I. Семейное дело.
Рыцарская черта характера императора Николая I, выражавшаяся в постоянной готовности заступиться за слабого и внести таким образом некоторое равновесие в борьбу двух неравных противников, общепризнана. Но любопытно привести малоизвестный эпизод, для того, чтобы лишний раз подчеркнуть указанную черту,- эпизод, касающейся супругов Шаховских. Здесь императору Николаю пришлось выступить в качестве посредника между мужем и женой.
Жена полковника князя Шаховского, вследствие разногласий с мужем, жила отдельно от него. Вечером, в десятом часу, 14 сентября 1834 г., в подвале под ее кабинетом, где она постоянно находилась, произошел пороховой взрыв. Человеческих жертв взрыв, к счастью, не принес, так как княгиня находилась не в кабинете; силою же взрыва лишь приподняло пол в кабинете, сорвало с петель дверь и разбило несколько оконных стекол. Княгиня подала заявление в с-петербургский земский суд, и началось следствие, которое обнаружило подозрение в совершении взрыва на самого князя Шаховского; последний был по высочайшему повелению арестован. Между тем, военный министр, усмотрев отсутствие военного депутата при следствии, произведенном исправником, потребовал преследовать дело, что и было исполнено.
Расследования обнаружили, что княгиня Шаховская не может, строго говоря, указать на виновника взрыва; правда, сбежавшиеся на взрыв люди передавали ей, что, возвращаясь домой, они встретили по большой дороге, у самой дачи, шедшего через мост офицера, с черными усами, в шинели с красным воротником, в фуражке, в сопровождении дрожек, запряженных парою темных лошадей, и кучера в белом армяке, причем один из свидетелей утверждал, что этот таинственный офицер - был князь Шаховской. Домашние княгини Шаховской ничего в следствие не внесли; сторож дома заявил, что дворовые собаки не лаяли. Полковник князь Шаховской показал, что он никогда "не питал злонамеренности" против княгини, "ныне же возводимая на него нелепая и ужасная клевета вымышлена единственно для поддержания бракоразводного дела, заведенного женою его"; кроме того, князь Шаховской, ссылаясь на врачей Лихтенийтета и Бланка, говорил, что он за месяц до 14 сентября заболел и к этому дню болезнь его настолько усилилась, что ему была пущена кровь. Домашние князя Шаховского подтвердили его показания, ровно как и лечившие его доктора; физикат же удостоверил, что из аптек отпускались лекарства для князя Шаховского 21 августа, 14, 16, 18, 20 и 27 сентября, 2 и 3 октября; однако первоначально физикат сообщал, что отпуск лекарств был произведен не 14, а 13 сентября, и лишь при представлении князем Шаховским подлинного рецепта он признал, что лекарства отпускались, действительно, 14 сентября. Были затребованы также сведения из артиллерийской лаборатории о лицах, коим был продаваем порох с 1 июля по 15 сентября; таких покупателей было шесть человек, причем 11 июля один из покупателей назвался дворовым человеком князя Шаховского Герасимом Федоровым; однако у арестованного князя Шаховского человека с таким именем и такою фамилией не оказалось.
Вместе с князем Шаховским были арестованы сторож княгини и ее дворовая, имевшая летом какой-то таинственный разговор с княжеским кучером, а также многие крепостные князя.
Не усматривая достаточных оснований к обвинению князя Шаховского, с.-петербургский военный губернатор граф Эссен, 3 февраля 1835 г., писал военному министру об обращении всего дела, по отношению лишь к гражданским лицам, в уездный суд.
Генерал-аудиториат, в своем заключении к следствию, полагал, что подозрение на князя Шаховского, "при всей строгости произведенных исследований, не подкрепилось ни малейшими доводами, а напротив того, невинность его в сем случае доказана в полной мере и самым удовлетворительным образом". Поэтому, по мнению генерал-аудиториата, надлежало князя Шаховского от ареста освободить, также как и его казенного денщика, о прочих лицах гражданского ведомства предоставить сделать законное распоряжение военному генерал-губернатору и заметить с.-петербургскому физикату о неосмотрительном отзыве его об отпуске лекарства князю Шаховскому не 14 сентября, а 13-го.
Казалось бы, участь князя Шаховского была предрешена, и он мог рассчитывать выйти вполне безнаказанным из всего этого темного дела. Но в недоразумениях между супругами Шаховскими пожелал стать посредником император Николай, принявши сторону слабейшего, т.е. княгини Шаховской. 30 марта 1835 г. генерал-адъютант граф Чернышев сообщил генерал-аудиториату, что, "хотя его императорское величество и не находит в произведенном следствии юридических доказательств к обвинению полковника князя Шаховского, не менее того по предшествовавшей зазорной супружеской его жизни и по многократным враждебным противу жены своей поступкам, его величество признает необходимым принять меры к ограждению ее от оных на будущее время и вследствие того повелеть соизволил полковника князя Шаховского перевесть на службу в один из полков Кавказского отдельного корпуса, выслав его немедленно из С.-Петербурга".
II. Превышение губернатором власти.
Страшное зарево озарило Кострому в ночь на 6 сентября 1847 г., пожар начался в третьем часу ночи, на Александровский ул.: и жертвами огня стали более сотни зданий, в том числе Богоявленский монастырь, гауптвахта, две фабрики; убытку пожар принес почти на полмиллиона рублей. Красный петух не оставлял Костромы, и пожары произошли еще 9, 10 и 11 сентября.
Уже a priori можно было заключить, что пожары явились следствием поджогов; а тут еще были подброшены записки с предвещанием пожаров.
Время было строгое. Разговоров тогда не любили. Полиции нужно было действовать, и действовать решительно. Без больших церемоний было арестовано 54 человека, в том числе и нижние чины: 12 человек местного гарнизонного батальона, 4 человека Суздальского пехотного полка и один инвалид. Поводом к аресту послужили: "какие-нибудь слова относительно пожаров, бытность в питейном доме и хождение по городу в пьяном виде, имение при себе табаку, трубок, сигар, фосфорических спичек по нескольку штук, или цельными коробочками".
При первом пожаре гражданский губернатор действительный статский советник Григорьев находился в Макарьеве, но, получив сведение о пожаре, 8 сентября явился в Кострому, где тотчас назначил комиссию для производства следствия. Вместе с тем губернатор отдал распоряжение об аресте чиновников-поляков, состоявших на службе в Костроме, причем были отправлены в местный тюремный замок врач Ходорович, губернский архитектор Кудоровский, его брат лесничий Кудоровский, гражданский инженер Свенцицкий, коллежский секретарь Султанов, отставной штабс-ротмистр Свирщевский, дворяне Кучаровский, Белянович и Кондрацкий. Поводом к такому аресту послужило общественное мнение костромитян, видевших в поляках поджигателей. По этой же причине губернатор вошел в сношение с военными властями о том, чтобы нижние чины из поляков были отделены от остальных военнослужащих, состояли под надзором начальства и отнюдь не наряжались в караул.
Как доносил губернатор на высочайшее имя, "уныние, наведенное поджигательством, столь велико, что не только погоревшиe, но и жители домов уцелевших от пожаров выбрались на берег Волги, где ночуют под открытым небом".
Вскоре отыскался мальчик Богомолов, явившийся свидетелем разговора о якобы сделанном в кружке местных поляков заговоре на поджог. Богомолов удостоверял, что он слышал слова Кондрацкого к Кучаровскому: "надо же помянуть Сусанина", а также вопрос Ходоровича на обеде: "когда же начнем поминать Сусанина?" Этот же свидетель показал, что к Кучаровскому часто заходил унтер-офицер Ярошевич, которому тот советовал уговаривать нижних чинов "выжечь" Кострому. С другой стороны, кантонист Степанов показал, что поляки раздавали солдатам спички, свечи и деньги и решили "сделать поджог вблизи памятника Ивана Сусанина"; при этим Степанов указал на рядового Щепковского, как на первого человека, произведшего поджог. Наконец, служившая у Ходоровича женщина Мельникова подтвердила существование польского заговора.
Дело принимало серьезный оборот. Открывался какой-то польский заговор. Различные власти уведомляли центральные органы, что в поджогах подозреваются поляки. Нужен был в следственной комиссии верный и беспристрастный человек. Таким оказался адъютант дежурного генерала главного штаба капитан Огарев, который и был командирован в Кострому. Туда же был отправлен и флигель-адъютант фон Брин, с пособием в 7.500 р. в пользу пострадавших; последний также стал принимать участие в следственных действиях.
С прибытием свежих лиц, свободных от слухов стоустной молвы и от мелкого мирка глухой провинции, следствие повернуло свое течение. Эти новые лица установили, что нижние чины принимали деятельное участие в тушении пожара; они обнаружили, что "губернатор был сам увлечен молвою" и что Ярошевич и Щепковский, в надежде" исторгнуть у них признание", были при допросах наказываемы розгами, а Ходорович был водим по городу, под конвоем солдат и жандармов.
Император Николай Павлович, получив об этом сведения, был крайне возмущен деятельностью губернатора. В силу справедливости, забыв польское восстание, государь принял сторону поляков и на рапорт флигель-адъютанта Брина, 28 октября 1847 г., положил резолюцию: "представить сегодня же в комитет министров и послать фельдъегеря арестовать губернатора и привезть сюда, где. и отдать военному суду под арестом". В то же время в управление губернией вступил генерал-адъютант князь Италийский граф Суворов-Рымникский, внук знаменитого Суворова.
Продолжая следственные действия, флигель-адъютант Брин, заметив на очных ставках, что кантонист Степанов говорил неуверенно, обнаруживал робость и бледнел, стал усовещевать его показывать одну только правду. На другой день Степанов, явившись в комиссию, показал, что он ложно оговорил Ходоровича, так как на первом допросе у губернатора он был наказан розгами и очень испугался. Через несколько дней отреклась от своих прежних показаний и свидетельница Павлова. По донесении о сем государю, последовало высочайшее повеление об опубликовании всех следственных действий в местной губернской газете.
Выяснившаяся фальшивость направления следствия, вызванная излишнею доверчивостью губернатора к циркулировавшим в Костроме слухам, оправдывалась, по донесению князя Суворова, тем, что Григорьев, имел "ложно-направленное усилие отыскать виновников непостижимых бедствий города"; личной же неприязни губернатор не питал ни к одному арестованному.
Военно-судная комиссия приговорила губернатора Григорьева к содержанию под арестом на четыре месяца и к отставлению от службы. Дело поступило на заключение генерал-аудиториата, который признал, что губернатором Григорьевым "безвинно подвергнуты были тюремному заключению и позору многие лица из польских уроженцев по неосновательному подозрению в злонамеренных зажигательствах, а двое из нижних чинов телесному наказанию в вид пытки, строго воспрещенной законом, и что эти несообразные действия его утвердили в народе заблуждение о существовании между поляками заговора на зажигательство". Поэтому генерал-аудиториат полагал "написать" действительного статского советника в рядовые и определить на службу. Вместе с тем генерал-аудиториат установил наличность обстоятельств, могущих служить в облегчение участи подсудимого Григорьева - наличность беспорочной службы, высоких нравственных его качеств, разумных его распоряжений после пожара учреждением комитета для сбора пособий и нарядом для охраны имущества караулов; кроме того, нужно было принять во внимание долговременное, более года, содержание Григорьева под арестом. В виду изложенного, генерал-аудиториат полагал вменить Григорьеву в наказание бытность под судом.
9 декабря 1848 г. государь конфирмовал дело резолюцией:
"вменить суд в наказание, г. Григорьева уволить от службы, а в прочем быть по сему".
Вот каким образом рассеивался призрак мнимого польского заговора. Губернатор, введенный в заблуждение слухами и сильно поверивший пословичному афоризму: "глас народа - глас Божий", превысил свою власть и очутился под строгим военным судом, кончившимся в общем для него благополучно.
III. Высочайший выговор генерал-губернатору.
В 1839 г. генерал-губернатором Западной Сибири состоял князь П.Д. Горчаков. Если вообще в тогдашней России административный произвол не был редок, то он был более част в тогдашней Сибири, отдаленной от царских глаз и контроля общественного мнения. Там, в глухой Сибири, составлявшей, при отсутствии удобных путей сообщения, полумифическую окраину для Европейской России, царило беспорядочное ведение дел; денежная отчетность велась запутанно; бюрократическое колесо, приносящее пользу лишь при правильном движении, вертелось медленно, вяло, сонливо. Князь Горчаков был строгий администратор. Он обратил особенное внимание на делопроизводство тобольского губернского правления и 3 марта 1839 г. вошел к министру внутренних дел с ходатайством об удалении со службы тобольского гражданского губернатора статского советника Повало-Швыйковского.
Однако представление генерал-губернатора было предупреждено: виновный гражданский губернатор, до получения представления Горчакова, 17 апреля был уволен от службы. Об этом увольнении князю Горчакову писал 8 июля министр внутренних дел, генерал-адъютант граф А.Г. Строганов; последний между прочим сообщал: "При сем случай доведено было до высочайшего сведения о некоторых замечаниях ваших насчет упущений сего чиновника"; дальнейшего же хода делу о Повало-Швыйковском граф Строганов не дал, "тем более - как писал он - что в случае, если бы оказались явные со стороны его злоупотребления, принятие в отношение к нему, как и ко всякому другому чиновнику, законных мер зависит от усмотрения вашего"; далее граф Строганов, в опровержение мнения князя Горчакова о том, что виновником упущений был единственно гражданский губернатор, приводил соображение: "как вы изъяснили, что беспорядки в сем управлении вкрались с давнего времени, то они столько же могут относиться к предместникам его, как и к главным местным начальствам, коим ст. 1195, 1197 и 1198 11 т. св. зак. постановлено в обязанность предотвращать беспорядки сего рода ежегодною ревизиею и обозрением местных управлений". Вместе с тем граф Строганов отклонял просьбу князя Горчакова об исходатайствовании учреждения двух новых "столов" во втором и третьем отделениях тобольского губернского правления, предлагая командировать туда чиновников из других мест.
Князь Горчаков очень обиделся на министерское письмо. "Не знаю,- писал он в ответном письме графу Строганову 12 августа: - как принять это заключение ваше: угрозой, в случае несогласия моего, или прямым обвинением; только уверен, что вы, милостивый государь, не позволили бы себе этих слов, если бы, приведя мне на вид 119е, 1197 и 1198 ст. II т. св. зак., угодно было вам поближе вникнуть в обстоятельства дела, в предписываемое законами о порядке взаимного между ними отношения и собственно в обязанность сибирских генерал-губернаторов. Одно примечание к 1677 ст. II т. св. зак. достаточно указало бы вам, что там, где гражданским губернаторам, по обширности края, разрешается обозревать присутственные места один только раз в два года, нельзя неудобоисполнимыми требованиями, ни на чем не основанными, обременять главного начальника, управляющего тремя пространными областями и командующего отдельным корпусом". "Впрочем,- продолжал Горчаков: - если бы со стороны моей и было что упущено (в чем я нисколько не сознаюсь), то позвольте привесть вам, что вы ни мне, ни моим предместникам не начальник и не судья, что нет закона, подчиняющего генерал-губернаторов вашему сиятельству, между тем как (788 ст. I т.) положительно признаются они лицами, равностепенными с министрами, что самое главное управление по уставу и кругу своего действия, объемлющему все части администрации совокупно, составляя из себя часть министерского постановления, действующую на месте (1775 ст. II т.), подчинено одному только правительствующему сенату (1338 ст. II т.); точно так же, как и сами министерства (177е ст. II т.); наконец, что чином выше вас; а потому покорнейше прошу вас, милостивый государь, на будущее время предоставить суждение о моей службе его императорскому величеству, коему я имею счастие ежегодно непосредственно подносить отчет о моих действиях, государю слишком справедливому, чтобы взыскать с меня за то, что устроив уже многое, при ничтожных средствах, в моем распоряжении находящихся, не успел я довести до совершенства всех отраслей вверенного мне многосложного управления". Предполагая, что граф Строганов представит цитированное письмо государю, князь Горчаков просил, в заключение, представив также и письмо его, Строганова.
Следовательно, произошло довольно крупное недоразумение между двумя высокопоставленными лицами, министром и генерал-губернатором. Встретились две власти, представлявшие два начала централизации и децентрализации. Нужно было выйти из трудного положения и успокоить всколыхавшееся бюрократическое море.
Как же поступил здесь император Николай?
Граф Строганов представил государю письмо князя Горчакова, и император положил резолюцию: "пришлите мне копию с вашего отношения к князю Горчакову, о котором здесь речь и возвратите мне и сию бумагу". Ознакомившись с обстоятельствами дела, государь поручил генерал-адъютанту Чернышеву объявить высочайший выговор князю Горчакову. Опытному царедворцу, каким был А.И. Чернышев, показалось поручение столь ответственным и щекотливым, что он решил представить государю проект своего письма князю Горчакову, ранее отправления. Государь одобрил проект резолюцией: "хорошо" письмо с надписью "секретно" было отправлено в далекую Сибирь, неся неприятную весть генерал-губернатору.
"Прочитав внимательно бумагу эту,- писал Чернышев: 17 октября,- содержащую единственно мнение графа Строганова по предмету, до дела службы относящемуся, и изложенное притом в выражениях самых приличных и уважительных, государь император не мог не признать с тем большим и с самым высшим неудовольствием отношение ваше выходящим из всяких приличий, оскорбительным и совершенно неуместным в отношении к лицу, занимающему столь важную в государстве должность и облеченному особенной высочайшей доверенностью. Ограничиваясь на сей раз объявлением вашему сиятельству строжайшего за сей несообразный поступок ваш выговора, его величество изволит ожидать, что на будущее время вы не выйдете из границ, обязанностями и достоинством службы и самим приличием предписываемых; в противном случае вы неминуемо подвергнетесь справедливому гневу его величества и взысканию по всей строгости законов".
Таковы небезынтересные подробности об явления высочайшего выговора генерал-губернатору.
IV. "Генеральный" военный суд.
9 февраля 1853 г. последовал приказ о предании "генеральному" военному суду трех полных генералов, одного адмирала и двух генерал -лейтенантов. Это были: бывший председатель комитета, высочайше учрежденииого 18 августа 1814 г. (ныне Александровский комитета о раненых) генерал-от-инфантерии Ушаков 1 и члены комитета адмирал Колзаков, генералы-от-инфантерии Мандерштерн 1 и Арбузов 1 и генерал-лейтенанты Граббе 1 и Засс 1. Эти заслуженные генералы были преданы суду, как формулировано в высочайшем приказе, за "бездействие власти, беспечность и допущение важного государственного ущерба"; четверо из них, кроме Мандерштерна, были арестованы, Мандерштерн же оставлен на свободе "в том уважении, что, состоя комендантом С.-Петербургской крепости, директором Чесменской военной богадельни и членом военного совета, он, при исполнении сих обязанностей, не мог принимать равного с прочими членами комитета постоянного в действиях оного участия". Председателем суда был назначен генерал-фельдмаршал князь Варшавский граф Паскевич-Эриванский, а членами - полные генералы армии, адмиралы флота и члены генерал-аудиториата.
[!!!???!!!]скрывал" тем, что"показывал их в числе процентов, наросших на билеты кредитных учреждений, исключал их по месячным ведомостям из сумм, поступавших в то время в комитет, и, наконец, не записывал по книгам на приход полученные из кредитных установлений на капиталы комитета проценты по билетам". Совершению же подобных преступлений способствовал целый ряд обстоятельств. Срочные поверки денежных комитетских сумм производились не по шнуровым книгам, а по фальшивым ведомостям казначея. Затем денежные суммы комитета не отсылались в комиссариатский департамент, как это совершалось в первые годы существования комитета, а оставались в самом комитете. Далее, противно положен!", суммы из кредитных установлений требовались канцелярией комитета. Наконец, в денежный ящик комитета был допускаем казначей в отсутствие члена комитета. С 1842 г. действия государственного контроля распространены на денежные операции комитета, но так как ревизия контроля производилась не по подлинным книгам, а по составленным из них генеральным отчетам, то и никаких злоупотреблений по денежной отчетности комитета не было обнаружено; лишь при ревизии денежного отчета за 1847 г. были вытребованы подлинные шнуровые книги, причем были усмотрены некоторые частичные упущения, о которых контроль сообщил комитету, но последний не принял никаких мер к отвращению усмотренных упущений. Между тем, при рассмотрении шнуровых книг за 1850, 1851 и 1852 годы, оказались беспорядки; для примера можно указать, что встречались подписи генералов Граббе и Засса под статьями даже и за то время, когда они еще не состояли членами комитета.
Расхищение сумм, притом имевших гуманное назначение и в крупном объеме, совершилось, и заслуженные генералы русской армии, из которых пятеро носили звание государева генерал-адъютанта, попали на скамью подсудимых. Роковое доверие к Политковскому привело их туда. Конечно, генералы не были участниками в этой миллионной растрате. Но они обвинялись в бездействии власти, имевшем столь гибельные последствия.
Пред судом дали ответы все шесть подсудимых.
Генерал-от-инфантерии Ушаков, между прочим, показал, что, вступив в члены комитета в 1846 г., он нашел неограниченное доверие, которым пользовался Политковский в комитете. Он был "живая история" комитета. Он был "руководителем" членов комитета, выйдя из скромного положения докладчика. Никакого подозрения на него генерал Ушаков не имел и не мог иметь, так как Политковский сыздавна был облечен доверием комитета. Признавая однако себя виновным в бездействии власти, генерал Ушаков считал "долгом совести, оставшейся без упрека в течении 53-летнего служения, объяснить, на чем основывалось его неограниченное доверие к человеку, преступление которого сделало несчастие последних дней, оставшихся ему, Ушакову, прожить с горьким сознанием неоправданного высочайшего доверия".
Адмирал Колзаков объяснил, что, по своем назначении в члены комитета, прежде всего он обратился к своду военных постановлений с целью ознакомиться с обязанностями его нового звания. Осведомившись, что комитет имеет назначение пещись о судьбе раненых воинов и их семейств, он принял новое звание с тою "большою радостью, что новая должность вполне соответствовала и его способностям, и наклонностям его души". При этом он не упомнит, чтобы вместе с тем возлагалась на него и ответственность за отчетность по крупным денежным суммам комитета. "Вовсе неприготовленный ни воспитанием, ни прежнею долголетнею службою к делам счетным и тем боле к контролю действий и счетов заведывающих денежными кассами лиц", он считал однако обязанностью принимать, наряду с прочими членами, участие в проверке кассы. Всякое наказание, "если не за вину своей совести, то за вину неведения и непредусмотрительности", он готов принять без ропота, как должное.
Генерал-от-инфантерии Мандерштерн объяснил, что, будучи членом комитета по занимаемой им должности директора Чесменской богадельни и быв поэтому совершенно подчинен самому комитету, он не считал себя в праве предлагать какие-либо нововведения, а вся его заботливость сосредоточивалась на благоустройстве богадельни. По своим преклонным летам, он не мог вникнуть во все подробности, "особенно в отчетность, которая требует времени и совершенного знания бухгалтерии". По выражение Мандерштерна, "злодейски поступок Политковского вовлек и его, с большим семейством, в самое гибельное положение, ибо не только чрез то подверг 48-летнюю беспорочную службу его уничтожению, но непомраченное до сих пор доброе имя его, чрез передачу многочисленными голосами газет и журналов, всемирному посрамлению".
Генерал-от-инфантерии Арбузов показал, что он при назначении его в члены комитета был убежден о совершении в нем дел "на точном оснований узаконенных правил" и поэтому ни позволял себе отступать по ревизии от ранее установленного порядка. Он никогда "не дерзал" мыслить о возможности "подобного вероломства и даже до сих пор не постигает, какие утонченные средства употреблял Политковский". В заключение он ставил вопрос: "мог ли он, Арбузов, и все прочие члены комитета, назначенные в это звание с самого недавнего времени, открыть зло, теперь лишь обнаруженное смертью его виновника, если правительственные власти, располагавшие всеми средствами не только для открытая, но и для предупреждения его, при всех своих средствах, не только не предупредили и не открыли зла, но и вообще сами доверяли Политковскому и освятили эту доверенность семнадцатью годами и многими наградами?" Из показаний того же генерала Арбузова видно, что Политковский, тотчас по назначении директором комитетской канцелярии, стал вести открытую жизнь; столь быстрое обогащение его объяснялось крупным карточным выигрышем, но и это обстоятельство, по мнению Арбузова, было бы достаточным, чтобы признать Политковского нетерпимым не только на его должности, а и вообще на всякой службе.
Генерал-лейтенант Граббе, между прочим, показал, что, когда ему были предъявлены к подписи шнуровые книги за весь 1852 г. сразу, он увидал в них уже сделанный подписи председателя и старших членов; при этом Граббе выразил пожелание представления для подписи этих книг ежемесячно.
Наконец, генерал-лейтенант Засс объяснил, что, "привыкнув с детских лет к военной дисциплине, он беспрекословно подписывал все те статьи, которые были подписаны председателем и членами". Благородная цель комитета исключала у Засса мысль о решимости кого-либо "ограбить" комитет. При самом вступлении в комитет он, найдя денежный сундук без часового, обнаружил свое удивление, но Политковский объяснил, что прежде сундук находился в офицерской караульне, в Зимнем дворце, а теперь он по высочайшему разрешению перевезен в помещение комитета.
Генеральный военный суд поинтересовался узнать, чем руководился генерал Ушаков при представлениях Политковского к наградами. Генерал Ушаков отвечал, что он,"зная обширность и сложность занятий директора, представление Политковского к наградам считал исполнением обязанности начальника"; к тому же он застал Политковского уже действительным статским советником, камергером и кавалером орденов св. Станислава 1 ст., св. Владимира 3 ст. и св. Анны 2 степени.
Сообразив обстоятельства дела, суд признал, что "в допущении" Политковского "к расхищению комитетских сумм, свыше миллиона рублей серебром, со стороны членов комитета не было умысла и даже тени подозрения о существовавшем злоупотреблении", что это расхищение началось еще до 1840 г., что Политковский, "вкравшись в неограниченную доверенность председателей и членов, как прежнего, так и последнего состава, комитета, употреблял самые хитрые извороты и обманы, чтоб поддержать эту доверенность до степени совершенного неведения о его хищничестве", и что, наконец, Политковский действовал в сообщничестве с казначеями и старшими чиновниками счетного отделения канцелярии комитета. Однако подсудимые генералы, по мнению суда, не могли "не подлежать ответственности по законам за недостаточную со стороны их осмотрительность и неисполнение установленных для освидетельствования и поверки комитетских сумм правил, при соблюдении коих преступление не могло бы совершиться и которые упущены ими из виду, по неизвинительному неведению о существовании оных, в чем и сами они признают себя ныне виновными". Более прочих был признан виновным генерал Ушаков, имевший, как председатель, более, чем члены комитета, "средств и возможности ознакомиться с ходом дел, проникнуть крывшееся зло и остановить его развитие до настоящего размера", а также адмирал Колзаков, как состоявший членом комитета с 1847 г.
На этом основами суд приговорил: генерала Ушакова - к исключению из службы, с выдержанием, сверх того, под арестом в крепости в течение шести месяцев; адмирала Колзакова - к исключению из службы, по вменении ему в наказание бытности под судом и арестом; генералов Арбузова, Граббе и Засса - по уважению к недавнему поступлению их в члены комитета, к аресту в крепости на три месяпа каждого, по вменении им в наказание бытности под судом и арестом; наконец, генерала Мандерштерна - по уважении к тому, что он имел еще обязанности по другим должностям, к аресту в крепости на один месяц, также по вменении ему в наказание бытности под судом. Растраченные суммы суд постановил взыскать с имущества всех подсудимых.
Приговор был повергнут на высочайшую конфирмацию императора Николая Павловича, которая и последовала 10 апреля 1853 г.
Приводим текст этой конфирмации:
"Приговор суда касательно генерала Ушакова нахожу праеильным; но считаю гораздо виновнее в том, что дозволил себе дерзко настаивать в награждений Политковского, несмотря на мои отказы, тогда как отличия нисколько с его стороны не было, но, напротив того, ежели бы Ушаков исполнил свою обязанность по долгу данной присяги, воровство бы открылось; потому приговор суда утверждаю во всей силе. Адмирала Колзакова, вменив лишение генерал-адъютантского звания и суд в наказание, уволить от службы. Генерала Мандерштерна, вменив суд в наказание, возвратить к прежней должности коменданта. Генерала Арбузова, вменив лишение генерал -адъютантского звания и суд в наказание и приняв в соображение 'малое нахождение в наличности при комитете за командировкой к командованию гренадерским корпусом, избавить от дальнейшего взыскания и возвратить к должности инспектора гвардейских и гренадерских резервных и запасных батальонов. Генерал-лейтенантов Граббе и Засса признаю виновными только в том, что, усумнясь в правильности существовавшего порядка в комитета, не довели об этом, как генерал -ад ютанты, до моего сведений, за что об явить им строжайший выговор и от дальнейшего взыскания освободить". |
