Личность последнего русского Государя в наши дни по–прежнему вызывает ожесточённые споры и противоречивые оценки. Сейчас можно приводить множество аргументов "за" и "против", рассуждая о словах и поступках Николая II. Воздержимся от этого. И попробуем взглянуть на Него в необычном ракурсе – через призму поэзии, то есть проследить образ Государя и отношение к крушению Российского самодержавия в произведениях стихотворцев – русских и советских. Русскими в этом случае я считаю тех, кто остался верен духовному стержню своей страны в то время, –

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие своё,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берёт её...
(А.Ахматова, 1917 г.)
 

Одним из первых откликнувшихся поэтическим словом на участь арестованной Царской Семьи был Сергей Бехтеев. Офицер блестящего Кавалергардского полка, глубоко верующий человек, прошедший поля сражений Первой мировой войны, он едва ли не единственный из современных ему поэтов, адресовавших стихи Царственными мученикам, удостоился чести быть Ими прочитанным. Знаменитое стихотворение "Пошли нам, Господи, терпенье...", найденное в книге Великой княжны Ольги Николаевны, принадлежит его перу. Поистине чудом Бехтееву удалось передать своё послание в закрытый для всего мира Дом особого назначения, – стихи попали в руки узников и согрели их в минуты страданий.

Пошли нам, Господи, терпенье,
В годину буйных, мрачных дней,
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейства ближнего прощать
И крест тяжёлый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и униженья
Христос, Спаситель, помоги!
Владыка мира, Бог вселенной!
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной,
В невыносимый, смертный час…
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов!

Эти строки Бехтеев написал осенью 1917–го в своём родовом имении под г.Ельцом, которое вскоре покинул, вступив в Белую Армию.

Нависла мгла. Клубятся тени.
Молчат державные уста.
Склонись, Россия, на колени
К подножью Царского Креста!

Так мыслил русский поэт, болея душой за своего Государя, предчувствуя день гибели Его и Семьи. А вот как мыслил поэт советский, Александр Прокофьев, рассуждая о том же:

А они всё вертятся сатаной на блюдце,
Слёзы выжимая в кулачок.
Скидывайте шапочки перед революцией,
Чтобы пуля видела мозжечок!

Это о Царских детях. Цинично? Ещё бы! Зато с партийной прямотой и откровенностью. Впрочем, подобный цинизм сплошь и рядом проявляется и сегодня. Диснеевский мультфильм "Анастасия" или новоиспечённый российский блокбастер "Матильда" – это то же отплясывание "Хава Нагилы" над прахом убиенных. Но одно дело, если продукция американская, не наша. А вот когда на заре нового тысячелетия известный кинорежиссёр Глеб Панфилов публиковал в журналах, рекламируя свой новый фильм "Романовы. Венценосная семья", постановочные кадры расстрела Царской Семьи – было совсем уж печально. Налицо – нравственные нормы постсоветской творческой интеллигенции. Что ж тогда говорить о первых "певцах революции"?! Ими убийство Царя не просто оправдывалось, но возводилось в степень некоего геройства, овевалось романтическим флёром. Но романтика эта приобретала порой пародийное звучание:

Здесь кедр
топором перетроган,
Зарубки
под корень коры,
У корня,
под кедром,
дорога,
А в ней –
император зарыт.
(В.Маяковский, 1920–е гг.)

За лесенкой этих строчек легко угадывается лермонтовский "Воздушный корабль". Но в знаменитой балладе, посвящённой судьбе Наполеона, образ главного героя предстаёт высоким и трагическим. У Маяковского читаем прямо противоположное:

И вижу – катится ландо,
и в этой вот ланде
Сидит военный молодой
в холёной бороде.
Перед ним, как чурки,
четыре дочурки...

Так, кстати, в советской литературе начиналось намеренное упрощение личности Николая II: дескать, что тут говорить? – бесцветный, безвольный и так далее... Мнение это насаждалось в умы и души людей прямо со школьной скамьи. Особенно постарались прозаики.

"Советский граф" Алексей Толстой бессовестно опубликовал в 1928 году написанную им в соавторстве с П.Щёголевым (известным пушкинистом) литературную мистификацию – "дневник" Анны Вырубовой, близкой подруги Императрицы, где на первом плане, конечно же, монстр Распутин и безвольный монарх. Что касается произведений В.Пикуля ("Нечистая сила") и М.Касвинова ("Двадцать три ступени вниз"), то этих мастеров пера становится даже жалко – в своём стремлении выполнить партийный заказ и отличиться перед сов.системой они писали уже не исторические работы и не художественные произведения, а какие–то пасквили–страшилки. У Пикуля, к примеру, в "Нечистой силе" пьяный самодержец насилует Вырубову. (Для справки: после февраля 1917–го, устав от интеллигентских домыслов и сплетен, А.А.Вырубова потребовала своего медицинского освидетельствования, врачебная комиссия признала её девственницей...).

Все эти литературные трюки имели свой жуткий эффект: в стране выросло целое поколение советских интеллигентов, изучавших историю по Пикулю. Естественно, в их глазах образ Николая II искажался, как в осколке кривого зеркала.

Но – вернёмся к поэзии.

Не жаль мне, не жаль мне
Растоптанной царской короны,
Но жаль мне, но жаль мне,
Разрушенных белых церквей...

Так писал в 60-е годы Николай Рубцов. И в этих словах виден путь будущего переосмысления русскими людьми всех так называемых "революционных завоеваний". Ну а для поэтов, живших, сражавшихся и страдавших в эпоху великих потрясений, уже тогда многое было ясно:

Революция губит лучших,
Самых чистых и самых святых,
Чтоб, зажав в тенетах паучьих,
Надругаться, высосать их...
(М.Волошин, 1920–е гг.)

Настанут дни, и вихрь кровавый
От нас умчится навсегда,
Взлетит опять Орёл двуглавый,
И сгинет красная звезда...
(граф Н.Зубов, Крым, 1920 г.)

Из поэтов Серебряного века, наверное, самым убеждённым приверженцем монархии был Николай Гумилёв. Он этим отчасти даже бравировал. Как–то раз на одном из выступлений в революционном Петрограде поэт стал читать стихи о своей встрече с вождём африканского племени:

Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,
По плечу меня с лаской ударя,
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего Государя...

После этих слов в зале поднялся невообразимый шум. Представители победившего пролетариата повскакивали с мест, со всех сторон послышались угрозы. Гумилёв стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и холодно смотрел на взбесившуюся толпу. Постепенно буря утихла. Этот случай описала в своих воспоминаниях поэтесса Ирина Одоевцева.

Существует легенда, что во время расстрела в августе 1921 года участников Таганцевского заговора Гумилёв, стоя на краю могильной ямы, пел гимн "Боже, Царя храни!". Возможно, так оно и было. Поэт, офицер и путешественник Н.С.Гумилёв всегда отличался завидным мужеством, а его приверженность Императору была естественным чувством русского дворянина.

Гораздо более сложным было отношение к личности Николая II и вообще к принципу самодержавной власти у поэтов–эмигрантов. Конечно, для 100–процентных монархистов Государь являлся святым мучеником, и никаких колебаний тут не допускалось. Тот же Сергей Бехтеев, к примеру, всё своё творчество посвятил одной только теме: прославлению погибшего Императора. Ну а остальные... Их настроение прекрасно передают следующие строки:

Я встретился с вами за пивом
В старинном баварском дворе
Вы мне говорили красиво
О Родине и о царе.
Для вас это Белый Ангел,
И вы за него горой.
Водил вас в атаки Врангель,
Чтоб жил Николай Второй.
Да, многое в жизни пройдено,
Многое пройдено зря.
Я слушал о светлой Родине
И пропускал про царя.
(В.Эллис, 1950–е гг.)

Поэтически резко, по–настоящему глубоко трагедия и жизненный подвиг Государя отразились в стихах Арсения Несмелова. Представитель так называемой «харбинской» ветви эмиграции, в Граждансую он воевал под знамёнами адмирала Колчака, потом три года занимался журналистикой в занятом красными Владивостоке, а в мае 1924 года ушёл через советско–китайскую границу в Харбин. Вспоминая порывы революционного вихря, закружившего над Россией, поэт так отобразил первый день "великой бескровной":

В этот день машины броневые
Поползли по улицам пустым,
В этот день... одни городовые
С чердаков вступились за режим!
В этот день страна себя ломала,
Не взглянув на то, что впереди,
В этот день царица прижимала
Руки к холодеющей груди...
...Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днём начался русский гон, –
В этот день садился где–то Ленин
В свой запломбированный вагон.
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень...
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумасшедший день!

В стихотворении «Агония» Несмелов с ювелирной точностью исследует психологию «последнего часа» екатеринбургских узников;

Ночь. Почитав из Лескова вслух,
Спит Император, ребёнка кротче.
Память, опять твоему веслу
Императрица отдаться хочет.
И поплывут, поплывут года,
Столь же бесшумны, как бег «Штандарта».
Где, на каком поднялась беда,
Грозно поднявшая айсберг марта?..

Образ Императрицы в этих стихах намеренно "снижен" до обычного человеческого уровня, она – женщина с уязвлённой гордостью бывшей Государыни и мать, которую страшит будущее детей. Императрица вспоминает прошлое, с негодованием и ужасом думая о том, кто готовится уничтожить Её Семью, уничтожить Россию:

Вспомни, когда на парад ходил
Полк кирасир на дворцовом поле,
Кто–то в Женеве пиво пил,
В шахматы игрывал, думал, спорил.
Плачет Царица: и кто такой!
Точка. Беглец. Истребить забыли.
Пошевелила бы хоть рукой –
И от него – ни следа, ни пыли!
...Так бы и было, к тому и шло.
Трепет изменников быстро пронял бы,
Если бы нечисть не принесло,
Запломбированную в вагоне...

И самое мощное, самое точное в своём посыле стихотворение Несмелова "Цареубийцы", которое – безусловное свойство настоящей поэзии! – не потеряло актуальности и в наше время:

Мы теперь панихиды правим,
С пышной щедростью ладан жжём,
Рядом с образом лики ставим,
На поминки Царя идём.
Бережём мы к убийцам злобу,
Чтобы собственный грех загас,
Но заслали Царя в трущобу
Не при всех ли, увы, при нас?
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять?
Как же это могло так статься –
Государя не отстоять?
Только горсточка этот ворог,
Как пыльцу бы его смело:
Верноподданными – сто сорок
Миллионов себя звало.
Много лжи в нашем плаче позднем,
Лицемернейшей болтовни,
Не за всех ли отраву возлил
Некий яд, отравлявший дни.
И один ли, одно ли имя –
Жертва страшных нетопырей?
Нет, давно мы ночами злыми
Убивали своих Царей.
И над всеми легло проклятье,
Всем нам давит тревога грудь:
Замыкаешь ли, дом Ипатьев,
Некий давний кровавый путь?..

С глубоким сопереживанием и скорбью относилась к трагедии Царской Семьи поэтесса Марина Цветаева. И это при том, что её отношение к личности Государя далеко не всегда было однозначным. Так, в апреле 1917–го Марина Ивановна истерично писала:

Пал без славы
Орел двуглавый.
– Царь! – Вы были неправы.
Помянет потомство
Ещё не раз —
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.

И уже через месяц – в её стихах звучат совсем иные ноты:

Это просто, как кровь и пот:
Царь – народу, царю – народ.
Это ясно, как тайна двух:
Двое рядом, а третий – Дух.
Царь с небес на престол взведён:
Это чисто, как снег и сон.
Царь опять на престол взойдёт –
Это свято, как кровь и пот.
(7 мая 1918 г.)

А ещё через год в дневнике Цветаевой появились такие строки: «Стоим, ждём трамвая. Дождь. И дерзкий мальчишеский петушиный выкрик: – Расстрел Николая Романова! Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым! Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая, и тоже (то же!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего. Хоть бы кто! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отводят глаза – куда? Да так, в пустоту. А может, трамвай выколдовывают. Тогда я, Але, сдавленным, ровным и громким голосом (кто таким говорил – знает): – Аля, убили Русского Царя, Николая II. Помолись за упокой Его души!» (М.Цветаева. Из дневниковых записей, 1918 г.).

«За Отрока – за Голубя – за Сына, за царевича младого Алексия помолись, церковная Россия!..» – это строки из «Лебединого стана», самого запрещённого в советскую эпоху цветаевского цикла.

Вообще образ Цесаревича Алексея, его страшная болезнь и ужасная гибель от пуль коммунистов–расстрельщиков заставляют, как правило, умолкнуть отдельных любителей порассуждать о правомерности цареубийства. Естественно, речь идёт о тех, в ком ещё остались крупицы совести.

Зачем православные Бога забыли,
Зачем шли на брата, рубя и разя?
И скажут они: – Мы обмануты были,
Мы верили в то, во что верить нельзя…
(И.Северянин, 1925 г.)

Из крупнейших поэтов русской эмиграции, связывавших в своём творчестве судьбу России и её последнего монарха, непременно следует выделить Георгия Иванова. Это ему принадлежат строки, ясно и афористично отражающие душевный настрой монархического крыла русского офицерства:

Я за войну, за интервенцию.
Я за Царя, хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.

Человек острого, саркастического ума, беспощадный и к самому себе, и к своим современникам, Иванов тем не менее очень осторожно подходил к «царской» теме. Иронизируя порой над монархическими амбициями некоторых эмигрантских ура–патриотов, поэт никогда не задевал личности самого Государя. Напротив, сохранял к нему неизменно уважительный тон:

Судьба одних была страшна,
Судьба других была блестяща.
И осеняла всех одна
России сказочная чаща.
Но Император сходит с трона,
Прощая всё, со всем простясь,
И меркнет русская корона,
В февральскую скатившись грязь…

Или вот – хрестоматийный шедевр Георгия Иванова 1949 года:

Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно...
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны –
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны...

Этот стихотворный портрет Царской Семьи, в прямом смысле сделанный «по фотографии» вот уже почти семь десятилетий отзывается щемящей болью в русских сердцах.

Столь же лаконичные и пронзительные строки посвятил – но уже Цесаревичу Алексею – другой выдающийся поэт–эмигрант Николай Туроверов:

Ему объявили сквозь слёзы,
Что в этом печальном году
Не будет Деда Мороза
И ёлок в дворцовом саду,
Всё будет и бедно, и просто,
И все ожидания зря, –
Но не заплакал подросток,
Последний наследник Царя.

А вот – стихотворное посвящение Царским дочерям, Великим княжнам: Ольге, Татьяне, Марии и Анастасии, написанное Владимиром Петрушевским, поэтом и учёным–вулканологом с мировым именем, в молодости офицером Александрийского гусарского полка (Чёрные гусары), произведённым Государем в чин полковника:

От рук проклятых и ужасных
Погибнуть были вы должны,
Четыре девушки прекрасных,
Четыре русские княжны.
Ваш взор молитвенно лучистый,
Последний в жизни взгляд очей
Сказал, что вы душою чистой
Простить сумели палачей.
Одна беда была за вами –
Любовью к Родине горя,
Её вы были дочерями
Как дщери Русского Царя.
Последний вздох, утихли слёзы,
Исчезла жизни суета.
Четыре царственные розы
Прошли сквозь райские врата.
(ноябрь 1923 г.)

«Февральская грязь» – демократический дурман керенщины, обрекший Царскую Семью на путь страданий и гибели, вызывал к себе презрительное отношение не только значительно части старых эмигрантов, но и так называемых «эмигрантов внутренних». Советская система подавила и извратила сознание огромного числа литераторов, но были и исключения. Причём, вовсе не из среды диссидентов. Яркий тому пример – Владимир Солоухин, в годы самого глухого «застоя» демонстративно носивший перстень с вензелем последнего Императора и не скрывавший своего уважения к памяти Царской Семьи. Или московский поэт Станислав Думин (ныне известный историк Дома Романовых) , в середине 1970–х написавший стихотворный «Имперский цикл»:

Кавалергарды без выстрела шли,
Кавалергарды были в ударе.
Как на параде при Государе
Кавалергарды без выстрела шли
В лучшем гвардейском духе и стиле.
Медные трубы славу поют.
Кавалергарды пали в бою,
Кавалергарды всех восхитили…
…Ave, герои в белом и алом!
Но на февральский, мартовский вальс,
Кавалергарды, именно вас
Так Государю недоставало.

Ныне далеко уже не все понимают (а молодёжь, как правило, не знает этого вообще), что в советское время за написание и чтение подобных – вроде бы невинных – стихов можно было нажить себе крупные неприятности, а то и лишиться свободы. Кажется, это время ушло. Сегодня жизнь и судьба Николая II – открытая тема. Точнее – открытая рана в духовном сознании нашего общества. И не скоро она затянется.

Ну а в качестве эпилога ко всему вышесказанному пусть будут приведены слова самих Царственных мучеников, дошедшие до нас из глубины минувшего:

«Я питаю твердую, абсолютную уверенность, что судьба России, Моя собственная судьба и судьба Моей Семьи находятся в руке Бога, поставившего Меня на то место, где Я нахожусь. Что бы ни случилось, Я склонюсь перед Его волей с сознанием того, что у Меня никогда не было иной мысли, чем служить стране, которую Он Мне вверил».
Его Императорское Величество
Государь Император Николай II.

«Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь...»
Великая Княжна
Ольга Николаевна, г.Тобольск, 1918 год.
______________________
Картина Павла Рыженко "Бородинские торжества. Фотография 1913 год";