Приобрести книгу можно в магазине "Слобода "Голос Эпохи""
http://www.golos-epohi.ru/eshop/catalog/128/15099/
Теперь ближе к делу. Читал я, что в дни переворота митрополит Питирим, бывший ставленником Распутина-Новых, старался (27-28 февраля — 1 марта) уничтожить позорные следы своего прошлого — сжечь все бумаги. Был арестован и доставлен в Думу (Таврический дворец) около 1-2 марта. Всеми был брошен. В белом клобуке он сидел в одном из залов Думы прямо на полу. Кто-то принес стул. Кто-то предложил подписать прошение об увольнении на покой. Когда митрополит Питирим подписал это прошение, его отпустили. Он жил на покое и скончался (в 1919 г.) в одном из монастырей Владикавказской епархии, которой когда-то управлял. Новым Обер-прокурором Святейшего Синода все его члены были уволены в свои епархии, хотя Святейший Синод признал переворот без колебаний. Из прежнего состава Синода остался только Сергий, архиепископ Финляндский, давно понявший силу изречения «время молчать и время говорить» (Еккл. 3, 7). Это он теперь управляет в Москве советизированной русской церковью.
Нужно было на место Питирима Петроградского выбрать ему преемника. Уже настала полоса бесконечных выборов, как в государстве, так и в церкви. Много было кандидатов. Обер-прокурор Владимир Николаевич Львов вызвал из Уфы местного епископа Андрея (Ухтомского), пропагандиста централизующей роли «прихода» в сельской жизни вокруг храма. В Петрограде среди приходского духовенства был очень авторитетен проповедник прот. Философ Орнатский. Под его влиянием голоса выборщиков склонились в пользу местного викария — еп. Вениамина, и он в сане архиепископа стал управлять Петроградской митрополией.
Хотя я всё лето прожил в Петрограде, но ни о Синодальных, ни о епархиальных, ни о провинциальных церковных делах не был хорошо осведомлен. Я был в гуще военной жизни, уже разлагавшейся. Этот процесс поглощал всё мое внимание и время. Знаю, что в конце 1918 г. Прот. Орнатский был расстрелян вместе с одним из своих сыновей — офицером. Знаю, что тогда погибли архиепп. Андроник Пермский, Митрофан Астраханский, Гермоген Тобольский, еп. Варсонофий, викарий Новгородский. Последнего вместе с одной игуменьей живьем закопали в землю. Знаю, что долго жил на покое Московский митр. Макарий, бывший архиеп. Томский, памятный еще по 1905 году.
Как священник своей военной части, я всё лето участвовал в совещаниях предназначенных для Франции частей (от 30 до 35 лиц) по устройству и отправке их на войну. Иностранной валюты, нам необходимой, мы не добыли.
Совещания были безрезультатны. Вырастали и выдумывались препятствия. Кажется, в августе я просил военного протопресвитера отправить меня за границу очередным порядком через Архангельск, но он уже только плыл по течению — его уносило в неизвестность, как и всех нас. И мне пришлось тринадцать лет гнить в разложившейся России.
К октябрю 1917 г. я уже вполне усвоил политическую обстановку и умел в ней разбираться. Тотчас после переворота я был освидетельствован комиссией врачей и признан негодным к военной службе из-за ишиаса в левой ноге. В начале декабря 1917 г. моя часть была расформирована и жалованье прекратилось. Вопроса о дальнейшей жизни не возникало, денег у меня было довольно и доверия к ним в населении еще было достаточно.
Весь 1917 год я переживал чрезвычайно чувствительно. Уже и тогда не раз приходилось как мне, так и другим выступать против безбожного большевизма. Массы были одурманены политическим угаром. Все раздавали обещания, которым по общему политическому невежеству почти не верили. Сущность большевизма правящей Церкви была ясна с самого начала.
Как военному священнику, мне не пришлось участвовать в выборах на Собор, осуществленный в Москве в 1917-18 годах. Деяний Московского Собора я нигде не мог найти в Петрограде. Знакомства среди столичного духовенства у меня тогда не было, в столице я был новым человеком. Лишь впоследствии, в 1925 году, я купил и прочитал книжку бывшего прот. Введенского Александра «Церковь и революция», где односторонне и тенденциозно освещены речи и события Собора 1917-18 гг. Книга Веденского является сплошным политическим доносом недоношенного экс-митрополита «Живой церкви» на деятелей Всероссийского Собора.
С военным торжеством хамствующего коммунизма начались в январе-феврале 1918 г. мои речи против большевизма. Вел я против него агитацию и в своем большом доме и в ближайших церквях Нарвской стороны. Слушали внимательно, ободряли и одобряли, но политический угар был в полной силе и действовал на христиан разлагающе. Я никогда не опускался до роли уличного политического демагога-оратора и все политические вопросы в проповедях освещал христианским миропониманием. И все петроградские проповедники такими же приемами действовали против безбожного большевизма.
В 1918 г. особенно яркими были проповеди о. Клеандрова, настоятеля Путиловского храма, около знаменитого Путиловского завода. «Это вы, — говорил он путиловцам, — это вы дали торжество безбожию и грабежу». — И погиб мучеником. Его имя Борис. Его расстреляли. Вскоре после его смерти я занял настоятельское место в одной из церквей, откуда священник перешел к Путиловскому храму. Было это в марте 1919 г. Первая моя служба пришлась на Вербное воскресенье. До того времени я проповедывал преимущественно в Екатерининской церкви и часто в других церквях. Мои проповеди в этой церкви закончились неожиданным и неподготовленным бегством из Петрограда.
Просидел я тогда в тюрьмах 5 месяцев и 3 дня. Места моего заключения — Гороховая 2, Дерябинские казармы, Петропавловская крепость, больница женской тюрьмы и военный госпиталь № 8. На Гороховой сидел два раза. В то время в Екатерининской церкви было три протоиерея — один из них расстрелян, другой — с ума сошел, третий — убежал. Не миновать бы и мне расстрела, но по обычной большевистской бестолковости я, арестованный в Новой Ладоге, шел по спекуляции, а не по контрреволюции, как отцы Екатерининского прихода.
В 2 часа в воскресенье 20 июня (2 августа) 1919 г. меня предупредили, что меня арестуют, а в 4-5 часов вечера я уже сел в поезд в Шлиссельбург, но, «сунулся в воду, не спросясь броду». Арестовали меня в Новой Ладоге, хотя с парохода я сошел благополучно. Перед выходом с парохода красногвардеец предложил мне зайти в какое-то здание, которое оказалось тюрьмой. <Один> мой попутчик весьма уговаривал меня не идти, но я не послушался. Там, <в тюрьме> заседал, оказывается, военно-революционный комитет. Меня допросили, я назвался рабочим Путиловского завода и представил удостоверение за подписью и печатью домового комитета о том, что я еду за картофелем в провинциальную глушь. Моя законная паспортная книжка была при мне, <ее> нашли при обыске и мое инкогнито было раскрыто (я был в гражданском костюме). После четырехдневного пребывания в Ладожской тюрьме я был с конвоем переправлен в Петроград на Гороховую 2, где в ту же ночь был допрошен и посажен в 96 камеру. Следователем моим был, кажется, Макаров.
В Ладоге допрос был груб, с издевательствами и револьвером, которым стучали по столу и т. д. На Гороховой я оба раза был допрошен вежливо. Когда следователь спросит (1918): «признаете ли вы Советскую власть?», я ответил: «Поскольку эта власть заявила себя безбожной и противной христианству, постольку я ее не признаю, как христианский пастырь». Через неделю после этого допроса я был посажен в Петропавловскую крепость, где просидел в ужасных условиях ровно месяц (22 сент. — 22 окт. 1918 г.), хотя следователем мне, наоборот, было объявлено, что через неделю после допроса <последует> освобождение.
В Петропавловке я сидел в камере № 64 Трубецкого бастиона крепости. В этой камере была только одна маленькая койка (следовательно, камера по мирному времени была рассчитана на одного заключенного), а нас в ней поместили 21 арестанта. Еще на Гороховой-2 я заболел ишиасом, что засвидетельствовал тамошний фельдшер — тогда только им была вера, а доктора на приеме больных играли малую роль, что для них было унизительно. Кроме того, вероятно, от голода у меня пальцы на ногах кое-где обнажились от кожи, закровянились и болели. Когда меня ввели в крепость я хромал и отстал от партии (около 80 человек). Привели в крепость, построили в два ряда. В первом ряду одно место было оставлено свободным. Мне приказано было его занять. По команде «направо марш!», я очутился во втором ряду и заковылял, спутав весь строй.
— Не отставай, — кричит разбойник-комендант.
— Не могу, — отвечаю.
— Я тебя посажу в яму, тогда узнаешь!
— Не посадишь, — возражаю.
— Ну, ты у меня поговори еще!
Привели в коридор, разместили по камерам. С последней кучкой, по совету семеновского офицера, я ушел в камеру № 64. Разбойник, кажется, про меня забыл.
В камере единственную койку занимал староста Вайнтроб. Все мы разместились на полу (асфальт), горело электричество, была уборная с проведенной водой тут же в камере. В течение месяца дали только одну баню на 20 минут. На работу посылали духовных лиц обязательно, остальных по желанию, которое наперебой высказывалось всеми. На прогулку не выпускали, посылки передавали. Иногда они пропадали, частью или сполна. Давали по одной вобле в день, на третий день 1/8 фунта хлеба. Горячим была уха из ершей с недоваренной капустой. Можно было есть только бульон.
Обращение семеновцев-солдат было внимательное, особенно к духовенству относились хорошо. Мое несчастье было в том, что я был пропущен в списках заключенных. Моя двоюродная сестра приносила мне посылки, но ей неизменно отвечали, что такового в крепости нет. Отсюда следовал бы страшный вывод: значит, расстрелян. Однако через конвой она получила мои записки, писанные известным ей почерком, с особыми подробностями. Значит, — думала она, — он жив и сидит в крепости. Когда она пришла через месяц ей сказали, что Алмазова отвезли в больницу женской тюрьмы (Арестантская улица). И там я получил первую «передачу» после сидения в Петропавловской крепости.
Вследствие того, что я был пропущен в списках по Петропавловской крепости получился ряд особых обстоятельств. Выкликая «попов» по списку на работу, меня пропускали. И я только раз был подвергнут принудительному труду — чистке конюшен, чего, впрочем, мне тоже не пришлось выполнять. За меня работу выполнил молодой диакон. Очевидно, начальнику Алексеевского равелина (так называли наше здание) надоело слушать вызовы <для передач> Алмазова и давать ответ, что «такого нет». Матвеев решил обойти все камеры с целью проверки содержимого. Подходит к нашей:
— Есть тут поп?
— Да, тут есть священник, — отвечаю я.
— Как фамилия?
— Алмазов.
— Ну тебя-то мне и надо. Иди на работу!
— Пойду, но работать не буду.
— Почему?
— Не могу, болен.
Мне не пришлось работать. А зато я выпил бутылку молока, принесенную протоиерею Богоявленскому, он подарил ее мне. Он был настоятелем Казанского собора, много раз сидел в тюрьме и умер от истощения. Он был моложе меня.
У меня стали иссякать деньги, которые тогда не отбирали у заключенных. Со мной в камере сидел еврей портной, который хотел уличить меня в неправде. Я просил его оставить меня в покое, <но> он не унимался. Я потребовал, чтобы он замолчал — иначе ему будет плохо. Он не успокоился. Я расправился с ним круто. Нас развели. После переговоров и голосования мне был объявлен бойкот через камеру старосты инженера Вайнтроба. Испугались, что за побои еврея расстреляют тех, кто не заступился за него. Я, конечно, ничего не боялся, хорошо понимая, что часовой никуда не донесет, ибо, как семеновец, он не мог быть против моей расправы. Через окошко часовой слышал весь спор. Но русские люди задрожали за свои шкуры. Тринадцать лет прошло с тех пор: я жив, а живы ли шкурники, объявившие мне бойкот?
Дней через десять после этого инцидента меня вывезли в больницу. Еврей портной был освобожден раньше меня, мог на меня пожаловаться, однако этого не сделал: правда была на моей стороне. Мою сторону в этом деле держал другой еврей-старик. При моем отправлении в больницу лица, объявившие мне бойкот, наперебой свидетельствовали мне свое почтение. Но я никому не сказал ни слова, никому не подал руки. Почему меня вывезли в больницу? У меня левая нога была поражена ишиасом. Он начался той ночью, когда я около Шлиссельбурга спал на голой, сырой земле, усилился на Гороховой от волнения и вскорости в крепости — от лежания на полу в течение месяца. Я еще на Гороховой дважды заявлял о своей болезни, и меня запомнили. Свидетельствовал в крепости нашу камеру тот же фельдшер, что и на Гороховой, в Чрезвычайной комиссии.
Припоминаю два факта из жизни в Дерябинской тюрьме. Там сидеть было свободно, по коридорам ходили невозбранно. По субботам духовенство, томившееся в тюрьме, даже служило всеношные бдения. С «воли» прислали всё необходимое, даже Святые запасные Дары. У нас были книги, облачения, кадило, ладан, свечи. Служили пред иконой святителя Николая, продырявленной пулями. Это матросы упражнялись в стрельбе, выявляя свою принадлежность к «святой Руси». О, Господи! Что видели мои старческие глаза!
Во время одной службы при чтении Евангелия, с папироской в зубах, в фуражке подходит к служащему иерею комендант и говорит: «Закрывайте лавочку, расходитесь!» Все разошлись. Меня насильно увели, боясь последствий моего горячего характера. Другой факт. Меня выбрали в комиссию по передаче посылок (один арестованный украл посылку). Часовой не хотел меня пропустить, <т. к.> у меня не было установленного жетона. Я отвел его штык в сторону и прошел куда нужно. Часовой бросился за мной, но его уговорили.
Во второе сидение на Гороховой я уже был в почете. Совершал утренние и вечерние молитвы в той же камере № 96. Читал псалмы (по просьбе евреев), те, где можно было находить указания, подходящие к нашим переживаниям. Пели молитвы при открытом окне и стража молчала. В Бутырской тюрьме (1924 г.) это уже было немыслимо. Однако после этого почета я попал в Петропавловку по списку, составленному старостой-следователем, фамилию которого я, к сожалению, не помню. А следовало бы запомнить.
В больнице женской тюрьмы я пролежал около двух месяцев. Здесь питание было сносное относительно тому голодному времени. Гулять не пускали, но коридоры нам были доступны. На Арсенальной (в больнице) я сидел в одной камере с протоиереем Соболевым, впоследствии женатым епископом от «живой церкви», с графами Татищевыми, отцом и сыном. Граф Татищев — командир корпуса жандармов, расстрелян, сын убежал во Францию. Сидел со мной генерал Рододентров, имевший орден Георгия IV и III степеней. Нас навещала и кормила нелепыми слухами о наступлении немцев на Петроград (1918 г.) сестра милосердия из хорошей фамилии, молодая, красивая, энергичная. Где-то она теперь?
Соболев меня не любил, как и я его презирал. Из больницы меня перевезли в половине декабря в красноармейский лазарет № 8 новой стройки, где я пробыл только 15 дней и 3 января 1919 г. был освобожден. Тут я лежал рядом с комнатой, в которой помещался Великий Князь Павел Александрович. Его навещала морганатическая его супруга Пистолькорс. Был я у него в комнате, беседовал с ним о многом. Он очень осуждал Царицу и Распутина. Я царицу защищал[1]. Не запомнил я бесед с Великим Князем, но удивлялся его ограниченности. Он умел говорить обо всём, но ничего ценного. Всё в его мозгу было поверхностно. Он был очень внимателен, откровенен, прост и спокоен. Видимо, ждал худого конца, о котором я и не думал. Настолько я свыкся с тюрьмой, что после освобождения добровольно пробыл в ней полтора суток, нужно было дополучить хлеб за два дня — выдавали по фунту в день. Вышел из тюрьмы, явился домой вечером около 6 часов, с костылем, — нога болела, как будто с того света.
Моя сестра уже не считала меня живым. Поесть было нечего: мой хлеб пригодился. К празднику Рождества Христова населению выдали по полтора фунта овса. В Петрограде хлеба не было. «Военный коммунизм» агонизировал. Все-таки чем и почему было тяжело заключение в тюрьме? Ведь читатель скажет, что вы не испытали в тюрьме ни побоев, ни унижений, ни оскорбительного обращения. Нет, это представление не верно. Читателю нужно самому пережить тюрьму, чтобы понять горькую действительность нашего времени. Вши (особенно в Петропавловке), отсутствие воздуха и свободы передвижения, голодание, холод, обреченность, чувство заключенности в четырех смрадных стенах, чрезвычайная скученность (в камере № 96, рассчитанной на 10 человек — помещалось до 100, в камере № 96 Петропавловки в мирное время помещался один, а нас втиснули 21, в Бутырской тюрьме (Москва 1924 г.) в камере № 87 должно было быть не более 50, а нас загнали туда 152 человека, и т. д.) угнетали чрезвычайно. Вши, грязь. Но это только «начало болезням».
А что могу сказать я о несправедливости, которую пришлось перенести? Ведь ясное сознание полной своей невиновности, с одной стороны, а с другой — брошенность во тьму кромешную угнетали еще сильнее. Но и это не главное. Главное — в другом. Даже не сожаление о потере благоденственного и мирного жития. Натура человека, поскольку он не пропитан христианством, настолько подла, что готова потерять свое человеческое достоинство, лишь бы приспособиться к продлению сытой жизни. Мною чувствовалось, всем существом чувствовалось, что в европейско-христианской культуре какой-то крах. История — свидетель беспристрастный, если объективно, не по-большевистски пишется, отметит это — произошел перелом.
Победоносно шедшая по всему миру европейско-христианская культура, основные положения которой считались бесспорными, должна снова стать воинствующей, отстаивать свои основные позиции, утверждать снова свои основные проблемы, ибо — это уже было видно — они подверглись бешенному натиску безбожного коммунизма.
Видимо было, что не антихрист, нет, до его пришествия еще далеко, но «антихристы мнози» стремятся в России утвердить свою материалистическую социально-экономическую культуру, совершенно исключающую из всемирного оборота христианство, с крайне неслыханным в истории давлением на идеалистически настроенные элементы человечества, просвещенные христианством и в нём укорененные, с прямой целью их физического уничтожения в случае их отказа перевоспитанием себя стать проводниками коммунизма или, в случае согласия, стать агитаторами коммунизма, с полным и бесповоротным принятием его тактики.
Расстрелы (Святейший Патриарх Тихон отравлен) духовных лиц всех степеней, заключение их в тюрьмы, закрытие церквей, начиная пока с домовых, антирелигиозная пропаганда, широкой рекой везде разлившаяся, насмешки и издевательства над верующими — пастырями и пасомыми, выстрелы вдоль улиц в пасхальную ночь с целью наведения террора на шедших в храмы к молитве и т. д. создали удушливую атмосферу. Требовалось запугать верующие неорганизованные массы. Конечно, христианство есть стальная, веками испытанная организация, но эта организация почила на лаврах, стала мертвой в своей неподвижности. Она одряхлела и забыла себя. Воинствуя с грехом, она разучилась вести борьбу с носителями греха.
Коммунизм — сила сравнительно свежая, но в борьбе неиспытанная. Коммунисты, владея штыками, брали смелостью, нахальством, угрозами. Их было мало, но массы, забыв давние свои традиции, стали отступать вместо наступления. Тем хуже стало положение тех пастырей, которые ушли с передовых своих постов. Они пострадали в разной степени, начиная с изгнания и кончая расстрелами, но совсем не сообразно своей вине, а случайно. Наша речь идет о первых (1918-1919 гг.) натисках большевизма на религию.
Большевизм физически уничтожает капиталиста, домовладельца, землевладельца, кулака, фабриканта, заводчика, купца и всякого зажиточного человека, предварительно обобрав их до ниточки; уничтожает физически князя, графа, духовенство, — по линии сословий, обобрав их до последней рубашки; физически уничтожает идеалистически настроенного профессора, педагога, инженера, адвоката и <прочих>, если они сопротивляются коммунизму как системе подлинно материалистической.
Так как проводником (при этом бескорыстным) христианской культуры в современных условиях, ее единственным защитником и вдохновителем является главным образом духовенство всех христианских исповеданий, которому помогает идеалистически мыслящая конфессиональная и внеконфессиональная профессура, то они подлежат давлению от большевиков как главные враги марксистской культуры. Несколько противоречит моим утверждениям только одно явление — по тюрьмам я мало встречал протестантских пасторов всех толков. Правда, их в России очень мало. Лишь раз я сидел в тюрьме с пастором, но и тот через месяц оказался освобожденным. Наших русских сектантов и старообрядцев ссылают тысячами по нескольку раз.
Нужно было по выходе из тюрьмы искать место. Голод одолевал. Перед Страстной седмицей 1919 г. Митрополит Вениамин назначил меня настоятелем одной из церквей за Нарвской заставой, не очень далеко от знаменитого Путиловского храма. Моя пастырская работа протекала там в бурных условиях. Это рабочая окраина в пределах политического влияния Путиловского завода. Началась моя работа через 2-3 месяца после расстрела путиловского протоиерея Бориса Клеандрова и мне пришлось его заменять на его смертном посту.
Признаю, что мои проповеди того времени были ужасны, смелы, дерзки. Но Бог хранил меня. Моя церковь в тех местах не была даже заметна, как Путиловский храм. И моя работа не бросалась в глаза, однако слушать меня приходили за восемь верст. В Пасху по домам меня встречали приветливо, с почтением. Все радовались моим пастырским успехам. Но всё же работа оборвалась неожиданно.
Меня предупредили об аресте свои же, один из членов церковно-приходского совета. Они доказывали мне возмутительность (с большевистской точки зрения, конечно) моих проповедей. Я понял, что церковный совет испугался и хочет от меня отделаться. Ну, думаю, если уж на свой церковный совет положиться нельзя, значит, нужно уходить. К чему волновать людей, если они ни к чему не способны? Между прочим, в одной из проповедей, толкуя Евангелие от Матфея главу 24 стих 28, я назвал большевиков орлами-стервятниками, а Россию — трупом. На угрозу ареста я ответил: «ареста не боюсь, но вас со всей компанией обвиняю в трусости».
Дело в том, что по действовавшему тогда большевистскому декрету о церковных организациях за характер и содержание проповедей священника отвечал церковный совет, в котором пастырь не имел права быть членом. Весь мой труд обратился в пыль. Вернувшись домой, я вызвал к телефону председателя церковного совета и объявил ему о своем отказе от должности, не пожелав даже входить в обсуждение причин. Тем и кончилось. Меня не арестовали, да, думаю, и не собирались. Просто шкурничество церковного совета. Теперь, как моя, так и все другие церкви этого района закрылись. После меня по моему указанию выбрали священником о. М.: мне он казался искренне религиозным, но оказался он колеблющимся и корыстным. В этой церкви староста и сторожа присвоили себе 1000 рублей в твердой валюте. Но судить их нельзя было. Суд не принимает к рассмотрению исков церковных организаций, так как приход по декрету большевиков не имеет прав юридического лица.
Впоследствии Ч. был казначеем этой церкви и всегда в разговорах со мной резко выявлял свою ненависть к большевикам, особенно в дни Кронштадтского восстания. Думаю, что он был у большевиков агентом политического сыска: ведь удивительно, как он держался на Путиловском заводе? Работал, ясно, на два фронта — и нашим и вашим, как, вероятно, и председатель церковно-приходского совета. Впоследствии я не раз служил в торжественные праздники в этой церкви, но проповедей не говорил: зачем трусам портить кровь. Проповедей казенного типа я никогда не говорил, а иные мои проповеди приводили в трепет слушателей: боялись и за себя и за меня. Бог с ними!
Контингент молящихся к 1925-1926 г. уже изменился. Верующие лучшего христианского типа или умерли, или убиты, или оказались далече — в изгнании, или отошли в сторону, а с худшими не стоило делать дело — продадут и предадут.
Митрополит Вениамин в 1920 году назначил меня в одну из многочисленных церквей по Московскому шоссе — Забалканскому (Международному) проспекту. Около Крестопоклонной недели опять полились мои речи, опять стали собираться крепкие группы верующих. Теперь я работал ближе к центру города — в торговом районе. Тут меня приезжали слушать даже с Петроградской стороны. Настоятель Воскресенского храма при Варшавском вокзале однажды высказался: «Кто знал эту церковь до Вас? А теперь она гремит!»
Поблизости от меня был Новодевичий монастырь, которого игуменья Феофания колебалась между начавшимся обновленческим движением и патриаршей Церковью. Мне это надоело, их прихожане, наполнявшие мой храм, просили их обличить. В проповеди по поводу их отступничества я сказал: «нельзя ограничиваться кадилом да кропилом, нужно вести идейную работу». Лишь впоследствии, когда игуменья с присными вернулась на канонический путь, я ее навестил.
Проповеди мои по-прежнему были резки, хотя тут же во дворе уже действовал большевистский комитет и церковь была у него бельмом на глазах. Моя церковь была домовая. Мне не раз делались предупреждения. Однажды я вышел из церкви, стоит толпа богомольцев и что-то горячо обсуждает. На мой вопрос <они> ответили уклончиво. Мои доверенные <лица> потом сообщили мне, что толпа толковала о моей проповеди и предлагалось донести на меня в ЧК.
Я продолжал свое пастырство. Здесь у меня были особенно верные прихожане, которые через сестру помогали мне в Соловках и в ссылке. Здесь я был членом церковного совета, председателем которого был верный П., впоследствии отличный диакон, а потом по моему выбору <был> Г. Здесь я пережил изъятие ценностей. Здесь же лились мои обличения <в адрес> «живоцерковников» — предателей патриарха Тихона.
В 1920-1922 гг. был большой голод в Поволжье, которое (Казанская, Симбирская, Самарская, Саратовская, Пензенская, Воронежская губернии) является житницей России. Большевики писали ужасы про размеры голода, писали о людоедстве. Сидя в тюрьмах, на Соловках и в ссылке, я проверял сведения, распространяемые о голоде. Почти всё подтверждалось очевидцами. «Во дни оны» (В те дни — ред.) Церковь Русская (1891-1892 гг.) помогала голодающим Поволжья и деньгами, и ценностями, и хлебом. Владимир, епископ Самарский (впоследствии последовательно бывший митр. Московским, Петроградским и Киевским и убитый большевиками), прославился своей борьбой с голодом, как и генерал Вендрих.
Но в те годы Церковь и обязана была при существовании частной собственности и свободной торговли сдерживать аппетиты акул, взвинтивших цены на хлеб при твердой государственной золотой ренте. Большевики же ко времени голода уже отобрали дома у домовладельцев со всеми их богатствами, включая мебель, <а также> фабрики и заводы от фабрикантов, помещичьи земли и дома со всею роскошью (золото, серебро, ковры, картины, мебель), банки и конторы со всеми ценностями «сейфов». Ограблены были дворцы, особняки, начиная с царских, захвачены государственные ценности. Оставались незатронутыми только церковные ценности. Большевики еще раньше наступления голода закрыли все домовые церкви и много монастырей, причем забрали их богатства. Аппетиты их разгорелись, но они боялись народных волнений верующих масс.
Ведя антирелигиозную пропаганду, большевики одновременно начали со вскрытием мощей, инсценировкой судебных процессов против представителей церкви подрывать доверие народа к Православию и его последователям. Когда вскрывали святые мощи народ в целом безмолвствовал, хотя, конечно, не везде, ожидая проявления быстрого небесного возмездия. Рассказы о чудесах при кощунствах над святыми мощами передавались из уст в уста, но сколь я не старался хоть раз найти живого очевидца совершившегося чуда, чтобы переговорить с ним, все рассказчики ссылались на третьих лиц и до очевидцев ни разу добраться не пришлось.
Тут подошел голод со всеми своими ужасами. Большевики усмотрели в этом «благочестивый» повод к отобранию ценностей из храмов. Им верующие говорили: «зачем вам церковное золото? Разве вам мало награбленного во дворцах и домах городов и усадеб золота для удовлетворения голода? Ведь вы теперь владеете всем государственным добром. Превратите громадные массы скопившегося в вашем обладании золота и серебра в хлеб и накормите им голодных. Церковь ведь отделена от государства».
При «военном коммунизме» частной торговли не было (1918-1922 гг.). Большевики перед народом не могли сознаться, что массы золота и серебра вывезены ими за границу на пропаганду всемирной революции. Писались для отвода глаз огненные призывы к отобранию ценностей, страшные статьи с обличением «поповской жадности», как будто церковные ценности принадлежат лично «попам», а не верующему народу, наполняющему храмы. Тяжело было отражать эти бешенные натиски разбойников. Опасно было это делать. Из Москвы от Святейшего Патриарха шли указы о сопротивлении изъятию церковных ценностей — всем было ясно, что церкви хотят дочиста ограбить. Опасения эти оправдались целиком.
В Петрограде поднялась буря сопротивления. Это было в 1922 г., в январе, марте и т. д. Около Сенно-Спасовской церкви произошло крупное столкновение, тяжело ранили комиссара. И мои прихожане там работали. Около Путиловского храма, около Лавры, около соборов — везде споры, ссоры, почти побоища безоружного народа. Митрополит Вениамин вел твердо линию патриарха, строго выполняя его директивы — отдать всё лишнее, что не относится к алтарю. Стойкий это был архипастырь. Вечная ему память. Вдруг страшная статья в «Петроградской правде» с дикими угрозами по адресу духовенства. И по большевистскому масштабу это была возмутительнейшая статья, прямой вызов, призыв к убийствам. Начались аресты.
Второй удар нанесли восемь петроградских «попов» — иначе нельзя их назвать (это протоиереи Введенский, Боярский, Соболев (мой сокамерник по больнице), Белков, Красницкий, Калиновский, Альбинский, Платонов и др.). Они выпустили воззвание об обязательности отдачи всех церковных ценностей государству на его нужды. Введенский, Боярский, Платонов были известные, авторитетные и любимые петроградские проповедники. Их воззвание подлило масла в огонь вражды: церковный фронт был прорван этими предателями. Испугались арестов. Боярский и Платонов еще раньше сидели в тюрьмах. Боярский однажды пригласил меня к себе в Колпино служить. Проповедь в Колпине я произнес очень сильную. Будущие «живцы»-отщепенцы затрепетали. Впрочем, их планы не вполне еще были известны.
Перед Пасхой 1922 г. был дан Святейшим Патриархом «отбой». В понедельник Страстной седмицы всё петроградское духовенство было собрано в Лавру, где митр. Вениамин предложил духовенству подчиниться изменившейся воле Патриарха, сказав, что сам он в этом покажет пример. Хотя в решении Патриарха не сказано было, что нужно отдать все самые ценные предметы (святые чаши, дискосы, кресты, Евангелия и др.), но ясно было, что положение в вопросе об изъятии церковных ценностей круто изменилось. И все жертвы, сопротивления изъятию ценностей принесены были напрасно. Со стороны Патриарха это было не изменением тактики, а полной сдачей на милость хама-победителя. А по статистике обновленцев и большевиков, по всей России было до 1500 крупных столкновений с грабителями на почве сдачи ценностей.
На собрании духовенства в Чистый понедельник было только три речи, причем я говорил по обычаю очень резко против сдачи ценностей. Введенский заявил, и Митрополит не опроверг, что он был Митрополитом уполномочен вести с «исполкомом» (исполнительный комитет солдатских, матросских и рабочих депутатов) переговоры по вопросу об изъятии церковных ценностей, что большевики с часу на час могут начать дикие репрессии, что в Москве ведется процесс против виновных в сопротивлении и что четверо протоиереев уже расстреляны и т. д. Повторяю, Митрополит не опроверг указания Введенского на данные ему полномочия для ведения переговоров с большевиками, и всему собранию отцов стало очень тяжело. Все ведь знали, что Введенский и Боярский — «иудушки» — первыми подписали напечатанное в газетах воззвание о сдаче ценностей. И им же Митрополит поручил вести переговоры.
Митрополит Вениамин погиб мучеником. Святейший Патриарх был отравлен. И сколько было расстрелов, ссылок, которыми были подвергнуты исполнители их распоряжений. И зачем было делать уступки? Когда я, держа в руках воззвание предателей о сдаче ценностей на помощь голодающим, назвал Введенского и Боярского шкурниками, а Введенский, в ответ на это указал, что он был уполномочен Митрополитом, я, признаюсь, смутился. Получилась двойная игра. Понял я, что мои труды по сопротивлению изъятию ценностей могут мне стоить головы. Правда, соглашаясь выдать церковные богатства, веками скопленные народом, на голодающих, Митрополит ставил условия, чтобы духовенство приняло участие в Комитете помощи голодающим (Помгол) на паритетных началах с большевиками. Но все знали, что большевики никогда не выполняют условий, которые ставит слабейшая сторона.
Сопротивление церковной массы по изъятию ценностей было сломлено, начались следствия и суд. Судебные процессы протекали в обстановке особенно возбужденной. Ценности были отобраны по всему Петрограду и по всей России, духовенство было устранено от участия в распоряжении церковным золотом и серебром. Вслед за Патриархом и митр. Вениамин был заключен в тюрьму, судим публично, осужден и расстрелян. Полагаю, что едва ли десятая часть награбленных у Церкви богатств пошла на погашение голода. Часть, несомненно, попала в карман большевиков, часть золота ушла на пропаганду, часть его ушла на введение «твердой» червонной валюты и т. д.
Суд над митр. Вениамином происходил в июне 1922 г. и длился несколько дней. Обвиняемых было до 85 человек. Я присутствовал зрителем на двух заседаниях вместе со своим дьяконом, который по горячности чуть при этом не угодил в тюрьму. Он хотел во время перерыва передать Митрополиту посылку с продуктами.
Тут события развертывались с головокружительной высотой. Арестованный Патриарх был заключен во внутреннюю тюрьму на Лубянке, 2 (<здание> ЧК-ГПУ), для чего эту тюрьму освободили от нескольких гостей, о чём мне кто-то рассказывал в ссылке. Сами большевики тревожились предпринятым в отношении Патриарха шагом (Москва волновалась не на шутку), что выражалось в нервности всего их поведения и их распоряжений. В тюрьме Патриарх пробыл только три дня, а потом был заключен в Донской монастырь. В судьбе Святейшего приняли участие иностранные державы.
С митр. Вениамином судилась и часть духовенства. По этому процессу многих расстреляли. Митрополит убит. Долго ходили легенды о том, что он жив и сослан на вечное поселение или заключение в Сибири. Я был на каторге, но по тщательным моим справкам на Соловках его нигде не было. В моем распоряжении по одной из моих каторжных должностей были все карты Соловецкого архипелага и мы — сотрудники этого учреждения обо всём были точно осведомлены.
Во время суда по изъятию церковных ценностей одна женщина так ловко и сильно с большого расстояния бросила камень в Введенского, что разбила ему голову. Настоящего виновника (это, конечно, был мужчина) не нашли, а мнимую виновную осудили. В чём дело?
Незадолго до ареста митр. Вениамин, уже хорошо сообразивший, какими предателями он окружен и каковы его советники (Введенский и Боярский были его правой рукою), наложил каноническое прещение на трех лиц: Введенского, Калиновского и Красницкого. Так его уполномоченные быстро превратились в его врагов. Митрополита арестовали. Его заместителем остался епископ Алексий (Симанский), впоследствии архиепископ Хутынский, но он не пожелал выехать в Новгород из Петрограда, а потом по возвращении из ссылки устроил так, что ему был запрещен выезд.
Вот этот еп. Алексий снял, незаконно снял, с запрещенных отлучение согласно их просьбе. Епископ Алексий уверял, что он сделал это по предсмертному распоряжению митр. Вениамина. Это, конечно, ложь. Вот во время суда над ним, еп. Алексий созвал собрание духовенства в Сергиевском подворье (Фонтанка, 44). Это собрание принятием соответствующей резолюции имело ввиду облегчить участь митрополита. Тайная цель устроителей была другая — выявить наиболее ярых его защитников. Епископ Алексий был уже игрушкою в руках Введенского и К°.
Собралось в назначенное время не только много духовенства, но и масса мирян, атмосфера была очень накалена. Епископ Алексий попробовал ее разрядить. Но это ему плохо удавалось. Он потребовал удаления из зала мирян, так как разрешение имелось только для собрания духовенства. Миряне не уходили. У него уже не было авторитета. Это был «подмоченный» епископ. Он обратился к моему содействию, указывая на мой сильный голос. Я категорически отказался ему содействовать. Мы не считали его своим. Ему стали бросать обвинения. Он оправдывался жалко.
Наконец, по приглашению духовенства миряне вышли во двор. Вся предательская шайка (Введенский, Боярский, Красницкий и др.) — были в другом зале — они боялись верных и вышли с открытием собрания. Сели. Выступили ораторы. Речей их не помню. Выступил Введенский. Его стали перебивать. По какому-то поводу я сказал: «Какое общение света со тьмой? Какое общение Христа с Велиаром?» — Введенский ответил: «Вот он (указал на меня) — считает меня дьяволом!» — «Недалеко твое настроение от дьявольского», — ответил я. — Я не выступал. Но когда стали составлять проект резолюции, мне пришлось выступать четыре раза. Все мои поправки были приняты. Пришлось опять перечиться с Введенским. Хотели мы облегчить участь Митрополита. Но большевики сделали свое злое дело.
|
