А у нас на Дону
Ветер гонит волну
Из глубин голубых в вышину,
И срываясь с высот,
Он над степью плывёт,
И тогда степь, как лира, поёт.
И выходит казак
На порог, на большак,
В всероссийский безвыходный мрак,
Сердце в смертной тоске,
Сабля в мёртвой руке
И кацапская пуля в виске.

Так начинается одна из баллад Владимира Смоленского, поэта «парижской ноты», представителя поколения белой молодёжи, сожжённого в пекле Гражданской войны.

Помните фильм «Неуловимые мстители»? Как атаман Сидор Лютый казнит комиссара Щуся на глазах у его сына? А теперь представьте другую картину: комиссар Щусь убивает жандармского полковника на глазах у его семьи. Расстреливает в связанного офицера обойму маузера, напоследок прицеливается в стоящего рядом подростка, сына убитого. Осечка… «Повезло тебе, щенок!» – смеётся комиссар и приказывает бойцам уничтожить захваченное имение.

Увы, приведённый выше рассказ – это уже не кино. Всё так и случилось однажды в старом дворянском гнезде близ Луганска, у самого Дона. Тело полковника Смоленского лежало на чёрной, обугленной земле, и тускло блестели золотые погоны в зареве жадного, всепоглощающего огня. Потрясённый мальчишка глядел вслед уходящему красному отряду: – Ладно, комиссар, даст Бог, мы ещё встретимся!

Средь цветущих садов
Бедный рыцарский кров,
Подожжённый руками рабов,
Полыхает в ночи,
Отзвенели мечи,
Замутились донские ключи.
Но подобный орлу,
Прорываясь сквозь мглу,
Не подвластный ни страху, ни злу –
Медный крест на груди –
Дон в крови позади,
Дон небесный ещё впереди.

Встретились они осенью 1920 года в Крыму, во время отчаянной контратаки Белых на прорвавшуюся пехоту Фрунзе. А может, это только показалось Володе? Да нет, слишком глубоко врезались в его память мутные, словно подёрнутые плесенью глаза убийцы и плоское безбровое лицо! Даже много лет спустя, в шумном, суетливом Париже слышались ему вновь и вновь – визгливая матерная брань и треск комиссарской кожанки, с размаху вспоротой штыковым ударом…

Но вот и окончен последний бой Владимира Смоленского. На переполненном корабле бывшего Императорского Флота покинул он берега родины, уйдя в изгнание.

Над Чёрным морем, над Белым Крымом
Летела слава России дымом.
Над голубыми полями клевера
Летели горе и гибель с севера.
Летели русские пули градом,
Убили друга со мною рядом,
И ангел плакал над мёртвым ангелом:
– Мы уходили за море с Врангелем.

Строки эти, написанные молодым поэтом как эпитафия Белой борьбе, сразу же стали известны в кругах русской эмиграции. А первая книга эпопеи Вацлава Михальского «Весна в Карфагене» содержит эпизод, где их поют на маршевый ритм гардемарины Морского корпуса в Бизерте, – тунисском портовом городе, ставшем последним пристанищем кораблей врангелевской эскадры. Там, в Тунисе – тогда французской колонии, Владимир прожил два года, а затем перебрался в столицу Русского зарубежья, Париж.

Разумеется, недавний белогвардеец мечтал заниматься литературой и всего себя посвятить писательскому делу. В свои двадцать с небольшим он увидел и пережил столько, что впечатлений хватило бы на тысячи книжных страниц. Но жизнь диктовала иное: денег на учёбу в университете у Владимира не было, да и гимназическое образование было ещё не закончено. Вскоре, правда, ему выделил стипендию один из эмигрантских фондов, – это позволило, завершив курс в русской гимназии, поступить в коммерческую школу, стать бухгалтером на винной фабрике.

Когда Владимир уже вошёл в литературное общество русского Парижа и был представлен Владиславу Ходасевичу, тот с присущим ему сарказмом спросил: «Вы, что же, на фабрике чужие бутылки считаете?». Владимир промолчал, но обиделся крепко. Ведь эмигранты, голодая, не гнушались любой работой. А за баранкой ночного такси сидел даже генерал–лейтенант Эрдели, знаменитый кавалерист, герой Ледяного похода.

Ну, а с Владиславом Фелициановичем у Владимира вскоре установились вполне дружеские отношения. Молодой поэт считал Ходасевича своим учителем, был участником литературной группы «Перекрёсток», защищавшей принципы «неоклассицизма».

Нина Берберова вспоминала позже: «Как и у Ходасевича, в нём была какая–то прирождённая лёгкость, изящество… Худенький, с тонкими руками, высокий, длинноногий, со смуглым лицом, чудесными глазами, он выглядел всю жизнь на десять лет моложе, чем на самом деле был».

Ещё один словесный портрет Владимира оставила поэтесса Зинаида Шаховская: «Смоленскому было тогда двадцать пять лет, и задумчивое, и бледное его лицо, тембр голоса, весь его романтический облик меня восхитил».

По ночам, в полутьме мансарды, глядя на сверкающий огнями Париж, Владимир писал стихи, напряжённо работая над словом, отыскивая единственно верные образы, свою неповторимую интонацию. Памятью он возвращался в детство, в светлое и почти сказочное прошлое.

Закрой глаза, в виденье сонном
Восстанет твой погибший дом –
Четыре белые колонны
Над розами и над прудом.
И ласточек крыла косые
В небесный ударяют щит,
А за балконом вся Россия,
Как ямб торжественный, звучит.
Давно был этот дом построен,
Давно уже разрушен он,
Но, как всегда, высок и строен,
Отец выходит на балкон.
И зоркие глаза прищуря,
Без страха смотрит с высоты,
Как проступают там, в лазури,
Судьбы ужасные черты…

Образ убитого отца постоянно возникает в стихах молодого поэта. Трагедия, пережитая в юности, суровой тенью легла на жизнь и творчество Владимира. И даже после Второй мировой войны, когда значительная часть русской эмиграции прониклась духом советского патриотизма, поэт остался верен себе, идеалам Белого движения. А потому строфы его, обращённые к родной земле, пульсируют жестокой, пронзительной болью.

Я знаю, Россия погибла,
И я вместе с нею погиб –
Из мрака, из злобы, из гибла
В последнюю гибель загиб.
Но верю, Россия осталась
В страданье, в мечтах и в крови,
Душа, ты сто крат умирала,
И вновь воскресала в любви!
Я вижу, крылами блистая,
В мансарде парижской моей,
Сияя проносится стая
Российских моих лебедей.
И верю, предвечное Слово,
Страдающий, изгнанный Спас,
Любовно глядит и сурово
На руку, что пишет сейчас.
Недаром, сквозь страхи земные,
В уже безысходной тоске,
Я сильную руку России
Держу в моей слабой руке.

«Владимир Смоленский писал ясную, неусложнённую поэзию, иногда сильную», – заметил в мемуарах Роман Гуль. К этому следует добавить, что среди своих сверстников–литераторов Смоленский быстро получил безусловный авторитет, став в тридцатые годы председателем Союза молодых писателей и поэтов Парижа. По многим отзывам, он мастерски читал стихи, и «когда он выступал в Русской консерватории, – свидетельствует поэт Кирилл Померанцев, – большой зал был всегда полон, иногда и переполнен». Но, видимо, не только манера чтения привлекала людей на вечера Владимира Смоленского, и в стихах его было что–то отвечающее сокровенным чувствам русских изгнанников.

«У него был массовый читатель, – писал критик Юрий Иваск, – обездоленные эмигранты, читая его стихи, проклинали большевиков или же – вздыхали. Плакали, но и улыбались сквозь слёзы, вспоминая об утраченной родине. Смоленский – мелодический поэт, склонный к мелодраматизму, к театральности…».

Осталось немного – миражи в прозрачной пустыне,
Далёкие звезды и несколько тоненьких книг,
Осталась мечта, что тоской называется ныне,
Остался до смерти короткий и призрачный миг.
Но всё–таки что–то осталось от жизни безумной,
От дней и ночей, от бессонниц, от яви и снов,
Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный,
И агнец заколот для трапезы блудных сынов.
Из нищей мансарды, из лютого холода ночи,
Из боли и голода, страха, позора и зла
Я выйду на пир и увижу отцовские очи,
И где–нибудь сяду, у самого края стола.

В 1931 году у Владимира Смоленского вышел в свет первый стихотворный сборник – «Закат». Тираж мизерный – шестьсот экземпляров. Но в условиях эмиграции важен был сам факт появления книги. И не меньшее значение имели отзывы на неё со стороны живых классиков Серебряного века – З.Гиппиус, В.Ходасевича, Г.Иванова, Г.Адамовича… Все они, подчас враждовавшие друг с другом, являлись для эмигрантской литературной молодёжи высшими судьями. Мнение кого–либо из мэтров было сродни пропуску в большое искусство или, напротив, справке о бездарности.

Книгу Смоленского приняли хорошо. Георгий Иванов, первый поэт эмиграции, на похвалы крайне скупой и редко кого выделявший из общего ряда, отозвался об авторе сборника как о «новой восходящей звезде». Единодушным было и признание читателей, – разумеется, из аудитории Русского зарубежья, а она в тридцатые годы насчитывала многие тысячи людей, зачастую весьма образованных, ценивших поэзию высокой пробы. Им, знавшим муку прощания с родиной, важна была подлинность чувств и переживаний. И даже, когда поэт писал о любви, его читатели безошибочно узнавали душевный надрыв белогвардейца, ничего общего не имеющий с романсовой истерикой киношных героев.

Уходи навсегда, исчезай без следа в темноте,
Из которой я вызвал тебя вдохновеньем и страстью,
Я не в силах тебя удержать на такой высоте –
На такой высоте разрывается сердце на части.
На такой высоте слишком страшно, и трудно дышать,
Я тебе возвращаю свободу, моя дорогая, –
Так срываются звёзды, что больше не в силах сиять,
Так снижается пламя, в ночи ледяной догорая.
Я прощаюсь с тобой, я тебе улыбаюсь в слезах,
Я тебе улыбаюсь, от сердца тебя отрывая…
Ты сияла надеждой в моих безнадежных мечтах,
Я прощаюсь с тобою, любя и уже забывая.

Атмосфера эмигрантского бытия, сумбурный уклад существования русской литературной богемы Парижа, где душа поэта разрывалась между двумя крайностями, двумя полюсами: ностальгией по утраченной родине и вынужденным врастанием в чужую среду, в иную культуру, – всё это по–своему влияло на личность Владимира Смоленского, и влияло губительно.

«Он не жалел себя, – писала Нина Берберова, – пил много, беспрестанно курил, не спал ночей, ломал собственную жизнь и жизнь других… Он влюблялся, страдал, ревновал, грозил самоубийством, делая стихи из драм своей жизни и живя так, как когда–то – по его понятиям – жили Блок и Леонид Андреев, а вернее всего – Аполлон Григорьев, и думал, что иначе поэту жить и не след».
Однако всё это не было чем–то исключительным. Так или примерно так жили многие литераторы–эмигранты, нередко погибая от вина, от болезней, а по сути – от безысходности.

Какое там искусство может быть,
Когда так холодно и больно жить.
Какие там стихи – к чему они,
Когда, как свечи, потухают дни,
Когда за окнами и в сердце тьма,
Когда ночами я схожу с ума…

«Если он ещё жив, – писал о Смоленском беспощадный Владислав Ходасевич, – то только потому, что в нём ещё бродит воспоминание о мире, которого он уже не застал, который уже находится за его горизонтом и лишь оттуда пускает свои последние лучи веры, любви, «идеала»…».

Не потому ли и в наши дни нового 21–го века, в новую постсоветскую эпоху так современно звучат стихи поэтов первой русской эмиграции, что и мы в общем–то живём как бы вне своей страны? Это ощущение трудно передать словами, но, помня легенду о невидимом граде Китеже, можно сопоставить с исчезнувшим древним городом ту историческую православную Россию, нашу духовную родину, что была уничтожена в 1917 году. А потом на протяжение почти века уничтожалась и извращалась в людских умах и душах сама память о ней. И сейчас отблеск «последних лучей веры и любви» пробивается к нам из книг тех давних изгнанников, что образовывали когда–то русские колонии по всему свету, сохраняя свой язык, культуру, память о прошлом.

Недаром исконные парижане смотрели на Владимира Смоленского и его друзей, как на выходцев из затонувшей Атлантиды. И русским юношам было больно и странно ощущать на себе настороженные взгляды европейцев, для которых рассказы о красном терроре, голоде и безумных пролетарских вождях были сродни сказкам о людоедах и Синей бороде. Но жизнь брала своё, литература становилась судьбой.

В 1938 году Владимир Смоленский издаёт вторую стихотворную книгу –
«Наедине». Преобладающей в ней стала тема одиночества, медленного умирания человека, оторванного от родной земли. Стихи поэта обрели подлинно трагическое звучание, тональность «парижской ноты» (выражение Георгия Адамовича).

Прости, если можешь, – недаром ты плакал ночами,
Недаром томился, недаром надежда лгала…
Лишь смерть не прощает, она за твоими плечами
Косу поднимает и два раскрывает крыла.
Прости, если можешь, измену, прости равнодушье,
Убийцу прости, если можешь, прости дурака,
И страх, и дневную тоску, и ночное удушье,
И черное дуло, что стынет, дрожа, у виска.
О, страшная стужа и жажда в пустыне безводной,
О, крик безответный, похожий на плач или смех!
Прости этот мир безнадежный, бесстыдный, бесплодный,
В котором ты стал бессердечнее, может быть, всех.
Прощая, прощайся со всеми мечтами земными,
Со всеми людьми и с любовью, сгоревшей дотла…
Лишь смерть не прощает, она за плечами твоими –
Печальна, правдива, крылата, бесстрашна, светла.

Тончайший ценитель поэзии, автор не менее ярких стихов и в прошлом тоже солдат Белой армии, Юрий Терапиано так писал в рецензии на новую книгу Смоленского: «Настоящий поэт в отличие от стихотворцев, порой формально очень одарённых, обладает верным инстинктом, направленным к существу жизни. Он не берёт жизнь только на её поверхности, но инстинктивно устремлён через неё внутрь, к существу, к внутреннему смыслу, – что и даёт возможность через сюжет проникать к основной теме. Любовь, смерть, тоска, ощущение бессмыслицы жизни, возмущение плоскостью и низостью земного и острое чувство его недостаточности, порою – даже гражданское волненье –
Всё у Смоленского просвечивает этим внутренним устремлением».

В томлении смертном, на смятой постели,
Хрипя, задыхаясь, томясь
От боли и страха… Но ангелы пели,
Над комнатой душной кружась.
Никто их не видел, и пенья не слышал, –
Все знают, что ангелов нет, –
Томилась душа и стонала всё тише,
И гаснул за окнами свет.
Но ангелы пели, кружась над душою,
Целуя запекшийся рот,
О вечном блаженстве, о вечном покое,
О славе надзвёздных высот.

Как и все русские эмигранты, Владимир Смоленский пристально следил за событиями, происходившими в советской России. Политические процессы тридцатых годов, казни и репрессии, неисчислимые жертвы ГУЛАГа находили живой отклик в стихах поэта. Одни из самых пронзительных – «Стихи о Соловках» – заключали в себе творческое кредо автора:

Но для того избрал тебя Господь
И научил тебя смотреть и слушать,
Чтоб ты жалел терзаемую плоть,
Любил изнемогающие души.
Он для того тебя оставил жить
И наградил свободою и лирой,
Чтоб мог ты за молчащих говорить
О жалости – безжалостному миру.

В сущности – это ведь пушкинская формула. Но в данном случае Смоленский не был эпигоном, своё убеждение он выстрадал, и потому строки его через столетие стали созвучны стихам великого поэта России.

Ну, а если сравнить представителей молодого крыла литературы Первой русской эмиграции (вообще – это тема отдельного исследования) с их старшими предшественниками из Серебряного века, то первое – и главное! – отличие, которое сразу же бросается в глаза, это своего рода возвращение к Богу младших эмигрантов. И Владимир Смоленский, и целый ряд его сверстников, в большинстве прошедших ещё мальчишками через Гражданскую войну (Иван Савин, Николай Туроверов, Юрий Софиев, Николай Кудашев…), уже не писали об «огненных грёзах Люцифера» или «дьявольских соблазнах». Подобная символистская мишура в их душах была выжжена адовым пламенем братоубийственной бойни. И действительность оказалась куда страшнее самых чёрных фантазий Брюсова или Блока.

Конечно, молодых литераторов русского Парижа тянуло друг к другу. Воскресные обсуждения новых книг и стихов, начатые на квартире у Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус, продолжались, как правило, в кафе, иногда ночи напролёт. «Помню Монпарнас, – писал годы спустя Владимир Смоленский, – где мы, тогда изгнанные из России поэты, встречались, спасая себя от одиночества и пытаясь ещё стихами что–то спасти…». Но порою накатывало отчаяние. И тогда ветер последнего времени лёгким ознобом охватывал сердца и души эмигрантов.

Будут жить в тесноте – тесной станет земля, как тюрьма, –
Будут знать, что ни Бога, ни ада, ни вечности нет,
Выше туч из бетона и стали построят дома,
И большой дирижабль долетит до далёких планет.
И когда зазвенит над кружащимся миром труба,
И когда над землёй небеса распахнутся как двери,
И погаснут огни, и откроются в склепах гроба –
То никто ничего не поймёт и никто не поверит…

Современник Смоленского и его парижский знакомый, писатель Василий Яновский признавался в своей книге «Поля Елисейские»: «Мы сидели в кафе в одинаковой позе, в одинаковой комбинации, с почти одинаковыми речами десятилетия, словно давая судьбе возможность хорошо прицелиться. И она жестоко ударила по нам».

Вторая мировая война, немецкая оккупация Парижа, потери друзей и близких, наконец – 1945 год, приход к власти социалистов во главе с де Голлем, репатриация тысяч русских эмигрантов, поверивших советским призывам и расплатившихся за это жизнями и свободой… Всё перечисленное впрямую коснулось и Владимира Смоленского. Нет, репатриантом он не стал. Всей душой приветствуя падение нацистской Германии, поэт не мог поверить в духовную эволюцию советской системы, не видел к этому оснований. В 1950–е годы Смоленский стал работать над воспоминаниями, публикуя их в журнале «Возрождение», тогда – крупнейшем печатном органе российской эмиграции. Своё отношение к происходящему на родине он выразил предельно жёстко: «Было бы отвратительно, если бы большевизм «удался», и в результате русской трагедии, страшных русских страданий, гибели русского духа, гражданеподобные советские рабы, вполне удовлетворяясь мещанским своим благополучием, жрали бы каждый день по бифштексу – догнали бы Америку – предел чаяний своих обезьяноподобных вождей…». Не правда ли, с поправкой на нынешнюю «демократию» мысль эта звучит вполне современно!».

Но всё же – родина, Россия, в её духовном и историческом значении для поэта неизменно оставалась единственно прекрасной и великой.

Кричи не кричи – нет ответа,
Не увидишь – гляди не гляди,
Но всё же ты близко, ты где-то
У самого сердца в груди.
Россия, мы в вечном свиданье,
Одним мы усильем живём,
Твое ледяное дыханье
В тяжелом дыханье моём.
Меж нами подвалы и стены,
И годы, и слёзы, и дым,
Но вечно, не зная измены,
В глаза мы друг другу глядим.
Россия, как страшно, как нежно,
В каком неземном забытьи
Глядят в этот мрак безнадежный
Небесные очи твои.

В 1957 году вышла из печати третья книга Владимира Смоленского «Собрание стихотворений», ставшая его последним прижизненным изданием. Там под одной обложкой поэт объединил стихи из двух предыдущих книг и те, что были написаны в период сороковых – пятидесятых годов. Последний, завершающий, раздел книги назывался «Счастье».

"Смоленский прошёл через большой внутренний опыт за все эти годы, – гласила одна из рецензий, – в его новых стихах, наряду с отрицательным мироощущением, появились и другие, утверждающие ноты".

Наедине с самим собой
Бессонницей томлюсь и снами,
Бессмыслицу зову судьбой,
А жалобу и боль – стихами.
И жду, когда придёт рассвет,
Который больше не разбудит,
И знаю, что спасенья нет,
И верю, что спасенье будет.

Одна из надежд Смоленского в последние годы его жизни была связана с творчеством Бориса Пастернака. На поэта-эмигранта произвели глубокое впечатление стихи из романа "Доктор Живаго". В них он увидел возвращение России ко Христу, к утраченным некогда духовным ориентирам. Пастернаку герой этого очерка посвятил стихотворение, в котором вновь сказал о предназначении поэта:

Господь с тобой. Страдай, мечтай, владей
Почти нечеловеческою силой
Писать о жизни, о сестре твоей
Над братскою бескрестною могилой.

Близко знавший Смоленского поэт Кирилл Померанцев так размышлял о творчестве своего друга: "Мир, в котором мы живём, казался ему абсолютным злом, перестав существовать со времени русской революции, с тех пор, как перестала существовать Россия. Это значит, что Смоленский отказывался признавать существующее за сущее, настоящее за реальное... и всё же он живёт. Потому что знает, что он поэт – тот обречённый Избранник, который обязан жить для того, чтобы ценою своей жизни утвердить своё творчество и засвидетельствовать миру, что дела его злы, встать на защиту тех, кто лишён возможности говорить".

И сливается голос мой
С голосами глухими народа
Над его огромной тюрьмой,
Над тесной моей свободой.

Сам же Владимир Смоленский утверждал: "В мире, в котором "мы мучаемся", всегда или почти всегда побеждает зло. Но в глубине сознания поэт знает, что должно победить добро. В этой борьбе погибает поэт, но побеждает поэзия... Из пепла возникает Феникс, из героической попытки Психеи противостоять злу возникает поэзия". Этот отрывок из статьи о Георгии Иванове очень ярко и резко выявляет позицию самого Владимира Смоленского, бескомпромиссную в какой–то "последней прямоте".

В 1960 году Владимир Алексеевич был уже неизлечимо болен. Болезнь горла протекала мучительно, прикованный к постели, он не мог говорить, но даже в таком положении писал стихи, общался со знакомыми, выводя слова мелом на дощечке.

Между жизнью и смертью прослойка –
Ледяная больничная койка.

В таком положении его застала Нина Берберова, знавшая поэта ещё с далёкой юности. В книге "Курсив мой" она вспоминает, как по просьбе Смоленского рассказывала ему о своих поездках по миру, об Америке, о Ниагарском водопаде и прочих чудесах. Поэт смотрел на неё глубокими, запавшими глазами и только писал на дощечке: "Ещё!".

Владимира Алексеевича Смоленского не стало 8 ноября 1961 года. Он умер в возрасте шестидесяти лет и был похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа. В 1994 году вышел первый сборник его стихов в России с символическим названием "Жизнь ушла, а лира всё звучит". Воистину это так, – стихи поэта живут и после его ухода.

Плывёт луна в серебряном огне,
Плывёт душа, качаясь в звёздной пыли.
И далеко внизу – на самом дне –
Шумит толпа, гудят автомобили.
Земное утверждая бытиё,
Ребёнок плачет и стучит рабочий.
Плывёт душа по волнам вечной ночи
В последнее пристанище своё.
На ледяной постели, у окна,
Спит человек, скрестив на сердце руки,
В его глазах, открытых в смертной муке,
Бессмертие, усталость, тишина...