В годы Великой войны многие частные дома были предоставлены своими владельцами под лазареты. Обителью милосердия стало в ту пору и Царское Село. Уже в первые дни там были оборудованы два лазарета, а в дальнейшем их число достигло семидесяти. Одновременно устраиваются санитарные поезда для перевозки раненых с мест военных действий, в Екатерининском большом дворце открывается склад Её Императорского Величества, снабжавший армию бельём и перевязочными средствами, под председательством Государыни организуется Верховный совет для помощи пострадавшему от войны мирному населению, а также комитеты помощи беженцам и семьям призванных на войну солдат, ответственность за которые была возложена августейшей матерью на старших дочерей.

Александра Фёдоровна воспитывала детей в соответствии с тем воспитанием, которое получила сама. Её мать раздала большую часть своего состояния на благотворительные нужды, детей воспитывала в трудолюбии, приучив всё для себя делать самостоятельно, работать по хозяйству и рукодельничать. Но, главное, чему учила она, это – сострадание. Юные гессенские принцы и принцессы постоянно посещали больница, приюты, дома инвалидов. Следуя этой традиции, сама Александра Фёдоровна возила старших дочерей в приюты и больницы, не исключая и туберкулёзных. Когда знакомые ужасались этому, Государыня отвечала: «Дети должны знать не только радости, но и печаль жизни».

Таким образом, принятие на себя подвига сестёр милосердия было совершенно естественно для них. Чтобы оказывать квалифицированную помощь раненым Императрица с дочерьми решили получить медицинское образование. Лекции им читала талантливый хирург Дворцового лазарета княжна Вера Игнатьевна Гедройц. Августейшие сёстры оказались способными ученицами, и в скором времени Вера Игнатьевна записала в дневнике: «Мне часто приходилось ездить вместе и при всех осмотрах отмечать серьёзное, вдумчивое отношение всех Трёх к делу милосердия. Оно было именно глубокое, они не играли в сестёр, как это мне приходилось потом неоднократно видеть у многих светских дам, а именно были ими в лучшем значении этого слова».

И. Степанов вспоминал первые мгновения в лазарете Ея Величества: «Восемь дней, как не перевязывали. Задыхаюсь от запаха собственного гноя. Рубашки не меняли две недели. Стыдно. Пожилая женщина в вязанном чепце с красным Крестом осторожно режет бинты.

Рядом стоит высокая Женщина и так ласково улыбается. Вот Она промывает рану. Напротив две молодые сестрицы смотрят с любопытством на грязные кровавые отверстия моей раны… Где я видел эти лица?.. Меня охватывает сильнейшее волнение… Неужели?.. Императрица… Великая Княжна Ольга Николаевна… Великая Княжна Татьяна Николаевна…

Старший врач наклоняется и тихо шепчет мне на ухо: «Сейчас выну тампон. Будет больно. Сдержитесь как-нибудь»… (…) Ловким движением тампон вырван… Сдержался… Только слёзы брызнули…

Императрица смотрит в глаза… и целует в лоб… я счастлив».

Служение страждущим было подлинным призванием Александры Фёдоровны, в котором находила утешение её измученная душа. «Уход за ранеными служит мне утешением, - писала она августейшему супругу, - и вот почему я даже в это утро намерена туда идти, в часы Твоего приёма, для того чтобы подбодрить себя и не расплакаться перед тобою. Болящему сердцу отрадно хоть несколько облегчить их страдания…»

«День в лазарете начинался в семь часов, - писал И. Степанов. – Мерили температуру, приводили в порядок постели и ночные столики, пили чай. В восемь часов палаты обходила старший врач княжна Гедройц. Ровно в девять часов слышался глухой протяжный гудок Царского автомобиля. (…) Императрица давала понять, что каждый должен заниматься своим делом и не обращать на Неё внимания. Она быстро обходила палаты с Великими Княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной, давая руку каждому раненому, после чего шла в операционную, где работала непрерывно до одиннадцати часов. Начинался вторичный длительный обход раненых. На этот раз Она долго разговаривала с каждым, присаживаясь иногда…

…В перевязочной работала как рядовая помощница. В этой обстановке княжна Гедройц была старшей. В общей тишине слышались лишь отрывистые требования: «ножницы», «марлю», «ланцет» и т.д., с еле слышным прибавлением «Ваше Величество». Императрица любила работу. Гедройц уверяла, что у Неё определённые способности к хирургии. По собственному опыту знаю, что её перевязки держались дольше и крепче других».

Работе в лазарете Александра Фёдоровна отдавалась самозабвенно, пренебрегая собственным давно подорванным здоровьем, которое временами ухудшалось так, что ей тяжело было даже ходить. Но в служении раненым она словно бы молодела, словно какая-то высшая сила укрепляла её в этом подвиге. Её письма Государю дают представление о той самоотверженной работе, которую она вела, и отношении к ней:

«…У нас сегодня утром было 4 операции в Большом лазарете, а затем мы перевязывали офицеров… …Я почти ежедневно принимаю офицеров, либо возвращающихся в армию, либо уезжающих для дальнейшей поправки в круг своей семьи. Мы теперь разместили офицеров в Большом дворце, а также в противоположном конце… …Я собираюсь идти туда в 4 навестить их, - бедный малый с ужасной раной постоянно просит меня приходить… …Как жаль, что я сейчас не могу ехать с санитарным поездом!..»

«…Пишу тебе в величайшей спешке несколько строк. Всё это утро мы провели в работе. Один солдат умер во время операции – такой ужас! Это первый подобный случай у княжны (Гедройц – Авт.), а она уже проделала тысячи таких операций: геморрагия.

Все держались стойко, никто не растерялся… …Он умер в одну минуту. Можешь себе представить, как это потрясло нас. Как близка всегда смерть! Мы продолжали операции. Завтра у нас опять такая же операция, она тоже может окончится фатально. Дай Бог, чтоб это не случилось, постараемся спасти его…»

«…Мой бедный раненый друг скончался. Бог мирно и тихо взял его к себе.

Я, как всегда, побыла с ним утром, а также посидела около часу у него днём. Он очень много говорил – лишь шёпотом – всё о своей службе на Кавказе – такой интересный и светлый, с большими лучистыми глазами. Я отдыхала перед обедом, и меня преследовало предчувствие, что ему внезапно может стать худо ночью и что меня не позовут и т.п., так что, когда старшая сестра вызвала одну из девочек к телефону, я им сказала, что знаю, что случилось, и сама подбежала принять печальную весть…»

Как простая сестра милосердия, Государыня ассистировала при операциях, перевязывала и мыла раненых, не гнушаясь грязи и гноя, часами просиживала у постелей страждущих и умирающих, утешая их. А в это время те, кто не был способен и к йоте подобной жертвенности, возводили на неё бессовестные обвинения в измене и помощи немцам… В.И. Чеботарёва, работавшая сестрой милосердия в царскосельском лазарете, с горечью писала: «Бедная, несчастная… Такой она мне рисовалась всегда – сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Гр. (Распутина) она не может поверить, - а в результате враги в верхних слоях и недоверие в нижних. Если бы только они могли увидеть её и узнать, что она такая, какой мы её знаем!»

«Такую» Императрицу знали, в первую очередь, раненые, назвавшие её Матерью Милосердия. О её трогательной заботе вспоминали многие из них. В частности, И. Степанов вспоминал такой эпизод: «Я повздорил с невестой. Настроение было скверное. Нога ныла, а тут ещё неожиданно разболелось ухо. Гедройц была занята, и Императрица пришла сама делать вливание в ухо. Видя моё печальное и, вероятно, страдальческое лицо, Она села на кровать и положила мне руку на лоб. Я смотрел Ей в глаза, и странная мысль меня волновала. Как ужасно, что это Императрица: как я хотел бы сейчас сказать Ей все свои горести так, как человеку. Найти у Неё утешение. Она ведь такая заботливая… И вот нельзя ничего сказать. Надо всегда помнить – кто Она. Мы продолжали смотреть друг другу в глаза…

- Невестушка была у Вас сегодня?

- Нет.

- Это нехорошо. Скажите Тале, что нужно каждый день заходить к своему женишку.

На перевязке говорю Государыне:

- Ваше Величество, у меня есть племянник, которого Вы крестили.

- Кто это?

Я назвал фамилию. Она задумалась.

- Помню. Четыре года назад. В последний раз видела отца, когда провожала полк на войну.

Меня поразила Её память. Крестины происходили заочно. И кого только Она не крестила так…»

Ещё один пациент Александры Фёдоровны, Н.С. Гумилёв посвятил ей следующее стихотворение:

Пока бросает ураганами

Державный Вождь свои полки,

Вы наклоняетесь над ранами

С глазами полными тоски.

И имя Вашего Величества

Не позабудется, доколь

Смиряет смерть любви владычество

И ласка утешает боль.

Несчастных кроткая заступница,

России милая сестра,

Где вы проходите как путница,

Там от цветов земля пестра.

Мы молим: сделай Бог Вас радостной,

А в трудный час и скорбный час

Да снизойдёт к Вам Ангел благостный,

Как вы снисходите до нас.   

Не уступали матери в жертвенном служении и Великие Княжны. С. Я. Офросимова вспоминала: «С горячим восхищением и уважением смотрели все в первые дни войны на женщин в белых косынках, с крестами на груди; всё чаще и многочисленнее мелькали эти косынки на улицах и в домах.

И вот в таких же косынках сестёр милосердия увидела я старших Великих Княжон в мой первый приезд в Царское Село после объявления войны. Полтора года тому назад я оставила их ещё беспечными весёлыми девочками и вдруг увидела совершенно выросших молодых девушек. Я была поражена переменой, в них произошедшей. Больше всего меня поразило сосредоточенное углублённое выражение их немного похудевших и побледневших лиц. В их глазах было совсем новое выражение, и я поняла, что со дня войны для них началась новая жизнь…

…С первого же дня моего приезда в Царское Село я видела, как утром, днём и вечером мимо наших окон проезжал автомобиль, в окнах которого вырисовывались два нежных профиля, обрамлённых то белыми, то чёрными косынками. Весь день Великих Княжон был посвящён раненым; им они отдавали всю любовь, всю ласку и заботу своих богатых любовью и отзывчивостью душ; жизнь раненых стала их жизнью, над ними они склонялись с глубокой любовью и нежностью, у их изголовий проливали слёзы сострадания, из-за них часто не спали ночей, смертью кого-либо из них глубоко огорчались, выздоровлению радовались со всей силой своих впечатлительных душ. Не было ни одного солдата и офицера в их лазаретах, который не был бы ими обласкан и ободрен. Выписываясь из лазарета, каждый раненый уносил с собой какой-нибудь подарок, данный ему на память от всего сердца. Каждый увозил с собой самое светлое, самое радостное воспоминание о Княжнах. Много времени спустя, уже после революции, я встречала солдат и офицеров, лежавших в Царскосельских лазаретах, и каждый раз видела, как при воспоминаниях о Великих Княжнах озарялись их лица, как бы забывались пережитые муки и как светло воскрешались в их памяти те дни, когда над ними заботливо и нежно склонялись Великие Княжны».

Полковник 20-го Сибирского стрелкового полка Жеймо писал: «…должен сказать: «Чтобы понять, насколько здесь хорошо, нужно побывать в этом лазарете, увидеть и испытать на себе всё, что она даёт раненым и больным». Прошу весь персонал от мала до велика принять мою глубокую благодарность за тёплое отношение, внимание и заботу.

Пребывание моё в лазарете с 13 марта по 21 апреля оставляет во мне самые дорогие воспоминания, ведь здесь заботятся не только о нас – воинах, но и о наших семьях, для которых создана такая обстановка, о которой многим непозволительно было мечтать. Но для меня, сибиряка далёкой окраины, особенно дороги и памятны те минуты, а их было много, когда я имел величайшее счастье не только видеть Ея Императорское Величество и Их Императорских Высочеств Великих Княжен, но и слышать их ласковые слова, каковые стараешься запомнить навсегда».

Младшие Великие Княжны, Мария и Анастасия, были слишком молоды, чтобы работать в лазарете, но и они не остались в стороне от дел милосердия, занимаясь шитьём белья для солдат и их семей, приготовлением бинтов и корпии, постоянно навещая раненых и щедра даря им своё участие, делясь всегдашней весёлостью и жизнерадостностью. Они играли с ранеными в разные игры или просто разговаривали, и это имело не менее благотворное влияние, чем различные лекарства и процедуры. Один из пациентов оставил в книге автографов, где расписывались все раненые, бывшие на излечении в лазарете Большого Екатерининского Дворца, такие строки, посвящённые младшим княжнам:

Ещё вчера мы ждали Вас,

Всё ждали целый день.

С Дворца мы не сводили глаз,

Блуждали точно тень.

Вы ездили в Б. Дворец,

Пробыли с лишним час,

«А к нам когда же наконец» -

Срывалося у нас.

Подали снова Ваш мотор…

«Теперь уж верно к нам».

Выходят Княжны все на двор,

Идут по ступеням…

Поехали… Мы смотрим… ждём.

А Вас всё нет и нет…

Иногда вместе с сёстрами в лазарет приходил и Цесаревич. И. Степанов вспоминал: «Нет умения передать всю прелесть этого облика, всю нездешность этого очарования. «Не от Мира сего» - о Нём говорили, - «не жилец». Я в это верил и тогда. Такие дети не живут. Лучистые глаза, печальные и вместе с тем светящиеся временами какой-то поразительной радостью.

Он вошёл почти бегом. Весь корпус страшно, да, именно страшно, качался. Больную ногу Он как-то откидывал далеко в сторону. Все старались не обращать внимания на эту ужасную хромоту. Он не был похож на Сестёр. Отдалённо на Великую Княжну Анастасию Николаевну и немного на Государя».

Великую Княжну Анастасию Николаевну раненые любили особенно. «Всюду, - пишет С.Я Офросимова, - где она появляется, загорается неудержимая жизнь и звучит весёлый смех. При ней «даже раненые пляшут», по собственному её выражению». Ей, к её Дню Рождения, посвятил своё известное стихотворение прапорщик Н.С. Гумилёв:

Сегодня день Анастасии,

И мы хотим, что через нас

Любовь и ласка всей России

К Вам благодатно донеслась.

Какая радость нам поздравить

Вас, лучший образ наших снов,

И подпись скромную поставить

Внизу приветственных стихов.

Забыв о том, что накануне

Мы были в яростных боях,

Мы праздник пятого июня

В своих отпразднуем сердцах.

И мы уносим к новой сече

Восторгом полныя сердца,

Припоминая наши встречи

Средь Царскосельского дворца.

С.Я. Офросимова свидетельствовала: «Царская Семья и в мирное время стремилась к самому простому образу жизни. Со дня объявления войны жизнь их стала ещё проще и скромнее. Их пища, их костюмы и выезды были доведены до возможной простоты. Придворный этикет постепенно упрощался, и отношения их к своим подданным становились всё проще и задушевнее.

Я помню, как однажды в Екатерининском лазарете мы были все приглашены в одну из зал, где для солдат и офицеров устроен был кинематографический сеанс. Мне пришлось задержаться с уборкой бинтов в ящики. Я вошла в зал, когда уже было темно. Зал весь был переполнен ранеными; они сидели на скамьях, лежали на койках или полулежали в передвижных креслах. В проходе сидели две сестры милосердия; так как все стулья были заняты, то они сидели просто на полу по-турецки, поджав под себя ноги, и внимательно смотрели картину. Чтобы пройти, я слегка отодвинула их за плечи и села впереди на одно случайно свободное место. Когда кончилась первая часть картины и зал осветился, я увидела, что сидевшие на полу сёстры были Великие Княжны…»       

Ещё один из пациентов, Павел Кублицкий, посвятил им следующее стихотворение:

Годы войны, Бог даст, пролетят,

Сменит их мир и любовь,

С чувством глубоким добра возгласят

Те, кто здесь встретятся вновь:

Жизнь в лазарете Большого Дворца

Памятна будет всем нам!

С радостью рвутся наши сердца

К милым Великим Княжнам.

Чаще всего раненые вспоминали Великую Княжну Ольгу Николаевну, которую все без исключения обожали и боготворили. С.Я. Офросимова писала о ней: «В строгом смысле слова её нельзя назвать красивой, но всё её существо дышит такой женственностью, такой юностью, что она кажется более чем красивой. Чем больше глядишь на неё, тем миловиднее и приветливее становится её лицо. Оно озарено внутренним светом, оно становится прекрасным от каждой светлой улыбки, от её манеры смеяться, закинув головку слегка назад, так что виден весь ровный, жемчужный ряд белоснежных зубов. Умело и ловко спорится работа в её необыкновенно красивых и нежных руках. Вся она, хрупкая и нежная, как-то особенно заботливо и любовно склоняется на простой солдатской рубашкой, которую шьёт. Её мелодичный голос, её изящные движения и вся её прелестная токая фигурка – олицетворение женственности и приветливости. Она вся ясная и радостная. Невольно вспоминаются слова, сказанные мне одним из её учителей: «У Ольги Николаевны хрустальная душа»».

Примечательно, что августейшие сёстры настолько не выделялись ничем из среды других сестёр милосердия, что новоприбывшие раненые даже не подозревали, что перед ними царские дочери. Иногда это приводило к казусам. Однажды, приняв очередную партию раненых, очистив и перевязав их раны, обмыв им ноги и разместив по палатам, Ольга Николаевна, устав, присела на койку одного из привезённых солдат. Тот тотчас пустился в разговор:

- Умаялась, сердечная?

- Да, немного устала. Это хорошо, когда устаёшь.

- Чего же тут хорошего?

- Значит, поработала.

- Этак тебе не тут сидеть надо. На хронт бы поехала.

- Да моя мечта – на фронт попасть.

- Чего же. Поезжай.

- Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.

- А ты плюнь на отца да поезжай! – посоветовал солдат.

- Нет, уж плюнуть-то не могу, - рассмеялась княжна. – Уж очень мы друг друга любим.

В другой раз при посещении лазарета Государем один из раненых пожаловался ему:

- Намеднесь дал я вот этой сестричке…вон, что там стоит, весёленькая такая… курносенькая… дал ей десять копеек на папиросы, а она ни папирос, ни денег не несёт…

- Ольга, - позвал Император, - что же ты поручения не исполняешь? Папиросы обещала принести и забыла?

Ольга Николаевна потупилась.

- За это вели купить ему на рубль.

Поняв, в чём дело, солдат весь день переживал:

- На кого пожаловался-то… На Царскую дочку… Господи, грех-то какой.

О своей работе в лазарете Великие Княжны почти каждый день писали отцу. Вот, одно из характерных писем, написанное Татьяной Николаевной: «Сегодня я перевязывала в лазарете этого несчастного солдата с отрезанным языком и ушами. Он молодой и очень хорошее лицо, Оренбургской губернии говорить он совсем не может и потому он написал, как всё это с ним случилось. И Мама просила это Тебе послать. Мама ему сказала, что пошлёт его записку к Тебе, он был очень доволен. Княжна Гедройц надеется, что он будет со временем говорить, так как у него отрезана половина языка. Очень болит у него. Правое ухо сверху отрезано, а левое снизу. Так его, бедного, жалко…»

Более двух лет Татьяна Николаевна почти без перерыва проработала хирургической сестрой. Она не давала себе отдыху и сердилась, когда кто-то пытался избавить её от «лишней» работы. В.И. Чеботарёва вспоминала: «Сегодня «папа» снова уезжает в армию. Я думала воспользоваться этим временем, чтобы выварить шёлк, поскольку Т.Н. наверняка будет занята – боюсь,  что бедняжка слишком устала. Но она догадалась: «Ну скажите мне, пожалуйста, что за спешка. Как вы хитры – а я сначала и не догадалась – ведь срочных операций нет, - почему вы можете дышать карболкой – а я не могу?» - настаивала она. Оставили до следующей недели. Госуд(арыня) позволила».

«Если бы, будучи художницей, я захотела нарисовать портрет сестры милосердия, какой она представляется в моём идеале, мне бы нужно было только написать портрет Великой Княжны Татьяны Николаевны; мне даже не надо было бы писать его, а только указать на фотографию её, висевшую всегда над моей постелью, и сказать: «Вот сестра, милосердия…», - писала С.Я. Офросимова. – На этом портрете Великая Княжна снята в халате сестры милосердия; она стоит посреди палаты, залитой лучами солнца; они обливают ярким светом всю её тонкую, высокую фигуру, золотыми бликами ложатся на её белоснежную одежду. Её головка, в белой, низко одетой на лоб косынке, снята в профиль; черты её прекрасны, нежны и полны грусти, глаза слегка опущены, длинная тонкая рука лежит вдоль халата… это не портрет, нет… это живая сестра милосердия вошла в палату в яркий, весенний день… Она подошла к постели тяжелораненого… она видит, что он заснул первым живительным сном… она боится шевельнуться, чтобы его не потревожить… она замерла над ним счастливая, и успокоенная за него, и утомлённая от бессонных ночей и страданий, её окружающих.

Все врачи, видевшие Великую Княжну Татьяну Николаевну за её работой, говорили мне, что она прирождённая сестра милосердия, что она нежно и бесстрашно касается самых тяжёлых ран, что все её перевязки сделаны умелой и уверенной рукой».

Великие Княжны не забывали никого из своих подопечных. Даже находясь в Тобольске, они писали их близким, стараясь узнать об их судьбе. Последней записью, сделанной Татьяной Николаевной в дневнике, была цитата из Пр. Иоанна Кронштадсткого: «Скорбь Ваша неописуема. Скорбь спасителя в Гефсиманском саду за грехи мира – безмерная, присоедините вашу скорбь к Его скорби и в ней найдёте утешение». «Так же, как и в дни своего величия, они разливали вокруг себя лишь свет и любовь, - отмечала С.Я. Офросимова, - всем находили они ласковое слово и не забыли тех, к кому были привязаны и кто им остался верен. Даже в заточении находили они свои радости и облегчали муки безграничной любовью друг к другу. Вера в Бога и в торжество добра, любовь к Родине, всепрощение и любовь ко всему миру Божиему не меркли, но росли в их сердцах в ужасные дни испытаний.

Они умерли в радости, как могут умереть только истинные христиане-мученики».