Именно в широком распространении искусственной «украинской мовы» надеялись сепаратисты почерпнуть «доказательства» существования отдельно го «украинского народа». Хотя, беря во внимание тогдашнюю ситуацию, трудно себе представить более нелепое и глупое начинание, причем заведомо обреченное на провал. Так и воспринималась эта затея современниками с самого начала деятельности «украинской власти». Вот, например, что писал по поводу данной сферы деятельности Центральной Рады князь Н.Д.Жевахов: «Трудно было себе представить нечто более бессмысленное, и стыдно становилось за окружавших... По приезде в Киев я застал работу «правительства» по украйнизации города в самом разгаре, но даже не был удивлен, увидев, что такая работа и началась и кончилась только заменой городских вывесок на русском языке “украинской мовой”, рождавшей крайне нелепые сочетания слов и выражений и вызывавшей смех. На нечто более серьезное глупая “Рада” была, очевидно, неспособна и киевляне снисходительно взирали на ее эксперименты, считая их вполне безобидными и нисколько не угрожающими государственному отделению Малороссии от Великороссии»25... С воцарением в Киеве украинской Директории (декабрь 1918) история с вывесками повторилась снова. На этот раз инициатором их украинизации стал Коновалец, исполнявший функции «коменданта» города. «Однажды, - писал в своих воспоминаниях А.Царинный, - он издал приказ: в течение трех дней под угрозой драконовских штрафов заменить украинскими все вывески над магазинами, таблички врачей с указанием часов приема и другие общественные надписи на русском языке. Маляры собирали огромные деньги за спешную перекраску вывесок, докторские таблички повсеместно исчезли за невозможностью быстро их переделать. С тех пор в Киеве появились “ядлодайни”, “цукерни”, “голярки”, “блаватные”, “спожившіе склепы” и другие непривычные для киевских ушей названия, заимствованные из галицкого русско-польского жаргона. После, при большевиках, при деникинцах и опять при большевиках, вывесок некому и некогда было переделывать, и на память о глупом произволе Коновальца они во всем своем языковом уродстве красовались еще в 1922 году»26...
Но если к экспериментам с вывесками на фоне тогдашних трагических событий еще можно было отнестись со снисходительным юмором, то придание украинскому волапюку статуса официального языка, привело на практике к огромному количеству совершенно искусственных трудностей и полному канцелярскому маразму. И все же «украинцы» упрямо, в приказном порядке внедряли «мову» в жизнь… а она все равно не могла в ней закрепиться. На состоявшихся в 1918 году «всеукраинских съездах» учителей и журналистов отмечалось, что крестьяне, собираемые на сельские сходы, не понимают «украинского языка» и часто после выслушивания речей правительственных уполномоченных на «державной мове» требуют перевести сказанное на Русский язык… В сообщении «Союза хлеборобов Полтавщины», направленном в Киев, указывалось: «Новые законы... деревенское население не в состоянии усвоить по официальному тексту и оно ждет русского перевода»27… Газета «Голос Киева» опубликовала 13 июня 1918 г. обращение правления Союза служащих правительственных учреждений Винницы к украинским властям. В нем говорилось, что при делопроизводстве в учреждениях нет необходимости переходить с Русского языка на «мову», поскольку «случаев взаимного непонимания между этими учреждениями, с одной стороны, и местным населением – с другой, никогда не было». «Более того, - указывалось в обращении, - такие случаи возможны именно при введении украинского языка, ибо последний в своей литературной форме почти ничего общего с местным просторечием не имеет».
Служащие же вполне понимают это просторечие, «а в некоторых случаях и объясняются» на «простом языке местного населения». А вот украинской «мовой» никто не владеет28… Еще более показательный случай описывает большевик И.К.Михайлов, возглавлявший в начале 1918 года администрацию Таращанского уезда Киевской губернии. Это был как раз тот момент, когда немцы начали свое продвижение в Малороссию, и И.К.Михайлов составил воззвание с призывом оказать неприятелю сопротивление. По предложению «украинцев» оно было написано на «мове» (как пишет Михайлов, «на украинском-галицком языке»), а под украинским текстом публиковался русский. Вечером сам Михайлов вышел прогуляться по Тараще, чтобы посмотреть, «как будет относиться местное население к призыву. Останавливаюсь на улице у толпы, читающей на заборе наше воззвание. Читает кто-то громко по-галицийски. Все слушают.
“На яком же это собачьем языке напечатано?” – спрашивают многие. Кто-то начал читать воззвание по-русски. “Во, це по-нашему напечатано” – как бы в один голос заявляют слушатели. “Читай громче, теперь понимаем, а то не по-нашему было”»29…
Понятно, что навязывание искусственного и никому непонятного языкового жаргона, столкнулось с активным сопротивлением. Прежде всего, людей образованных, которые сразу же поняли, что единственной целью перевода на «мову» системы образования является повальное оглупление населения Малороссии. Первыми запротестовали родители школьников. У В.К.Винниченко читаем: «Начался целый ряд заседаний школьных советов, школьных родительских комитетов, на которых, дружно объединившись, черносотенец и демократ единодушно стали выносить протест за протестом, посылая их в правительство. Они протестовали против “насильственной украинизации”»30… Категорически против нее высказался и Всеукраинский съезд родительских организаций, состоявшийся в июне 1918 года в Киеве. Как отмечалось на съезде, «ослабление русской культуры на Украине привело бы к общему понижению культуры, что гибельно отразится на всех сторонах жизни Украины»31…
Но украинизация вызывала возмущение не только у образованных слоев населения Малороссии, но и ее сельских жителей, и это притом, что среди крестьян был высок процент вообще неграмотных. Казалось бы, какая им разница... Ан-нет. В.Гуреев, участник «Екатеринославского похода», прошедший в 1918 году всю Малороссию в составе офицерской части, свидетельствует: «Несмотря на сепаратистскую пропаганду, крестьяне никак не считали себя врагами единой России, не видели никакой необходимости в отделении Украйны и не возражали против русского языка. “Мы балакаем на нашей мови, - часто говорили они, - и нихай нам не мишають. Но диты хай вчатся по-русски и хай книжки пишут тоже по-русски - хто куды не пидався – на Москву, або в Сибир, або на Кавказ – так надо, чтоб був обчий язык”. Это не было отрывочными или мимолетными впечатлениями. Эти мысли и настроения мы наблюдали на всем пройденном нами пространстве от Екатеринослава до Крыма»32...
Конечно, сепаратистам было известно, что народ не желает ни изучать, ни использовать изобретенный ими украинский новояз, и в объяснение этого прискорбного для них факта придумывали самые нелепые причины: например, что «крестьяне не знают, что они говорят на украинском языке и поэтому протестуют против украинизации школы»33. Именно так интерпретировал уже знакомый нам Е.Х Чикаленко летом 1917 года в письме к П.Я.Стебницкому протесты селян против украинизации в ходе уездного крестьянского съезда на Херсонщине... А когда против навязывания украинского волапюка запротестовали родители школьников, «украинцы» отвечали им точно такой же бессмыслицей: «Государство имеет свои нужды, свои интересы, свою волю и эту волю объявляет через свои общегосударственные органы, а не через мнение случайной части населения – родителей нынешних учеников»34…
Итак, родители - «случайная часть населения», и не вправе решать за своих детей, на каком языке им обучаться. А вот кучка самостийников «случайной частью населения» не является и такое право имеет. Тем более что эта кучка провозгласила себя «украинским государством», которое якобы выступает от имени «30-миллионного украинского народа». А воля народа – это все!.. Такая вот дешевая демагогия. Однако когда противники украинизации потребовали выявить мнение этого самого «30-миллионного народа», вынеся вопрос о языке на всенародный референдум, «украинцы» тут же стали утверждать, что и народ «Украины» не вправе этого решать. Он - «не сознательный», все еще представляет из себя «аморфную этнографическую массу», а не нацию (т.е. и не «народ» вовсе, а так - безликое серое скопище индивидов), почему и спрашивать его незачем: «Раз признан принцип обучения на родном языке, как принцип единственно педагогический, никаким плебисцитам, анкетам не место. А если уж и проводить плебисциты, то нужно сначала создать соответствующие психологические условия; нужно после того, как украинскому народу веками прививалось презрение к родному языку, сначала поднять сознание народа, а тогда уже проводить плебисцит»35... Иными словами: вначале надо народу хорошо «промыть мозги», навязать ему свою точку зрения, а потом уже и спрашивать его мнения. И никак иначе. Ведь народ глуп, туп и неразвит, почему и не знает, что уже тысячу лет говорит на «украинском языке» (только в силу своей «неразвитости» продолжая упорно считать родным - Русский), не знает даже, что и по национальности он (эту же тысячу лет) являлся «украинским» (а не Русским, как он до сих пор продолжает думать, опять же по причине своей «неразвитости»), но вот в начале второго тысячелетия его истории, наконец-то, появилась мы - «горстка» («жменька», «несколько десятков», «небольшая группа» и т.п.) «украинцев», которые и совершили сенсационное открытие насчет «украинского языка» и «народа», однако последний никак не хочет дорасти до этого правильного понимания. Опять же потому, что непроходимо глуп, в силу чего и не ведает истинных своих культурных потребностей (знаем их только мы – «украинцы», почему и определяем по своему усмотрению). Кроме того, этот самый «народ» (до такой уж степени он туп и неразвит) даже не знает, какой язык для него «родной», а какой – «иностранный» (это опять же ведаем только мы – «украинцы»). А посему и имеем полное право заставить (принудить) силой этот «несознательный» народ считать «родным» тот язык, который мы для него изобрели... Знакомый ход мысли, не правда ли? Как видим, ничего нового за последние девяносто лет в аргументации самостийников не появилось: и в 1917 и в 2008 году в защиту своей политики они выдвигали одни и те же постулаты, - совершенно бессмысленные и тупые, которые и опровергать-то приходится лишь по необходимости, настолько очевидна их несостоятельность.
Между тем, аргументы подобного уровня «украинцы» воспринимают как вполне достаточные для оправдания применяемого ими насилия как раз к тому самому «народу», который они якобы вознамерились защищать от «векового имперского угнетения»…
И теперь, и тогда, на основе подобного рода демагогии, они присваивали себе право («тварь ли я дрожащая или право имею!») навязывать малороссам путем открытого принуждения изобретенные ими «язык» и «национальность». Винниченко, например (уже после разгона Центральной Рады немцами), ведя тайные переговоры с представителями Совнаркома в Киеве (Раковским и Мануильским), готов был согласиться даже на установление Советской власти в Малороссии, выставляя лишь одно условие, что ему дадут полную волю в деле украинизации: «Точно так, как вы создали диктатуру рабочих и крестьян в России, так нам надо создать диктатуру украинского языка на Украине»36... «Диктатура языка» - что может быть нелепее в качестве цели «государственного строительства», но именно таковыми были «державные» устремления «украинцев». Этим, в сущности, и исчерпывались. А так как собственных силенок для достижения этой цели было явно недостаточно (ведь им противостоял весь народ), с готовностью прибегали к услугам оккупантов. У тех (в отличие от народа) украинизация всегда находила полную поддержку и понимание. Н.М.Могилянский, например, в своих воспоминаниях указывает, что активными ее «союзниками» являлись немцы, «которые были заинтересованы углублением “украинизации” для успеха расчленения России»37. В этом, собственно, и заключалась сверхзадача украинизации…
Однако самое поразительное во всем этом «украинском театре» то, что те, кто с пеной у рта отстаивал необходимость насильственного навязывания малороссам украинского волапюка, сами им совершенно не владели. Например, генеральный секретарь Центральной Рады по международным делам (т.е. министр иностранных дел), «отец украинской дипломатии» А.Я.Шульгин дома с женой и близкими друзьями общался исключительно по-русски, но стоило на пороге показаться постороннему – тут же переходил на украинский. Аналогичным образом вел себя министр гетмана Скоропадского М.А.Славинский… По признаниям самих сепаратистов «даже в патриотических украинских семьях перевес имел русский язык»38. Все эти «дэржавни диячи» всего лишь ломали комедию перед доверчивой публикой. В.И.Гурко (1862-1927) воспроизводит тягостную атмосферу этого всеобщего обмана, призванного скрыть от постороннего взгляда неблаговидные устремления «нескольких десятков» авантюристов, «мечтавших разыгрывать роль государственных деятелей и превратиться в важных сановников. Эти честолюбцы усердно учились неведомому им дотоле языку, заимствуя недостающие, но необходимые в культурном обиходе слова где угодно, но только не в русском языке. При этом нередко происходили недоразумения, ибо говорившие на этом новоиспеченном языке друг друга не всегда понимали. Среди усердствовавших в этом отношении управлений выделялось между прочим Министерство иностранных дел. Зайдя однажды по какому-то делу в это министерство, я прежде всего натолкнулся на дежурного чиновника, который, впрочем, оказался хорошенькой и сильно накрашенной девицей. На мой вопрос сия представительница прекрасного пола... ответила мне на определенно польском языке. Директор департамента этого министерства соблаговолил говорить со мной по-русски, но при входе во время нашей беседы какого-то чиновника тотчас перешел на украинскую мову, с которой, по уходе чиновника, вновь перешел на русский язык, на котором он, очевидно, с детства только и говорил»39.
Эти ни на что неспособные «честолюбцы» ломали комедию даже друг перед другом, а потом с превеликим же удовольствием и «разоблачали» былых своих единомышленников. Как это и было в министерстве А.Я.Шульгина, где вслед за шефом и его подчиненные лишь делали вид, что владеют «мовою»…
Точно такой же цирк разыгрывался и на местах. Замечательную зарисовку процесса украинизации Екатеринослава оставил Г.Г.Сакович: «Во всех учреждениях города власть действовала и управляла именем пана гетмана Скоропадского. В канцеляриях, впрочем, сидели царского времени чиновники, большею частью – местные уроженцы. Среди них попадалось немало и таких, которые в мирное время любили щеголять своим украинофильством. В связи с
начавшейся, по приказанию из Киева, украинизацией государственного аппарата стали производиться опыты с составлением бумаг на “ридной мови”. Это было, конечно, одновременно – комедия и трагедия. Сидит, бывало, над столом какой-нибудь “пан добродий” Самойлович или Ковошенко, и крупные капли пота стекают по его носу на лежащую перед ним бумагу.
- А штоб вас усих собаки зъилы с вашей украинизацией, - ворчал незадачливый “пан добродий”. – Мени тут нужно делом заниматься, а не пустяками. По-руськи бумага давно бы была готова, а на этой чертовой мови, ничего не выходит.
Впрочем, лично я нисколько от украинизации не пострадал. Окончив в свое время классическую гимназию в г.Ломже и зная поэтому сносно польский язык, я быстро нашел выход из положения: брал польские слова, пристраивал к ним украинские окончания и склеивал все это вместе в избитые, принятые в русском делопроизводстве выражения. Все чинодралы, и особенно наиболее “щирые”, приходили ко мне за помощью. Сам пан директор пришел в восторг от моей лингвистической изобретательности и, хохоча иной раз до слез, подписывал составленные мной “стосунки” и “видношения”.
- Непонятно. Ей-богу, ни черта понять невозможно. Нет сомнения, что написано по-украински»40… Вот вам и итог главного «государственного» дела «украинцев»...