Ивану Алексѣевичу Бунину.

  Сегодя я слышалъ о Россiи. И гдѣ слышалъ! 

Мѣсто совсѣмъ глухое − лѣсной,  первобытный  уголъ. Узкимъ  заливомъ  входитъ океанъ въ чащу, плещется  у корней сосенъ. Крабы играютъ въ песочкѣ, заходятъ  въ верескъ,  путаются и остаются,  когда океанъ уходитъ. Медузы истаиваютъ въ  блескѣ, усыхаютъ морскiя  звѣзды. Сосны роняютъ  шишики, и онѣ уплываютъ въ море. Встрѣчается океанъ съ лѣсомъ,  идетъ  обмѣнка. Люди  съ большой дороги заглядываютъ сюда рѣдко: нечего  здѣсь смотрѣть, − песокъ  да сосны.  Дорога  идетъ неподалеку,  бѣгаютъ  по ней автомобили, аукаются съ чащей. И долго  стоитъ  за ними  облачко  бѣловатой  пыли.  

Свои здѣсь дѣла, свои и люди.  

Бродятъ въ соснахъ нѣмые смологоны, стучатъ  долгими  скобелями, будто дятлы, сдираютъ  кору  до мяса, вскрываютъ жилы, − выдаиваютъ  въ горшочки „сахаръ“. 

− Лѣсныя  коровы  наши! − говорятъ здѣсь о соснахъ. 

Всюду  плыветъ смолою, янтарной, вязкой, − сахарится, густѣетъ. Трещитъ на жарѣ щепой,  золотится  глазурью стружка, въ сахарной крупкѣ  текутъ  желобки на соснахъ, обсахарило горшочки, − сладкой смолою  душитъ. Странно  и больно видѣть такiя сосны,  живыя въ нихъ раны. Куда ни  глядишь − всѣ плачутъ, истекаютъ,  милостыньку  просятъ у прохожихъ, − каждая  со своимъ  горшочкомъ.  

Такая ужъ  тутъ  культура. 

Хорошо  здѣсь въ  iюльскiй полдень; потрескиваетъ кругомъ отъ зноя, томитъ истомой,  замаливаетъ мысли. 

По отливу  бродятъ ребятишки, собираютъ „пѣтушковъ“ и мулей на продажу. Совсѣмъ  какъ наши: штаны на шеѣ или  подсучены  до пуза; и голоса похожи, − только  задору меньше, не дерутся. Но лица совсѣмъ  другiя, чернявы,  жучковаты; и глаза, и носы другiе, и повадка: чего-то нехватаетъ. Шустраго  любопытства, усмѣшки плутоватой, бойкой? Недостаетъ чего-то. Вспомнишь − бывало, говорили: „народъ забитый!“ Нѣтъ, наши  на забитыхъ  непохожи. Бойчѣе, моложе наши, − это вѣрно. И пошумливѣй  будутъ. 

Осликъ стоитъ въ двуколкѣ, развѣсивъ уши, пощипываетъ  верескъ, дремлетъ. Отъ ящика  на колесахъ остро несетъ  ракушкой, моремъ. Рыбачка, въ мокрыхъ штанахъ,  подкрученныхъ до бедеръ, въ красной баскѣ, въ шляпкѣ съ широкими полями, жадно  нашариваетъ въ пескѣ ракушекъ, рѣзко  кричитъ на ребятишекъ:  

− Живѣй, лѣнтяй!.. 

Ноги у ней  столбами, руки  пылаютъ кровью,  но выговоръ  прiятный, и „r“ хорошо играетъ. Закроешь глаза − классная  дама въ институтѣ.  Слышно, будто  бѣлье  полощетъ. Смотришь −шлепаетъ  по щекамъ мальчишку. Мальчишка  стоитъ покорно, только  головой вертитъ. 

Свои здѣсь дѣла, свои и люди. 

Въ этомъ  чужомъ  углу я нежданно  услышалъ  о Россiи: 

− Russie!..  

Странное  было чувство, будто позвали тебя  въ пустынѣ, − испугъ  и радость. 

Но разскажу, какъ было. 

Я лежалъ  подъ сосной,  набирался  смолы  и солнца и ни о чемъ  не думалъ. Можетъ быть, вспоминалъ  мечтаньемъ?..  Приливъ  отходилъ, лужи его сверкали зеркалами, глаза слипались. Осликъ вдругъ начиналъ  трубить, истомно, скорбно, и замиралъ  въ рыданьяхъ. Рыбачка  грохнула въ ящикъ мули, глротнула  изъ бутылки,  уперлась въ  бедра,  вздохнула  бурно, сказала  чему-то − bon! − и пошла  подбирать ракушки. Пахло  краснымъ  виномъ, согрѣтымъ,  и я тоже подумалъ − bon! Было дремотно, знойно. Въ верескѣ  копошились, гудѣли пчелы, въ соснахъ  трещали  шишики, стучали  смологоны. Я лежалъ, прищурясь,  прислушивался къ  стукамъ и вспоминалъ  наше  лѣто, тихое  наше небо. И они  приходили, какъ  живые, − и запахи, и звуки. 

… Я сижу на березовой опушкѣ, слышу прохладный  шелестъ, вижу  зеленыя  сердечки, трепетанье. Пахнетъ  березой, горечью ея сладкой,  сухими пнями, свѣжимъ луговымъ сѣномъ, теплымъ. Въ высокой травѣ, въ рѣдкихъ, уже отцвѣтающихъ метелкахъ,  сквозитъ колея дороги, еще  отъ весенняго  распутья, когда  объѣзжали въ лѣску, повыше. Гнѣздышко  даже на ней  видно, льняное, травяное, − какой-то довѣрчивой пичужки. Съ весны не проѣзжали.  За дорогой,  за рѣдкими кустами, − луга, широкимъ и ровнымъ  скатомъ,  до темныхъ  ракитъ рѣчки, сверкающей  гдѣ-то омутами, въ глинистыхъ берегахъ, въ дыркахъ  стрижиныхъ норокъ, съ журчливою галькой брода. Въ  лугахъ хлопотливая уборка: всюду пестро,  бѣлѣетъ, − лпатки, рубахи,  рыжiе шалаши,  телѣги,  съ вздернутой  на оглоблѣ юбкой,  съ повянувшей березкой.  По свѣтлому  лугу, въ  желти, − темные гребешки покосовъ,  новыя  грабли  блещутъ,  скачетъ  легкими ворохами сѣно. На темновъ возу  мужикъ,  на солнцѣ  совсѣмъ пунцовый,  поплясываетъ,  уминаетъ. Кидаютъ ему на вилахъ. Подъ возомъ  маленькая  совсѣмъ лошадка,  но ее  до дуги всю  видно, какъ вскидываетъ  мордой,  лягаетъ  слѣпней подъ брюхомъ. За рѣчкой − хлѣба по взгорью, повыше − пожелтѣе, за ними  риги;  длинная улица  деревни, въ ветлахъ, чье-то  богатое  имѣнье − высокiй  зеленый островъ,  стрѣльчатый кругъ  вѣтрянки,  колокольня  съ зеленымъ  верхомъ, и въ  поднебесной  дали,  подъ темной каймой бора, вспыхиваетъ  бѣлыми шарами, − будто колеса  катятъ: это  ползетъ  товарный, долго-долго. Неохватная  ширь какая! Я млышу  даже,  какъ аукаются въ лѣсу  ребята,  раскатывается  гулко, въ глухой глубинѣ за мною.  И совсѣмъ  близко  гдѣ-то, чистый  и нѣжный  дѣвичiй  голосъ раздумчиво  поетъ пѣсню… 

Такъ  для меня  все живо, незабвенно живо.  

Зашумѣла машина на дорогѣ, стала. Голоса яснѣли,  и появилось трое. Одинъ  обводилъ  рукою,  восхищался. Другiе стали  глядѣть  въ бинокли. По виду, прiѣзжiе,  туристы, какъ-будто  англичане:  высокiе,  въ путевыхъ каскеткахъ,  съ кодаками. Первый, невысокiй, жирный, былъ, очевидно, здѣшнiй, въ обмятомъ домашнемъ платьѣ, въ соломенной  жесткой  шляпѣ, какъ дѣловые люди. Онъ что-то  говорилъ,  быстро, съ жаромъ, − сверкали  золотые зубы. Туристы  озирались,  справлялись  въ книжкѣ,  отчеркивали  ногтемъ. Быстро  раскрыли  аппараты  и сняли холмикъ, на той сторонѣ залива, куда особенно тыкалъ  здѣшнiй,  живописную рыбачку въ  штанахъ,  нагнувшуюся  надъ грязью,  дремавшаго ослика и меня, конечно. Иныя  слова я слышалъ. Толстякъ  повторялъ въ восторгѣ:    

− Tres joli! tres joli!...   

Англичане мычали, соглашались.  

− Не правда ли,  господа… совсѣмъ какъ  маленькая  Швейцарiя? Какъ красиво!..                   

− Tres joli!    

− сыпалось, какъ горохомъ. 

− Это − рѣдкость! Гигантская высота для дюнъ,  шестьдесятъ  три метра! Это − горы! Весь океанъ отсюда… tres joli. Для отеля если  или для  шикарной виллы… Имѣйте въ виду… пожалуйста, только между нами, дѣло  коммерческое… конструируется  Общество, съ громаднѣйшимъ  капиталомъ… пятьдесятъ миллiоновъ!! Тогда…! Подъ гольфъ  отведемъ… 

− Гольфъ будетъ? 

− Какъ  же безъ гольфа?! Прiѣзжаютъ  и спрашиваютъ − гольфъ есть? Отведемъ сотню акровъ. 

− Гм…! 

− Будущее − громадно. Раскошное  казино, прямо на „mer suavage!“ Блескъ культуры!..  

Они подошли ближе  и присѣли. Толстякъ  раскаталъ бумагу, и опять  защелкало  горошкомъ: 

− Tres joli! tres joli!...   

Постукиванье въ лѣсу смолкло, и изъ-за  сосенъ выбрался смологонъ, со своей неизмѣнной сумкой,  съ длиннымъ  скобелемъ  на плечѣ, въ затертой  курткѣ,  в  залитой  смолой каскеткѣ. Онъ угрюмо сказалъ − „bonjour“, разстелилъ гезетку,  досталъ  бутылку вина,  хлѣбъ, ножикъ − и принялся  за завтракъ. Онъ  заботливо  отрѣзалъ толстые куски хлѣба,  жевалъ неспѣшно,  поглядывая на сосны,  на прiѣзжихъ,  и отпивалъ мѣрно изъ бутылки. По настрожившемуся  лицу  я видѣiлъ,  что онъ прислушивался, о чемъ говорили трое. По тому,  какъ онъ взглядывалъ къ прiѣзжимъ и какъ отхватывалъ ножомъ отъ хлѣба, я понялъ,  что эти люди его интересуютъ  и волнуютъ. Онъ даже  завозился, крякнулъ. Лицо его остро натянулось, тонкiя  губы повело  усмѣшкой. Онъ тряхнулъ  головой  къ прiѣзжимъ  и сказалъ про себя, сердито: 

− Иностранцы, отели, виллы… ловко работаютъ агенты,* А гдѣ мы будемъ?.. Non, portes ailleurs vos  coqulles, la-bas!  

Онъ дождался, когда  толстякъ  поднялъ  голову  отъ плана, и крикнулъ добродушно:  

− Здравствуйте, господинъ Ляфонъ! Дѣла  идутъ  наладъ? 

− Здравствуйте, Франсуа, − сказалъ толстякъ. − Ничего. А какъ ваши?  

− На-ши!.. Donnons boeuf − avons oeuf. 

− Ну-у… − протянулъ толстякъ. Канифоль лѣзетъ  въ гору, какъ куачукъ! 

− Намъ не до каучука. Не думаете ли  вы спустить  всѣ наши лѣса, до самаго  Аркашона, со всѣми нами? 

− Ваши… лѣса?! Какiе − ваши? Что вы хотите сказать?.. 

− Жа что сказать… Думаю,  что плохи въ лѣсахъ  дороги… для каучука! 

− Какъ? − передернулъ агентъ  плечами. 

− Да такъ. Тѣсно. Можно и не разъѣхаться. Да и липко….

Туписты вслушивались, но, кажется,  неясно понимали: смологонъ говорилъ нечисто, по-лѣсному. 

− Что-то я васъ не понимаю… − изумленно  сказалъ толстякъ и посмотрѣлъ  на сосны. 

Смологонъ отмѣрилъ  на бутылкѣ,  приставивъ  ноготь, и вытянулъ, сколько надо. 

− Вы все понимаете. Когда мы въ окопахъ мокли,  вы сухими мѣшками торговали,  для земляныхъ  укрытiй. Теперь  сырой землей торгуете..? 

− Торгую. Ну  такъ что же? 

− Ну и… покупателямъ  лучше  впередъ  подсчитывать убытки. 

− Ne faites pas  la bête! − крикнулъ агентъ сердито,  срывая  шляпу, и щелкнулъ  о колѣнку, какъ  коробкой. − Что вы хотите сказать?..  

− Что я хочу сказать?.. Не стоитъ  тратится  на гербовую бумагу. Вѣтеръ  мѣняется! Наши  лѣса,  ваши лѣса… Забыли,  что ли, какъ лѣтъ  пять тому было, какiе  разговоры?..   

− Какiе  разговоры?..  

Смологонъ  уже закончилъ завтракъ,  забралъ сумку и скобель и, не  отвѣтивъ, ушелъ за сосны. Скоро  опять  послышалось выстукиванье дятла.  

Туристы спрашивали агента, тотъ объяснялъ имъ долго, стучалъ  шляпой  о костяшки пальцевъ, тыкалъ  къ лѣсу, и я услыхалъ ясно, какъ вмѣсто сладкаго  „tres joli“ − выскочило совсѣмъ другое,  заставшееся  меня дрогнуть: 

− Russie! 

И стало  повторяться. 

Говорили теперь всѣ трое. Агентъ  что-то  выкладывалъ  на пальцахъ, куда-то  тыкалъ, высоко надъ лѣсомъ, и въ  его  пылкой, несвязной  рѣчи прыгало  трепетное слово:   

− Russie!.. Russie!..  

И тѣ двое − это были, конечно, англичане, − повторяли на своемъ  языкѣ, такое шипящее, сквозь  зубы: 

− Рёшш… Рёшш… 

Они говорили о Россiи. 

Путаное  я слышалъ, только. Говориолсь злобно,  насмѣшливо, высокомѣрно: 

− Чума, зараза. Азiаты. Никогда не  было  закона, никакой культуры. Рабы,  язычники, людоѣды. Царь и кнутъ. Пьяницы, дикiе  мужики, козаки. Царь всѣхъ казнилъ,  любили всегда нагайку. Грязные  животныя! Понятiя  чести нѣтъ,  намъ измѣнили. Теперь дикари хотятъ разрушать культуру! несутъ заразу! Надо ихъ  научить  культурѣ,  надѣть  узду. Прекрасное  поле  будущаго. Надо  колонизовать, надо раздавить  въ зачаткѣ… 

Всѣхъ громче  кричалъ агентъ. Онъ даже  плюнулъ и крѣпко  растеръ  ногой. И все  вертѣлось: 

− Russie… Russie… Рёшш… 

Наконецъ, успокоились, опять  стали  разбираться въ планѣ, и опять  слышалось − tres  joli.   

Я не сказалъ  ни слова. Что имъ  можетъ сказать  дикарь, рабъ, котораго  били кнутьями, который  самъ  убѣжалъ оттуда? Они все знаютъ; давно  и хорошо знаютъ. Имъ сказали. Имъ  десятки  лѣтъ говорили, „самые  лучшiе, самые  культурные“,  изгнанные за правду  царями-палачами. Они знаютъ: Russie! Это − царь и кнутъ. Страна  безправныхъ  рабовъ и виселицъ. Нагайки  свищутъ по всей  странѣ. Царь спаиваетъ народъ,  вымариваетъ голодомъ,  снимаетъ послѣднюю  рубаху. Урядники, казаки,  фабриканты,  помѣщики…  выжимаютъ послѣднюю копейку,  выколачиваютъ  нагайкой.  Они  все читали,  десятки  книгъ, − и знаютъ эту Russie − страну вѣчной  зимы и мрака, гдѣ ходятъ  въ звѣриныхъ шкурахъ,  гдѣ ѣдятъ человѣчье мясо. Великая  пустыня, гдѣ нѣтъ  никакой культуры. 

Они − европейцы, и все знаютъ. Что имъ  можетъ  сказать дикарь,  который не знаетъ  права, ни морали? Мои  слова  они разотрутъ  крѣпкими  гвоздяными башмаками − этотъ невнятный  лепетъ  никому  непонятной  „I’ame slave“, прикидывающейся  глубокой, кроткой. 

Я сказалъ бы… Но что  мнѣ сказать − теперь?.. 

Машина покатила. Осталось въ ушахъ:  

− Russie… Russie… Russie…  

Кто ее такъ прославилъ, пустилъ по свѣту? „Цари-палачи“ да „кнутъ“ − всего и было! Кто ее такъ  ославилъ, такъ  ограбилъ?!   

Усыпленная  мысль проснулась и увела меня  вдаль  и вглубь. 

…„Россiя въ цѣпяхъ. Царскiе палачи, опричники. Висѣлицы, уоядники, жандармы. Сапогъ  жандарма. Забитый,  темный народъ, въ тискахъ кулаковъ,  помѣщиковъ, поповъ,  кабатчиковъ и жандармовъ. Царь-кабатчикъ. Страна истекаетъ кровью. Престолъ-отечество! Православiе,  самодержавiе,  народность…  пресловутые три  кита. Царскiе хищные  орлы. Христолюбивое воинство! Сѣрая  скотинка!..“ − яростный  свистъ  и гикъ.

Мнѣ вспомнались книжки,  полныя клеветы и злобы,  гдѣ все  подбрито: вырвано сердце жизни,  вытравлены  всѣ краски,  выдраны  гордыя  страницы. Груды  листковъ  бездарныхъ,  полныхъ  трескучей травли; статьи  въ газеткахъ − на всѣхъ языкахъ, и всюду − одно кривое. Ни слова ласки, ни одной свѣтлой точки. Ни единаго слова гордости Россiей, ея движеньемъ! 

И вотъ − гиблая,  мертвая,  лихая. Подмѣнный  паспортъ сталъ уже  настоящимъ. Налганный  ликъ  оправданъ. Пугаломъ стала, притчей. Какiя  слова скажешь?! 

Russie…  Russie!.. 

Приливъ отошелъ. Синiя  его воды  были теперь  чуть  видны. Остался  грязный песокъ да тина. Ребятишки  копались въ  нихъ. Чѣмъ-то  разсерженная рыбачка  опять  шлепала  по щекамъ мальчишку,  дала наотмашт и  крикнула крѣпко:  

 − Merde! 

Осликъ  трубилъ источно, домой просился. Рыбачка  грохнула мули,  треснула ослика  корзинкой, взглянула  на  меня строго и стала собираться. Живописная  издали,  она оказалась грубой, усатой,  желтолицей,  съ тяжелыми,  жесткими глазами. И штаны на ней  оказались не штанами, а ловко замотанной у  бедеръ юбкой. Она сердито  вскочила  въ ящикъ и погнала  пескмми. Ребятишки бѣжали рядомъ. 

Было уже за полдень. Прямое  солнце  душило смолой и зноемъ. Пощелкивали  лопавщiяся  шишки,  потрескивало  щепой  и стружкой,  жестко стучало въ соснахъ,  царапало по корѣ, трещало,  драло. И во всѣхъ  этихъ  шорохахъ и трескахъ стояло остро въ моихъ ушахъ, пылало въ  моихъ  глазахъ трепетное для  меня  слово − хрустѣвшая на чужомъ языкѣ − Russie.

Когда я  выбрался изъ смолы, пересталъ  уже  слышать трески, вздохнулъ  свободнѣй, − огромный голубой  автокаръ, съ полсотней мигнувшихъ пятенъ,  окатилъ меня  грохотомъ и жаромъ и залилъ  волнами  пыли.