?
Имеют ли, однако, эти идеологи террора и восстаний право жаловаться общественному мнению, негодовать и возмущаться убийством тех товарищей, которым не удалось привести в исполнение задуманных преступлений, а пасть жертвой аналогичной расправы.
Откровенные признания Колосова послужат цели противоположной той, которую он себе поставил. Они не поведут к вящему посрамлению адмирала Колчака и не запятнают его памяти. Всё же те, кто был склонен отнестись к убийствам на Иртыше с известной снисходительностью и оправдать их атмосферой гражданской войны, найдут в них новое подтверждение для такой оценки драмы 22 декабря…".
Публикация и комментарии — Василий Цветков
