 "Кровь так и стоит огромными черными лужами"
Когда Сталин произносил знаменитую фразу "Нет человека — нет проблемы", он лишь нашел наиболее выразительную формулировку для того, о чем с первых дней большевистской революции думали, говорили и писали многие ее виднейшие деятели. Ленин во множестве записок требовал от соратников безжалостного уничтожения врагов. А вслед за тем соответствующие положения попадали в законодательные акты советской власти. В постановлении Совнаркома о красном терроре, подписанном в сентябре 1918 года и предоставлявшем особые права Всероссийской чрезвычайной комиссии, к примеру, говорилось:
"Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью, что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях, что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам, что необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры".
Судя по документам, вопросы о планомерности работы ВЧК и пополнения ее большим числом ответственных товарищей остались благими пожеланиями. А вот расширение террора, основанное на расплывчатой формулировке о "прикосновенности к белогвардейским организациям", началось ударными темпами.
Уже в марте 1919 года представитель РСФСР на Украине Давид Гопнер сообщал Ленину и наркому иностранных дел Георгию Чичерину о деятельности чекистов, которую обсуждали на заседании украинского правительства:
"Перед собранием предстала возмутительнейшая картина диктатуры этого официально подчиненного учреждения — картина полного игнорирования им всех законов и распоряжений Правительства. В продолжение долгого времени Наркомюст Хмельницкий тщетно добивался от Чрезвычайкома сведений о содержащихся в заключении и о расстрелянных по постановлениям ЧК... Никакими способами ни Хмельницкому, ни самим руководителям ЧК не удалось установить мотивы ареста подавляющего большинства заключенных. Чрезвычайком цепко держит всех, кто попадает в ее руки, и только в очень редких случаях дела передаются Трибуналу, а постфактум даваемые ею сведения о расстрелянных далеко не полны".
Отдельно Гопнер описал работу чекистов в Днепропетровске, именовавшемся тогда Екатеринославом:
"Вооруженные с головы до ног люди от имени ЧК, Комендатуры города, уголовно-розыскной милиции и других учреждений производят обыски, аресты, подбрасывают фальшивые деньги, напрашиваются на взятки, шантажируют этими взятками, заключая в тюрьму тех, кто эту взятку дал, чтобы в конце концов освободить человека из-под страха смерти за удесятеренную или удвадцатеренную взятку. Во главе Чрезвычайной Комиссии стоит старый партийный работник Валявка, человек упрямый, тупой и жестокий. Вспыльчивый, самонадеянный, лишенный спокойствия, он никогда не слушает собеседников, а только говорит или, вернее, кричит. Имея самое элементарное политическое развитие, он неразборчив, опьянен своим всемогуществом и лишь жаждет "уничтожения". Я присутствовал дважды на его приеме и вынес впечатление, что, накричавшись в течение целого дня, он не мог объяснить, кто с какой целью к нему ходил и чего от него добивались. Вчера было расстреляно двое арестованных при ЧК, но еще до этого в газете было помещено сообщение, что приговор над ними приведен в исполнение... В кабинете Валявки в присутствии моем Машицкого и Литвинова на мой запрос по поводу арестованных анархистов Валявка ответил, что в Москве убит Свердлов, арестован Дзержинский и что он, Валявка, расстреляет всех сидящих в Екатеринославе анархистов и левых эсеров. Никаких объяснений по поводу этих нелепых слухов он, разумеется, не дал. Губернский Комиссар юстиции и почти все члены Екатеринославского комитета партии коммунистов говорили, что принимают меры против самоуправства Валявки, но пока что ни их требования, ни мои увещания, ни внушения Раковского ни к чему не привели. По улицам Екатеринослава свободно расхаживают активисты-меньшевики, стрелявшие нам в спину во время нашего прошлогоднего отступления, а беззаветные революционеры продолжают томиться в тюрьме, находясь в полном бесконтрольном распоряжении Валявки".
Свои наблюдения Гопнер завершал неприятным выводом:
"В Екатеринославе повторилось то, что имело уже место в других реоккупируемых областях: восторженно встретившее наши войска население, с нетерпением ждавшее наступления благоприятных перемен с организацией Советской власти, к величайшему нашему несчастью, видит лишь активность Чрезвычайной Комиссии, которая, очевидно, призвана разочаровывать окрыленное надеждами измученное население и лить воду на мельницу контрреволюции и меньшевиков, обладающих, кстати, на местных заводах довольно большим влиянием. Я констатирую, что местная ЧК ровным счетом ничего не сделала для борьбы с контрреволюцией и выявления ее агентов. За время моих объездов по реоккупированным областям я пришел к совершенно неожиданному для меня заключению, что ЧК, наскоро создаваемые в этих местностях, совершенно не приспособлены к борьбе против контрреволюции и что, сами, быть может, того не желая, служат ее ферментом, ее аванпостом".
Аналогичная картина наблюдалась практически по всей стране. В июне 1920 года председатель Совнаркома Забайкальской области и член Сибревкома Василий Соколов телеграфировал в Сиббюро ЦК РКП(б) результаты проверки Енисейской ГубЧК и ее председателя Вильдгрубе, обвинявшегося в многочисленных необоснованных казнях:
"Расстреливали в подвалах на дворе. Говорят о пытках в этом подвале, но, когда я его осматривал, оказался закрытым, и я подозреваю, что его подчистили. Кровь так и стоит огромными черными лужами, в землю не впитывается, только стены брызгают известью. Подлый запах... гора грязи и слизи, внизу какие-то испражнения. Трупы вывозят ночью пьяные мадьяры. Были случаи избиения перед смертью в подвале, наблюдаемые из окон сотрудниками чека. Отбираемые все запасы, ценности не сдаются, а остаются в распоряжении чека. Арестовывают семьями по личным счетам, по доносам... Говорят, были случаи расстрела раньше вынесенного приговора... В деле расстрелянного Кучеренко нет протокола допроса. Расстрелян юноша Кинчман по доносу ревнивой девицы, которая потом отравилась и созналась в предсмертной записке... Расстреляно здесь всего за 3 мес. больше 300 чел... Думаю, что Вильдгрубе и Иванова восстановить в правах здесь нельзя. Они физиологически перерождаются в автоматы смерти и убийства. Отсюда извращенность всех других отправлений и неизбежное привнесение разнузданности во весь аппарат".
Сам председатель ВЧК Феликс Дзержинский не мог добиться от подчиненных ему губернских и прочих ЧК сведений о причинах расстрела тех или иных людей. В июле 1919 года он писал председателю Всеукраинской чрезвычайной комиссии Мартыну Лацису:
"Прежде всего мелочь. На наш запрос о расстрелянных профессорах — только запрос — Вы ответили об усах и бороде. Запрос свой мы сделали по поручению ЦК... Что Вы делали, мы не знали, связи с нами постоянной не поддерживали".
"Заставляю открыть рот и стреляю вплотную"
К 1921 году, когда Гражданская война завершилась, среди партийной элиты стало складываться мнение, что произволу чекистов, особенно в расстрельном деле, следует положить конец. Но Дзержинский упорно сопротивлялся. Он то пытался упорядочить вынесение смертных приговоров, запрещая начальникам особых отделов в армии выносить их единолично и предписывая создавать тройки, то пытался перехватить инициативу, доказывая, что нужно сохранить казни исключительно в интересах дела. В январе 1921 года он писал в Политбюро:
"После прекращения боевых действий на внешних фронтах ВЧК сама поставила в порядок дня вопросы о применении высшей меры наказания, о сокращении судебных функций ЧК, вообще о регулировании карательной деятельности всех судебных органов, о согласовании ее со всей организационной системой карательных и судебных органов. Что касается применения высшей меры наказания, ВЧК 24 декабря прошлого года дала телеграмму всем губчека, запрещающую приводить в исполнение приговоры к высшей мере наказания без санкции на то ВЧК, за исключением приговоров по делам об открытых вооруженных выступлениях. По вопросу о возможности отмены высшей меры наказания ВЧК полагает, что ее можно отменить по всем политическим преступлениям, за исключением террористических актов и открытых восстаний. В области уголовных преступлений ВЧК считает необходимым принять высшую меру наказания к бандитам и шпионам, но в особенности настаивает на сохранении высшей меры наказания для тех должностных преступлений, которые резким образом препятствуют Советской власти восстановить производительные силы РСФСР. В то время, когда хозяйственный фронт требует крайнего напряжения всех сил пролетариата, для которого победа на этом фронте является вопросом жизни и смерти, преступления всех должностных лиц, кто бы они ни были, стоящих пролетариату поперек дороги на пути к восстановлению, должны пресекаться самым беспощадным образом".
В борьбе за сохранение чрезвычайных расстрельных полномочий Дзержинский проигнорировал даже высший советский законодательный орган — Съезд Советов, принявший в декабре 1921 года резолюцию о пересмотре положения о ВЧК:
"Съезд Советов отмечает героическую работу, выполненную органами Всероссийской Чрезвычайной комиссии в самые острые моменты гражданской войны, и громадные заслуги, оказанные ими делу укрепления и охраны завоеваний Октябрьской революции от внутренних и внешних покушений. Съезд считает, что ныне укрепление Советской власти вовне и внутри позволяет сузить круг деятельности Всероссийской Чрезвычайной комиссии и ее органов, возложив борьбу с нарушением законов советских республик на судебные органы".
Борьбу за право казнить Дзержинский продолжал до последних дней жизни. В 1926 году, когда в очередной раз возник вопрос об отмене смертной казни и ограничении прав ОГПУ, Дзержинский поручил своему заместителю Вячеславу Менжинскому собрать компромат на Наркомат юстиции, его главу Николая Крыленко и представить его Политбюро:
"В связи с запиской б. каторжан об амнистии и отмене смерт. казни необходимо было бы составить записку в П/бюро о практике и теории НКЮст, которые ничего общего с государством диктатуры пролетариата не имеют, а составляют либеральную жвачку буржуазного лицемерия. Надо было бы сделать выписки из премудростей Крыленко и других. И до тех пор, пока НКЮст будет тем, чем он есть, наше государство не сможет быть в безопасности без прав ОГПУ, за которые как ведомство вовсе не держимся. Во главе прокуратуры должны быть борцы за победу революции, а не люди статей и параграфов, для которых безразлично, контрреволюция, или простой мордобой, или нарушение уличного порядка. Я уверен, что никто иной, а именно НКЮст готовит для пошлой "демократии" идеологические силы и растлевает революцию".
Все, правда, прекрасно понимали, что речь идет не о борьбе за революцию, а о борьбе за власть. Ведь когда в твоих руках жизнь и смерть практически любого человека, власть воистину безгранична. И в этой борьбе Дзержинского постоянно и последовательно поддерживал Сталин, не обращавший никакого внимания ни на приходившие с мест жалобы на произвол чекистов, ни на выступления большевистских либералов. Ведь момент расправы со всеми стоящими на пути к абсолютной власти мог наступить достаточно скоро. И, как показывал опыт революции и Гражданской войны, кадры, способные организовать террор, собрать в один миг вряд ли бы удалось. А в том, что вышколенные Дзержинским кадры соответствовали поставленной задаче, не стоило и сомневаться. Писатель Юрий Дружников записал воспоминания чекиста Спиридона Карташева:
"У меня была ненависть, но убивать я сперва не умел, учился. В гражданскую войну я служил в ЧОНе. Мы ловили в лесах дезертиров из Красной армии и расстреливали на месте. Раз поймали двух белых офицеров, и после расстрела мне велели топтать их на лошади, чтобы проверить, мертвы ли они. Один был живой, и я его прикончил... Мною лично застрелено тридцать семь человек, большое число отправил в лагеря. Я умею убивать людей так, что выстрела не слышно... Секрет такой: я заставляю открыть рот и стреляю вплотную. Меня только теплой кровью обдает, как одеколоном, а звука не слышно. Я умею это делать — убивать. Если бы не припадки, я бы так рано на пенсию не ушел".
Большинство же из тех, кто оставался в ОГПУ, а затем после очередной реорганизации оказался в НКВД, не имели должной квалификации для исполнения нараставшего вслед за усилением классовой борьбы количества казней. В городах возле крупных рек трупы расстрелянных нередко сбрасывали в воду, а затем их находили жители прибрежных городов и сел. Если расстрел происходил в лесу, казненных закапывали абы как, и их обнаруживали охотники и грибники. И что было для чекистов хуже всего — после расстрела некоторые приговоренные оставались живы и умудрялись уйти или уползти с места казни, что создавало потом массу проблем.
Уже в первой половине 1930-х расстреливали такое количество кулаков и прочих недругов власти, что чекисты даже пытались ограничить масштабы своей ликвидационной работы. В октябре 1935 года Верховный суд СССР направил в Совнарком Союза записку, где просил навести порядок в деле приведения в исполнение приговоров к высшей мере наказания, поскольку НКВД отказывался расстреливать приговоренных по неподведомственным госбезопасности статьям. В результате их содержали в райотделах милиции, где из-за слабой и непрофессиональной охраны случилось уже несколько побегов смертников, которым уже нечего было терять. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что началось после старта массовых репрессий.
"Сами будем стрелять, сами возить и прочее"
В приказе наркома внутренних дел Николая Ежова N 00447 "Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов", подписанном 30 июля 1937 года, расписывалось абсолютно все. Кто попадает в первую категорию репрессируемых — на расстрел и во вторую — в ГУЛАГ, какое у каждой республики и области задание по арестам первой и второй категорий, каковы правила приведения приговоров в исполнение. Казнить предписывалось "с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение".
Руководители госбезопасности на местах детализировали это распоряжение. Начальник УНКВД Западно-Сибирского края Сергей Миронов разъяснял подчиненным:
"Стоит несколько вопросов техники. Если взять Томский оперсектор и ряд других секторов, то по каждому из них в среднем примерно надо будет привести в исполнение приговора на 1000 человек, а по некоторым — до 2000 чел. Чем должен быть занят начальник оперсектора, когда он приедет на место? Найти место, где будут приводиться приговора в исполнение, и место, где закапывать трупы. Если это будет в лесу, нужно, чтобы заранее был срезан дерн, и потом этим дерном покрыть это место, с тем чтобы всячески конспирировать место, где приведен приговор в исполнение, потому что все эти места могут стать для контриков, для церковников местом религиозного фанатизма. Аппарат никоим образом не должен знать ни место приведения приговоров, ни количество, над которым приведены приговора в исполнение, ничего не должен знать абсолютно".
Однако на деле добиться желаемого нередко мешали самые разнообразные обстоятельства. В октябре 1937 года из Куйбышевской области докладывали Сталину и Ежову:
"Несколько дней тому назад в одном из колхозов Кузнецкого район колхозники пожаловались приехавшему инструктору обкома, что неподалеку от них ночью произошло массовое убийство. Проверка обнаружила, что в лесу ночью были расстреляны 8 врагов народа по приговору спецтройки. Начальник РО НКВД, накануне исключенный из партии за связь и смычку с разоблаченными врагами народа, допустил провокационный вражеский акт, не приняв меры, чтобы расстрелянные были зарыты в землю. Начальник был арестован, расстрелянные враги народа были закопаны".
А вот командированный в 1938 году для проведения ликвидаций в далекий Бодайбо старший лейтенант госбезопасности Борис Кульвец проявил подлинную чекистскую настойчивость. Он докладывал руководству:
"Только сегодня, 10 марта, получил разрешение на 157 чел. Вырыли 4 ямы. Пришлось производить взрывные работы из-за вечной мерзлоты. Для предстоящей операции выделил 6 чел. Буду приводить в исполнение приговора сам. Доверять никому нельзя. Ввиду бездорожья можно возить на маленьких 3-4 местных санях. Выбрал 6 саней. Сами будем стрелять, сами возить и прочее. Придется сделать 7-8 рейсов. Чрезвычайно много отнимет времени... Мое мнение, если вы с ним посчитаетесь,— расстрелять сейчас. Чем дольше их держать, тем больше будет болеть голова. Положение у меня тяжелое. Забито все здание, все коридоры, занял столовую, здание милиции, склады. Прошу вас принципиально рассмотреть вопрос о лимите первой категории для Бодайбо. Меня оч. огорчило, что из двух партий в 260 чел. по первой категории идут только 157. Между тем изымается исключительная сволочь. Кроме того, прошу учесть, что в условиях Бодайбо, где большой контингент врагов, которым надо дать почувствовать силу соввласти, выделяемая вами норма первой категории — капля в море и не даст никаких результатов".
Но проблемы с захоронением казненных оказались ничтожными по сравнению с самими ликвидациями — смертников было слишком много. Так что для экономии времени и патронов чекисты начали использовать самые разнообразные методы. На Дальнем Востоке приговоренных топили в море, привязав к ногам груз, в некоторых областях Украины рубили топорами. А в Новосибирской области душили. После ареста начальник Куйбышевского оперсектора Лихачевский на следствии показывал:
"Осуждено к ВМН за 1937-1938 годы по Куйбышевскому оперсектору было ок. 2-х тысяч чел. У нас применялось два вида исполнения приговоров — расстрел и удушение. Сжиганием не занимались. Сжигали только трупы. Всего удушили примерно 600 чел. Постоянными участниками этих операций были Плотников, Малышев, Иванов, Урзля, Вардугин и др. работники как НКВД, так и милиции. Операции проводились таким путем: в одной комнате группа в 5 чел. связывала осужденного, а затем заводили в др. комнату, где веревкой душили. Всего уходило на каждого человека по одной минуте, не больше".
Но наибольшую изобретательность проявили в Москве. В 1990 году мне показали следственное дело арестованного в 1937 году начальника административно-хозяйственного отдела УНКВД Московской области Исая Берга, в котором говорилось:
"Берг тогда являлся начальником оперативной группы по приведению в исполнение решений тройки УНКВД МО. С его участием были созданы автомашины, так называемые душегубки. В этих автомашинах перевозили арестованных, приговоренных к расстрелу, и по пути следования к месту исполнения приговоров они отравлялись газом. Берг признавал, что он организовывал приведение в исполнение приговоров с применением автомашины (душегубки), объясняя это тем, что он выполнял указание руководства УНКВД МО и что без них невозможно было бы исполнить столь большое количество расстрелов, к которым арестованных приговаривали три тройки одновременно. Из рассказов на допросах Берга и из разговоров, которые ходили среди сотрудников УНКВД МО, было известно, что процедура приведения приговоров, организованная Бергом, носила омерзительный характер: приговоренных к расстрелу арестованных раздевали догола, связывали, затыкали рот и бросали в машину. Имущество арестованных под руководством Берга расхищалось".
Конечно, можно считать, что все это осталось в далеком прошлом. Но и на закате просвещенного XIX века оптимисты верили, что времена Ивана Грозного тоже никогда не вернутся. Важно сделать первый шаг, а желающие получить власть над жизнью и смертью всех и вся обязательно найдутся.
Евгений Жирнов, Журнал «Власть» № 44 (847) от 09.11.2009
http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=1265324&print=true
|
