Расстрелы и «расстрельщики»
«Рубить головы всего легче, а иметь идею всего труднее»
Ф. М. Достоевский
О том, как совершались казни на Бутовском полигоне, рассказал в начале 1990-х гг. сотрудник АХО Московского управления НКВД капитан Садовский. Он исполнял обязанности коменданта на Бутовском полигоне с января по октябрь 1937 г.
Автозаки, в которые помещалось до пятидесяти человек, подъезжали к полигону со стороны леса примерно в 1–2 часа ночи. Деревянного забора тогда не было. Зона была огорожена колючей проволокой. Там, где останавливались машины, находилась вышка для охраны и прожектора, закрепленные на деревьях. Неподалеку виднелись два строения: небольшой каменный дом и длиннейший, метров восьмидесяти в длину деревянный барак. Людей заводили в барак якобы для «санобработки». Непосредственно перед расстрелом объявляли решение, сверяли данные. Делалось это очень тщательно. Наряду с актами на приведение в исполнение приговоров, в документах имеются справки, требующие уточнения места рождения или имени приговоренного.
И все же при той поспешности, с которой велось тогда следствие, не приходится удивляться, что в Бутово для исполнения приговора могли привезти одного брата вместо другого. Причиной приостановки казни могло еще служить отсутствие фотографии, по которой удостоверялась личность приговоренного. Во всех этих случаях исполнение приговора откладывалось, людей возвращали назад в тюрьмуlxiii. Эта скрупулезность на месте казни иногда действовала в интересах людей, но случаи отмены «высшей меры» были крайне редки; обычно после выяснения недоразумения человек повторно доставлялся на полигон для расстрела. Бывало, что, несмотря на все проверки, ошибались: расстреливали по ошибке тех, что осуждены были к заключению в лагере, а не на смертную казнь, и наоборот. В этом последнем случае еще была возможность исправления ошибки, в первом, естественно – нет. А бывало и так: числящийся расстрелянным человек в 1950-х гг. вдруг объявлялся и писал собственноручное прошение о своей реабилитации. Это значит, что кто-то в 1937-1938 гг. – по ошибке или умышленно – был расстрелян вместо него.
Процедура переклички перед казнью, сверки с фотографиями и отсеивания людей в Бутове, в отношении которых возникали какие-либо вопросы и недоумения, продолжалась порой в течение многих часов. Как рассказывал и. о. коменданта, исполнители приговоров в это время находились совершенно изолированно в каменном домике, стоявшем неподалеку. К сверке документов они никакого отношения не имели. У них были другие задачи, и они ожидали своего часа.
Приговоренных выводили по одному из помещения барака. Тут появлялись исполнители, которые принимали их и вели – каждый свою жертву – в глубину полигона в направлении рва. Стреляли на краю рва, в затылок, почти в упор. Тела казненных сбрасывали в ров, устилая ими дно глубокой траншеи. «Уборкой» тел занимались специально выделенные для этого сотрудники НКВД.
За день редко расстреливали меньше 100 человек. Бывало и 300, и 400, и свыше 500. Например, 8 декабря 1937 г. было расстреляно 474 человека, а 17 и 28 февраля 1938 г. – соответственно 502 и 562 человекаlxiv. Исполнители пользовались личным оружием, чаще всего приобретенным на гражданской войне; обычно это был пистолет системы «наган», который они считали самым точным, удобным и безотказным. При расстрелах полагалось присутствие врача и прокурора, но, как мы знаем из показаний самих исполнителей, соблюдалось это далеко не всегда. В дни расстрелов всем исполнителям и охране выставлялось ведро водки, из которого можно было черпать сколько угодно. (Да и как выполнять подобную работу, не оглушая себя спиртным?!) В сторонке стояло еще ведро с одеколоном. По окончании расстрелов ополаскивались одеколоном, т. к. от исполнителей за версту несло кровью и порохом. По их собственному признанию, от них «даже собаки шарахались»lxv. В комендатуре исполнители заполняли бумаги от руки, в конце акта о приведении приговоров в исполнение ставили свои подписи. После всех необходимых формальностей полагался обед, после чего исполнителей, обычно мертвецки пьяных, увозили в Москву. К вечеру на месте казни появлялся человек из местных; он заводил бульдозер, стоявший для этих целей на полигоне, и тонким слоем земли присыпал трупы. На следующий день расстрелов все повторялось сначала. Конечно, в разные месяцы, а возможно и в разные дни процедура казни была различной. Расстрелы могли происходить и в закрытом, специально приспособленном для этой цели помещении на полигоне. Нельзя забывать и того, что в Бутово часто привозили тела уже расстрелянных в московских тюрьмах. Хоть специальным приказом категорически запрещалось разглашение места расстрелов, в нескольких следственных делах промелькнули сообщения, что приговоренные расстреляны в Бутырской тюрьме, в одном – сообщение о расстреле в Таганской тюрьме.
Приведение приговоров в исполнение осуществляла одна из так называемых «расстрельных» команд, в которую входило четыре сотрудника для особых поручений, в дни же особенно массовых расстрелов число исполнителей увеличивалось. Один из местных жителей, служивший шофером на автобазе НКВД № 1 (а шоферы автобазы НКВД были люди весьма любознательные и осведомленные) говорил, что в некоторых случаях в расстрелах принимало участие и высокое начальство. Это называлось у них: «пострелять» и происходило исключительно по собственному желанию высокопоставленных чинов.
Весь московский спецотряд, по словам того же шофера автобазы, состоял из двенадцати исполнителей. Командовал отрядом начальник оперотдела УВО МО, майор госбезопасности И. Я. Ильинlxvi. В этот отряд входили команды, которые комплектовались для «работы» в Бутове, «Коммунарке», в Москве в Варсонофьевском переулке, в городских тюрьмах. Во время каких-либо массовых акций исполнители выезжали в командировки в другие города и регионы. Водители автобазы № 1 знали многое от самих исполнителей, так как имели в Варсонофьевском переулке общий дворик, где они в свободное от работы время играли в шашки, забивали «козла». Случайно сохранилась фотография, запечатлевшая их всех вместе в минуту отдыхаlxvii.
В официальных документах 1930–1940-х гг. для обозначения исполнителей приговоров используется термин «сотрудники для особых поручений», которые входили тогда в категорию «работников НКВД специального назначения».
Если посмотреть на биографии исполнителей, то видно, что это все люди не слишком молодые, офицеры, непременно члены ВКП(б). Как правило, все они получили лишь начальное образование, по этому поводу в личных характеристиках имеются следующие замечания: «в пополнении знаний очень нуждается», «над собой не работает». Правда, встречается некоторое если не оправдание, то объяснение: «в связи с родом службы от партийной и общественной работы оторван». У некоторых отмечается «замкнутость характера», в связи с чем данные сотрудники, по мнению руководства. нуждаются «в индивидуальном подходе». Интересны и другие определения, применяемые по отношению к исполнителям с большим стажем: «занимаемой должности соответствует», «к выполняемой работе относится серьезно», «работоспособность ничего, но стал стареть» (последнее определение относится к «легендарному» П. И. Магго, о нем ниже).
Все исполнители обладали большим опытом работы в органах, придя туда еще в годы гражданской войны или вскоре после нее. В конце 1937 г. почти все они получили награды за проделанную работу. Награжден был орденом «Красного Знамени» и майор госбезопасности И. Я. Ильин («за выполнение важнейших заданий правительства»), орденом «Красной Звезды» награжден капитан милиции М. И. Семенов, получили свои награды «за образцовое и самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий» Э. Мач, П. Маггоlxviii.
Вероятно, все эти люди были убеждены, что действуют правильно. Их вера в непогрешимость собственных действий основывалась на приказах высшего руководства, подпитывалась оголтелой и злобной прессой, ежедневно изрыгавшей брань в адрес пресловутых «врагов народа». Нельзя списывать со счетов особое устроение личности и душевные склонности того или иного «исполнителя». Забвение христианских и общечеловеческих ценностей, политическая обстановка и вся жизнь в стране создавали тот фон, при котором эти люди могли исполнять приказы, не испытывая угрызений совести. И все-таки не все могли это выдержать. Как видно из личных дел исполнителей, почти никто из них не дожил до старости. Имеются сведения, что один застрелился, другой повесился, подполковник госбезопасности Емельянов сошел с ума – списан на пенсию с диагнозом «шизофрения» (как сказано в его личном деле – болезнью, «связанной исключительно с долголетней оперативной работой в органах»). Помешался в разуме один из водителей, возивший трупы расстрелянных на захоронение. По рассказу его жены, он перестал спать, сидел ночи напролет с заряженным наганом в руках, ожидая прихода каких-то незваных гостей, говорил: «Меня ждет возмездие». Бывший пастух, сотрудник для особых поручений майор госбезопасности Эрнст Мач, исправно выполнявший свою нелегкую работу в течение 26 лет, и награжденный несколькими орденами, был уволен из органов по причине нервно-психического расстройства. Большинство же исполнителей просто спились, даже имевший, казалось бы, каменное сердце П. И. Магго.
Об этом «порученце» придется сказать несколько дополнительных слов.
Петр Иванович Магго, член партии с октября 1917 г., стал известным палачом уже в 1918-1919 гг., хотя официальную должность «сотрудника для особых поучений» он получил только в 1931 г. (вероятно, до этого профессия палача просто называлась иначе). Латыш с двумя классами образования, он с первых дней революции стал членом карательного отряда. Вместе с русскими эмигрантами, чудом избегнувшими казни в тюрьме Московской чрезвычайки, известность Магго в начале 1920-х гг. перешагнула далеко за пределы СССР.
О Магго вспоминает бывший арестант ВЧК, ежедневно ожидавший расстрела в ее стенах в 1920 г.: «Центральная фигура Б. Лубянки, 11 – Магго (автор называет его Мага) – латыш со зверским злым лицом, уже немолодой, никогда почти не разговаривающий с заключенными; молчание свое Магго прерывает только для ругани и угроз...; угрозы Магго зловещи, и их невольно страшатся, зная, что он, Магго – главное действующее лицо в тюрьме... Особенно оживлен Магго в дни, предшествующие ночным расстрелам; по оживлению палача ожидающие расстрела очень часто определяют, и безошибочно, что сегодня их «возьмут на мушку»lxix.
Впоследствии Магго участвовал во всех крупных операциях по приведению приговоров в исполнение, имел ордена, был награжден золотыми именными часами. Подпись Магго не стоит под расстрельными документами, имеющими отношение к Бутовскому полигону. Но он бывал здесь; его имя упоминает Берг в связи с расстрелами в зоне. Умер Магго незадолго перед войной, совершенно спившисьlxx.
Не будем забывать, что точно так же, как в Бутове, «стреляли» людей не только в Москве и Подмосковье, но и по всей стране. Сколько подобных спецзон, сколько исполнителей приговоров – страшно подумать!
Всякого нормального человека не может не волновать вопрос, откуда взялось у нас в России такое количество профессиональных палачей. Как они стали ими, как жили, и что позволяло им исправно исполнять свои обязанности?
В XIX в. по законам Российской империи палач (к а т) как прокаженный был отделен от общества. Обычно он жил совершенно замкнуто, один или с семьей, в Москве – а именно, в Бутырском тюремном замке для «несчастно виновных» (так называли когда-то заключенных). В некоторые периоды истории палач был единственным на всю страну. Вместе со страшными орудиями труда его тайно возили из города в город для исполнения казни. Замену ему найти было нелегкоlxxi. Профессия палача не предполагала тогда ни наград, ни льгот, ни славы, как в наше время. Считалась она хоть и необходимой, но проклятой. «Не дай Бог никому в палачах быть, – писал В. Даль, – а нельзя без него». Благородный В. Даль, занятый своим делом, не замечал, что вокруг него уже ожили и закопошились бесчисленные бесы, которые в будущем породили любителей «пострелять» по живым людям.
«Мы провозгласим разрушение... мы пустим пожары... мы пустим легенды. Тут всякая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых «кучках» таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся» – словами, вложенными в уста одного из этих самых бесов, предупреждал Ф. М. Достоевскийlxxii.
«Шигалевщина»lxxiii, о которой провидчески писал в XIX веке Федор Михайлович, – буквально, до странности осуществилась на Бутовском полигоне в лице братьев-палачей – Иване и Василии Шигалевых, принявших эстафету на Бутовском полигоне, когда «выбыли» арестованные Берг и Семеновlxxiv.
Сотрудники для особых поручений братья Шигалевы были родом из старинного русского города Киржач. Старший, Василий, родился в 1896 г., Иван был немного моложе брата. Василий до 1918 г. был сапожником. В партию вступил в 1919-м, чекистом стал в 1920 г., служил в войсках ВЧК. С 1920 г. и до самой смерти в 1942 г. он работал в органах при комендатуре ОГПУ-НКВД. Не забывал он и о младшем брате. Начиная с 1936 г. он выполнял «особые поручения» уже вместе с Иваном. Оба были награждены в 1936 г. званиями, один – старшего лейтенанта, другой – лейтенанта госбезопасности «за беспощадную борьбу с контрреволюцией», затем в том же году – орденами «Красная Звезда» с формулировкой «за особые заслуги в борьбе за упрочение социалистического строя». Орденом «Красное Знамя» – «за самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий» – по итогам 1937 г. награжден Василий Шигалев. С той же формулировкой получил «Знак Почета» его младший брат Иван Шигалев. С июля 1938 г. Иван назначается комендантом АХУ НКВД СССР, с августа он вместе с Овчинниковым трудится на Бутовском полигоне (вероятно, это не единственное поле его деятельности).
В 1940 г. приказом НКВД СССР братья Шигалевы награждаются месячным окладом «за успешное выполнение спецзаданий в Калининской, Смоленской и Харьковской областях». Теперь-то известно, что стоит за словами «успешное выполнение спецзаданий» в этих краях, где были уничтожены (расстреляны!) польские офицеры – цвет польской нации.
Не совсем понятно, своей ли смертью умер здоровый на вид 46-летний комендант ХОЗУ НКВД СССР Василий Иванович Шигалев. Фраза в его личном деле – исключить из органов «за смертью с 23 августа 1942 г.» – ничего не говорит о причине его ухода из жизниlxxv.
Младший брат Василия, Иван, дослужился до подполковника госбезопасности, был награжден еще одним орденом «Красное Знамя», а в 1945 г. за выслугу лет получил даже высшую награду – орден Ленина...
Для тех немногих исполнителей, кто благополучно прожил долгую жизнь, их прошлое, связанное хотя бы косвенно с массовыми расстрелами, являлось источником постоянного страха. Все они боялись, как бы их семьи и близкие не узнали когда-нибудь об их причастности к расстрельным акциям. Может быть, с годами бывших «исполнителей» стали посещать и другие страхи и сомнения.
До августа 1937 г. расстрелянных хоронили в небольших отдельных ямах-могильниках, следы их можно обнаружить на территории Бутовского полигона и за его пределами. В конце 1930-х гг. на полигоне стояли два жилых дома, немногочисленные жильцы которых автоматически стали сотрудниками НКВД. По рассказам местных жителей, одного из них поднимали в любое время дня и ночи со словами: «Вань, иди, покопай». Он шел и копал ямы, пользуясь небольшим бульдозером. Но с августа 1937 г. казни в Бутове приняли такие масштабы, что «технологию» расстрелов и захоронений пришлось изменить. В Бутово доставили мощный экскаватор типа «Комсомолец», предназначенный для рытья каналов. С его помощью заранее рыли громадные рвы, длиной в сотни метров, шириной в три-пять и глубиной в три с половиной метраlxxvi. (Следы от мощных зубцов «Комсомольца» обнаружили на стенках рва во время раскопок 1997 г.)
Кто лежит в погребальных рвах. Крестьяне
Основную часть расстрелянных – 11 300 человек на этом полигоне смерти составляют жители Москвы и Московской области; из регионов Российской Федерации (европейской части, Урала, Сибири, Дальнего Востока) – 2652 человека; 331 человек – с Украины, 98 – из Белоруссии; 150 – из Прибалтики, Молдавии, республик Закавказья, Средней Азии и Казахстана, заключенные тюрем и ИТК – более 100, более 360 – без определенного места жительства; на 367 человек нет анкетных данных о месте проживания перед арестомlxxvii.
Здесь были расстреляны жители и уроженцы других государств: Германии, Польши, Франции, США, Австрии, Венгрии, Румынии, Италии, Югославии, Чехословакии, Турции, Японии, Индии, Китая и многих других. В числе расстрелянных были иностранные подданные и «лица вне подданства». Кроме русских, которых в Бутове примерно 70% от числа здесь лежащих, преобладают латыши, поляки и евреи, за ними по численности идут украинцы, немцы, белорусы. Всего же национальностей насчитывается свыше шестидесятиlxxviii.
Поражают сроки, в которые укладывалось все делопроизводство. Бывало, от ареста до расстрела проходило два дня (таких имеется три следственных дела); или пять-шесть дней (таких дел – 16); или семь-восемь дней (таких уже – 118)... Быстро проводилось следствие по обвинению в антисоветской агитации, немного дольше – в «террористических диверсионных (националистических) действиях» или «настроениях». Дела «по шпионажу» не были короткими: определяли «резидентов», выверяли «пароли», «явочные квартиры». Этих обвиняемых мучили по несколько месяцев, иногда даже по году.
Подавляющее большинство расстрелянных (80-85%) были люди беспартийные; около половины из всех имели низшее образование. Одним словом, это были люди, далекие от политики. Здесь расстреливали и 15–16-летних мальчишек и 80-летних стариков. Опустошались целые селения, в Бутове лежат по 10-30-40 человек – из какой-нибудь одной деревни или поселка. Так, из небольшой деревни Возмище Волоколамского района расстреляно в Бутове 10 человек, из поселка «Красный строитель» – 13, из поселка Голицыно Белорусской ж. д. – 31, столько же – из деревни Боброво Коломенского района, из Немчиновки – 26 человек, из поселка Вишняки Ухтомского района – 46 человек и т. д.
Никому не было дела до родственных чувств приговоренных. Одновременно расстреливали и супругов (их здесь около ста пар), и родителей со взрослыми детьми (иногда двумя и более), сестер с братьями (по пять, шесть, восемь человек из одной семьи). Так, в Бутове были казнены три брата Смерчко: Викентий, Владимир и Роман, их старшая сестра Нина и ее муж Казимир Взентек; единственный ребенок Взентеков был отправлен в Даниловский детприемник и впоследствии затерялся в детских домах страны (оставшиеся в живых родственники так и не смогли его найти)lxxix
В основном все-таки шло истребление мужской части населения: мужчин расстреляно здесь 19 903 человека, женщин – 858 человек. Если говорить о классовой принадлежности и роде занятий пострадавших в Бутове, то больше всего здесь загублено простых рабочих; за ними, по численности, следуют служащие советских учреждений, потом крестьяне – в меньшей степени колхозники, в большей – единоличники, записанные в делах как кулаки, крестьяне-середняки и даже как бедняки. Вопреки логике, все они следователями называются «землепашцами» и «хлеборобами», то есть – кормильцами земли Русской.
Полуграмотных или неграмотных крестьян, ставивших крестики вместо подписи под протоколами допросов, обвиняли в «троцкизме», контрреволюционной террористической деятельности – в то время как они и слов-то таких не знали. Они не понимали, за что их взяли, куда везут. Наверное, некоторые так и умирали – не понимая, что происходит. Крестьян подчас брали целыми семьями. Так, четверо братьев и две сестры Пресновы из села Крылатское (ныне район Москвы) были обвинены в шпионаже из-за того, что сдавали на лето часть дома немецкому дипломату; все Пресновы, и те, что сдавали «квартиру», и те, что не имели к этому никакого отношения, расстреляны в Бутове. Здесь же расстреляны пятеро братьев Макаровых из деревни Гостеевка Хоботовского района Тамбовской области, пятеро – из семьи Вышегородцевых, трое Игумновых и трое Киркиных – все из села Петрово Ряжского района Рязанской области (всего из этого села казнено в Бутове восемнадцать человек), Сергеевы, Филипповы – из деревни Перепечино Орехово-Зуевского района и т. д.lxxx.
Были среди крестьян и настоящие противники советской власти. В 1918–1922 гг. происходили повсеместные выступления крестьян, которые имели такие масштабы, что их теперь называют «крестьянской войной». В бутовской земле лежат участники крестьянских восстаний 1918 г., немало расстреляно тут участников Антоновского восстания на Тамбовщине.
К крестьянам-единоличникам следует отнести грабарей или, как писалось в следственных делах, «возчиков на собственной лошади». В списках расстрелянных в Бутове насчитывается около шестидесяти грабарей, работавших при заводах и фабриках, на каменных карьерах, на строительстве аэродромов, железных и шоссейных дорог, в райлесхозах. Нередко, наподобие бурлаков, они объединялись в артели. Жили грабари в бараках, некоторые ютились в землянках, были и такие, что не имели собственного угла, т. е. являлись людьми «без определенного места жительства». Очевидно, пристанищем для этих бездомных людей становилась их телега-грабарка, а единственной кормилицей – изнуренная непосильным трудом несчастная лошаденка.
Начинавшие свой жизненный путь хлебопашцами, все они были выброшены невиданным социальным экспериментом из привычной среды, веками устоявшегося быта. «Раскулаченные», сосланные, униженные – эти люди по отбытии срока пытались найти свое место в городах, устраивались на самую грязную и низкооплачиваемую работу, лишь бы не возвращаться в родную деревню, где все было потеряно, и где односельчане, лишенные каких-либо прав, работали в колхозе не за плату, а за «палочки» трудодней. Однако везде – и на гигантской стройке, и в неприметной артели, на торфоразработках или в сторожке лесхоза – их настигал приказ НКВД № 00447. Новая волна арестов накрывала тех, что оставались еще в деревне, и тех, что давно бежали из нее. Зло не прекращалось и со смертью страдальцев. Вопреки сталинскому изречению, что «дети за отцов не отвечают», молодые люди отправлялись в тюрьмы или на Бутовский полигон лишь потому, что их родители и деды когда-то попали в разряд «кулаков» и «собственников».
А ведь именно этими тружениками, выходцами из крестьян, производилась самая необходимая, насущная работа. В числе расстрелянных в Бутове мы видим: столяра и медника, пожарника и шофера, письмоносца и электрика, ткача и кондитера, упаковщика товаров, кладовщика, тракториста, сторожа, грузчика, кочегара, продавца сельпо, печника, хлебопекаря, станционного буфетчика, кузнеца, парикмахера, мастера по обжигу извести, дворника, плотника... Из крестьянских семей вышло немало священников, монахов и монахинь.
Надо сказать, что следственные крестьянские дела и так называемые дела «церковные» тесно переплетаются друг с другом. В первые годы после революции и вплоть до конца 1930-х гг. крестьянство было той силой, что встала на защиту гонимой и преследуемой Русской Православной Церкви. Множество уголовно-следственных дел (в том числе дел крестьян, расстрелянных в Бутове) свидетельствуют о сопротивлении крестьянства при изъятии церковных ценностей, поругании святынь, закрытии храмов и монастырей.
Попадаются среди бывших крестьян – жертв Бутовского полигона – и люди интеллектуальных профессий: учитель, инженер, врач, народный судья, художник. Но получивших специальное образование крестьян немного, в то время как список их рабочих профессий можно продолжать и продолжать.
Бывшие крестьяне, приспособившись к новым условиям существования, скромно и неприметно делали нужное людям дело. Они не задумывались над тем, что именно их трудами поддерживалась сама жизнь в стране. Не думали об этом и те, что приговаривали невиновных к расстрелу, кто исполнял приговоры на Бутовском полигоне. |
