Есть книги, фильмы о детях революции, гражданской войны, о детях в Великую Отечественную войну, но не попадались мне книги и, тем более, фильмы о детях периода репрессий. Хочу поделиться воспоминаниями о своём детстве в тот период жизни нашей страны. На фото мне три года. Через 8 месяцев эта девчушка будет в тюрьме – детприёмнике НКВД. 1937 год. 27-ое октября. Мне три года и 8 месяцев. Папы уже нет. Мама ждёт своей очереди.

Ночь. Комната освещена лунным светом. Слева у стены большая кровать с панцирной сеткой. Рядом – тумбочка или туалетный столик. Во всяком случае, она выше стола. В правом углу – стол. На нём патефон. У стены – детская кроватка. Посреди комнаты в задумчивости стоит женщина крепкого телосложения, с хорошей фигуркой и толстой темно-русой, почти чёрной косой, спускающейся на плечо. На тумбочке сидит девочка в легкой ночной рубашонке. Вьющиеся блондинистые волосы только-только начали темнеть.

– Мама, а где папа? Я хочу покататься на плечах. Высоко-высоко!

Женщина молча подходит и целует дочь в щёчку.

– Может, ляжешь спать? Поспишь немного, а?

– Не-а. Давай, потанцуем.

Мать подходит к столу, ставит пластинку. Звучат «Брызги шампанского». Она берёт девочку на руки, одну ручку в сторону; плавно переставляет ноги в такт музыке.

– Давай отдохнем немножко? – Сажает дочь на тумбочку, сама садится на кровать.

Около кровати лежат два узелка. Женщина тупо смотрит на них.

– А моя мышка живая? — вдруг спрашивает девочка.

Мать вздрагивает.

– Какая мышка?

– Ну, которую я поймала. Как птичка.

У девочки перед глазами всплывает картина: она принесла папе птичку, чтоб он её изо рта попоил, как птенчика. Мама с папой переглянулись, потом мама убежала и вернулась с коробочкой. Папа сказал: «Это – не птичка, это – мышка, и ты ее совсем задушила. Отпусти её скорей в коробочку». Мама схватила коробочку и унесла, а папа поднял дочку высоко-высоко, посадил на плечи и закружился по комнате. И они дружно смеялись. Воспоминания ушли, стало скучно.

– Мам, давай ещё потанцуем.

Женщина переставила иголку, завела патефон.

– Нет! Давай вальс! Лучше – вальс!

Мама так же молча, перевернула пластинку. Зазвучал вальс: «На сопках Манчжурии». Они кружились, раскачивались в такт, снова кружились: в одну сторону, потом в другую. Мать устала, а с дочкой что-то случилось. Требует: «Ещё и ещё».

Стук в дверь. Женщина застыла. Стук всё настойчивее и жёстче. Девочка прижалась к маме, та стоит как парализованная. Слышны какие-то крики. Из другой комнаты выходит старушка – маленький, кругленький колобок. Лет ей не больше 50-ти, личико – приятное. Волосы – седые, косыночка сдвинута на бок. Выглядит как бабушка - старушка.

– Мань, открыть, что ли? – Идет к двери.

– Сейчас, сейчас, обождите. Ох, Господи. Царица небесная! Засов заело, никак не отодвину. Ну, куда торопитесь? Никто ж не убегает. Ночь – полночь. Стучат и стучат, – бормочет она.

Кто-то из пришельцев догадался, толкнул дверь вперёд, и засов отодвинулся.

– Вот ведь, сами и защемили дверь-то, – начала было старушка, но вошедшие грубо отодвинули её сторону.

– Почему не открывали?

– Так ведь ночь, милые. Спали.

– А свет горел? Музыка играла? Праздновали?

Тут вступила в разговор женщина.

– Дочка никак не засыпала, музыку потребовала, – начала оправдываться женщина.

Их было трое. Молодые, сильные. Все – в кожаных куртках, как комиссары.

– Рахманова, вы? Мария Максимовна? Собирайтесь.

Женщина одела кофточку. Повязала косынку на шею, надела берет и остановилась.

– Ребенка собери.

Тут вдруг она как очнулась: засуетилась, стала хватать то чулочки, то платьишко. Начинала одевать – бросала. Подошёл, молчавший до сих пор, молодой человек.

– Не волнуйтесь, не торопитесь, – тихо сказал он.

– Мы подождём. Потеплее оденьте девочку, да с собой что-нибудь приготовьте. На смену.

– Спасибо. Я ведь уже всё приготовила, да что-то растерялась. Как-то неожиданно показалось.

Другие двое уже начали хозяйничать: что-то швыряют из шкафа, что-то кидают. Вышли старики: бабушка и дед. Он – парализованный: в шахте упали крепления и перебили ему позвоночник. Дед идёт, сильно шаркая ногами, к груди прижимает недопитую бутылку вина.

– Куда прёшь, дед? Тебя тут не хватает.

– Так простится с дочкой надобно. Пусти, милый. Внученька вон как испугалась. Чего шумите так?

– Валяй. Валяй к себе, дед. Выхватывает бутылку и швыряет её в окно.

– Что ж ты делаешь, изверг. Хоть бы горе запить оставил.

– Иди. Иди, Максимушка, к себе. Не ровен час – ещё и зашибут.

Женщина с девочкой на руках, взяла два узелка, пошла к выходу; поцеловала в дверях мать, отца и вышла. Бабка вдогонку несколько раз осенила её крестом.

– Не тому богу молишься, старая. Завтра быть дома, с обыском придем. Ничего не прячь. Не утаивайте – найдем, всё равно.

Дверь захлопнулась. Женщина на улице огляделась. Стоят две машины: легковая и крытая брезентом – «Чёрный ворон». Мать с ребёнком направилась к заднему борту «Воронка».

– Вы куда с ребёнком? Ребёнка отдайте. До сих пор девочка молчала, жалась к матери. Тут она обняла её за шею и закричала:

– Не отдам, не хочу, мамочка, м-а-а-а-м-а!

Женщина выронила узелки и прижала дочь. Глаза сухие. Губы – сухие. Девочка вцепилась в мать мертвой хваткой. Плачет, осыпает лицо поцелуями. Кричит: «Не отдам, не отдам! Моя мама!» Женщина, облизнув сухие губы, робко предлагает:

– Может она немного со мной проедет. Я постараюсь её успокоить.

– Мы сами этого зверёныша успокоим – сказал тот, что вырвал бутылку у деда, и начал оттаскивать девочку.

Ему стал помогать другой, осторожно отрывая ручки от материнской шеи и, что-то мягко говоря. Тут и мать стала успокаивать дочку.

– Ну, всё, всё, Лорочка. Тебе нельзя в этой машине. Мы приедем и снова будем вместе. Просто поедем в разных машинах. Тебе будет в той машине удобнее. Специально для детей эта хорошая машина. Девочку уже забрали, а она все шептала: «Приедем и будем вместе».

– Садись, садись, Рахманова. Поехали. Машины тихонько тронулись.

День. Время – около полудня. Двор. Справа вдалеке бегают дети. Они поделены на две группы. В одной – дети шумные, подвижные, как обычные дети; в другой – дети молчаливые. Сбились в стайку, держатся вместе тихо, спокойно. Это – дети политических заключенных. Здесь – в детском приемнике НКВД, при тюрьме, они – изгои, здесь элита – это дети уголовников. Вседозволенность, безнаказанность и потакание их выходкам привели к тому, что дети стали проявлять всё больше жестокости и наглости по отношению к другим детям. Задирали они обычно самых беззащитных: маленьких девочек, тихих мальчиков и, конечно, новеньких. Ходили они только группами по 4-5 человек.

Во дворе были видны два корпуса: длинные одноэтажные побеленные здания. Около одного из них стояла под деревом скамейка. За ней – кустарник. Зелени во дворе вообще было мало: в основном, кустарники и несколько деревьев. На скамейке сидит девочка и смотрит на ворота. Сзади к ней подкрадывается группа ребят. Неожиданно низкими голосами они как бы гудят:

– А-а-а! Контра недобитая! Сейчас мы тебе покажем, вражина!

Начинают щипать девочку. То тянут назад, стаскивая со скамейки, то толкают вперед, дергают за волосы. Шапочка слетела и валяется рядом. Девочка изо всех сил держится за скамейку. Трудно: ножки до земли не достают. Вдруг, они резко отбегают. К девочке идет мальчик. Идет спокойно, с чувством собственного достоинства. Он немного старше девочки. Видимо, ему лет 6-7. Подходит к девочке. Садится перед ней на корточки.

– Ты чья?

– Не знаю, мамина.

– А фамилия у мамы есть?

– Да, Рахманова.

– И как же тебя звать, мамина дочка?

– Лорочка. («Р» и «Щ» произносила еще не совсем чисто). А ты кто?

– Я-то? Я – Польдик. Я буду теперь для тебя, как брат, старший брат, хочешь?

Девочка радостно закивала головой. Он сел с ней рядом, поднял и надел шапочку, обнял за плечики.

– Слушай, Лорочка. Во–первых: никого не бойся. Если будут обижать, скажи, что мой брат Польдик быстро с вами расправится. Поняла? Так, вот ещё что. Ты кушала сегодня?

– Нет. Невкусно, и «эти» лезут в тарелку.

– Так, Лорочка, будешь кушать всё, что дают и, чтоб до капельки. Поняла? А с «этими» что-нибудь придумаем. Ну, всё, обед, кажется. Ешь всё. Потому, что нужны силы. Мальчик убежал. Подходит высокая, худощавая воспитательница. Она зло сдергивает ребенка за руку со скамейки.

– Ты что, не слышишь, что обед? Тебе что? Отдельное приглашение? Барское отродье! В следующий раз останешься без обеда.

– Я больше не буду, тетенька, простите, – тихонько заплакала девочка.

В столовой стоял длинный стол. По обе стороны сидят дети: с одной стороны – «контра», напротив – дети уголовников. С этой стороны время от времени вскакивал кто-нибудь из ребят и кидал в тарелку ребёнка, сидящего напротив, обглоданную косточку, или камешек, или, что самое ужасное – щепотку соли. Если ребенок из «политических» начинал плакать или пытался пожаловаться, то его вытаскивали из-за стола и тащили в другую комнату для наказания.

Была и еще одна воспитательница. Это была тихая женщина, ходившая за «злюкой» как тень. Если «злюки» близко не было, она подходила к плачущему ребенку и тихо на ухо говорила: «а ты не мешай, бери ложечкой аккуратно, да хлеба кусай побольше, а то останешься голодным».

О! Хлеб! Хлеб и сахар противники частенько выхватывали у «контров». Наша девочка оказалась смышленой. Она все отмечала своими зоркими глазками и находила выход. Во-первых, она быстро поняла, что даже, если всё съешь, то очень скоро опять хочется кушать. Поэтому, как только наливали суп, она ставила ручки на стол, защищая тарелку. Как-то раз в руке у неё был хлеб, и его в мгновение ока не стало. Тогда она стала класть хлеб как можно ближе к себе, а то и вовсе крошила в суп. За это не ругали, а вот локти со стола велели убрать: «интеллигенты, называются». Человек ко всему приспосабливается, а дети, наверное, особенно быстро.

Лоре стало легче жить: ведь она теперь не одна. При первой же возможности она бежала к скамеечке, садилась и, поглядывая на ворота теперь уже больше по привычке, ждала Польдика. В радостном ожидании она шептала как молитву: «У меня есть брат». Он приходил, садился рядом, обнимал её за плечи, расспрашивал, как идут дела. Родители, видимо, много с ним занимались, читали, и теперь ему было, что рассказать этой маленькой девочке, которая почему-то ему сразу понравилась. Он ей рассказывал сказки: и про Красную Шапочку, и про Спящую красавицу, и многое другое.

– Польдик, а что такое: «контра».

– Не знаю точно. Мама говорила, что у нас много разных вредителей – это, наверно, они и есть. Хорошо быть взрослыми – им всё понятно. Мама говорила, что из-за вредителей и хороших людей иногда арестовывают. Но товарищ Сталин обязательно разберется. Он умный и добрый. Просто людей много, а времени у него мало: надо подождать.

– Да, я знаю. Мой дедушка в шахте работал. Вредители лес подпилили, дерево упало на спину дедушке, и теперь он ходить не может – ноги может только по чуть-чуть передвигать. А что такое «уголовники?»

– Ну, это просто бандиты и воры.

– А почему ихним детям всё можно: и нас бить, и игрушки не давать, и всё отнимать? А нас за игрушку наказывают.

– Не знаю, боятся, наверно.

– Польдик, а я не могу увидеть, кто меня ударил или толкнул. Я повернусь, а они все убегают и смеются.

– А ты, как повернешься, догоняй того, кто ближе и колоти.

– А если не он?

– Какая разница – они все друзья, вот и пусть между собой разбираются. У них ведь как? То один, то другой.

Длинная, тощая воспитательница невзлюбила Лорочку: может быть потому, что она была девочка тихая, послушная – трудно придраться. Иногда давали свидание с бабушкой. Бабушка приносила передачу: бублики, конфетки, печенье или сухарики. Она побиралась, чтоб прокормить себя, деда и принести что-то внучке. Всё, что она приносила, у девочки отбирали и клали на шкаф. Многие просили, плакали, когда у них отбирали передачку. Лора же переносила это стоически, никогда не попросив ни одного сухарика. Как-то бабушка пропустила свидание.

– Дедушка помер, внученька. Одна я теперь. Да оно, может, и к лучшему: уж очень он переживал.

Однако воспитательница нашла, к чему придраться. Лора не могла спать днем, в тихий час. Она засыпала и ночью-то с трудом: не было маминой косы. Раньше, когда мама укладывала дочку, коса ложилась на постельку, и девочка брала ее в руки и теребила, перебирала волосы, пока не засыпала. Стоило выдернуть косу, как ребенок просыпался. Выработалась дурная привычка. Друзья подарили им куницу. И мать, выдергивая косу, быстро заменяла её хвостом куницы, и проблема была решена. А здесь у девочки не было ни маминой косы, ни куницы. Ночью нянечка – добрая душа подходила и утешала и поддерживала, чем могла.

Постепенно девочка приспособилась: она запускала руку в свои волосы и теребила их, пока не засыпала. А вот тихий час был для девочки тяжелым испытанием. Воспитательницы в тихий час ходили вдоль кроваток и внимательно всматривались в лица детей. Если обнаруживали, что ребенок не спит – его ждало наказание. Наказание было разное для всех. Лора изо всех сил старалась делать вид, что спит: еле дышала. «Злыдня» наклонялась и долго смотрела на глаза. О! Дернулись ресницы и сразу окрик:

– А! Не спишь, барское отродье! Обмануть хочешь? А ну вставай, контра недобитая. Ишь, маленькая, а хитрая. Садись на горшок. Если до конца тихого часа он будет пустой, пойдешь в карцер.

Горшок пуст. Карцер. Карцер – это подвальное или полуподвальное помещение. Сырое, темное. Под потолком узкое окно. Оно слегка приоткрыто – вверху образовалась небольшая щель. В левом углу – несколько поломанных стульев, аккуратно уложенных друг на друга. Рядом – две стопки горшков. Посередине стоит стул для наказанных. Девочку ведут, вернее, волокут за руку через всю спальню, потом по коридору, спускаются вниз, открывают дверь и вталкивают в карцер. Она растеряна, испуганно озирается вокруг. Садится на корточки, прислонившись к стене. Начинает потихоньку плакать. Потом встает, идет к стулу, тащит его к окну. Залезает на него, пытаясь дотянуться до окна. Нет. Высоко. Окно начинается как раз на уровне ее головы. Чуть-чуть бы повыше подняться, и можно было бы выглянуть в окно. Она привстает на цыпочки, но ничего не получается. Девочка передвигает стул к середине и ставит его на пятно от оконного света. Залезает на него с ногами, обхватывает коленки руками и сидит так, слегка покачиваясь. Полдник прошел, скоро ужин. Хочется кушать.

Вдруг откуда-то выскакивает мышка, бегает вдоль противоположной стенки. Девочка оживляется, соскакивает со стула.

– Мышка, мышка, иди ко мне, не бойся. Я не буду тебя ловить. Иди ко мне. А то я одна и одна. Кушать хочется. С тобой мне не так страшно.

Мышка поиграла немного в прятки и исчезла. Наконец загремел засов, вошла воспитательница.

– Выходи, барское отродье, я из тебя упрямство-то выбью.

Из карцера они вышли на улицу, и она отпустила девочку. На следующий день. Сидят мальчик и девочка на своей скамейке.

– Польдик, а я вчера в карцере сидела. Сначала было очень страшно, а потом – привыкла. Ты же говорил: главное – ничего не бояться, я и старалась. Хочешь, покажу, где я сидела? Вон то окошечко, видишь? Оно как раз в карцере получается.

– Ты у меня молодец, сестрёнка. «Главное – не трусь, – говорил папа, – страх парализует мозг».

– А что такое: «парализует?»

– Не знаю точно, наверно, они просто перестают думать. Слушай, сестрёнка. Я тебе хочу что-то рассказать, но ты... никогда и никому. Поняла?

Девочка с готовностью закивала головой.

– Я ведь папу недавно видел, – начал он таинственным шепотом.

– Во сне?

– Нет. По-настоящему. У меня папа летчик. Он летал на самых первых самолетах. Он даже с Чкаловым был знаком. А один раз ночью к нам приехали и его арестовали. Мама куда-то ходила всё время, чтоб доказать, что он не враг, что это – какая-то ошибка. Потом мама перестала приходить домой. А папа вернулся, узнал, что мамы нет и, тоже стал ее искать. Но, мама так и не появилась. А через некоторое время опять приехали и увезли папу, а меня привезли сюда. И вот совсем недавно, когда тебя еще не было, нас – детей, какие постарше хотели отправить в город Хорог, куда-то совсем, совсем в горы. Нас посадили в грузовик, привезли на аэродром, поставили около самолета и велели ждать кого-то. Смотрю: идет летчик и два военных с винтовками. А летчик – это мой папа. Я хотел крикнуть, но не успел. Папа увидел меня и быстро приложил палец к губам. Вот так. И покачал головой. Потом нас посадили в самолет, и мы полетели. Лететь было и интересно, и страшно. Сначала самолет как будто падал вниз. Некоторые плакали, потому что ушам больно, а потом полетели между гор, как по коридору, только очень узенькому. Казалось, что самолет сейчас заденет за гору. А в Хороге нас выпустили отдышаться. Пришли какие-то люди, смотрели списки, спорили. Потом самых старших оставили: наверно школьников, а нас снова посадили в самолет и вернули сюда. А на аэродроме, пока мы около самолета ждали машину, прошел назад мой папа, посмотрел на меня, поднес руку вроде как к уху, сжал в кулак и вот так потряс. Он так всегда делал, когда хотел мне сказать: «держись». И прошел мимо. Зато я теперь знаю, что он где-то здесь, совсем недалеко.

На следующий день.

– Лора, я знаешь, что понял? Я понял, что тебе надо делать, когда «злюка» будет к тебе подходить: стараться смотреть на нос с закрытыми глазами. Попробуй. Поняла как? Вот так, направь глаза на нос и замри. Она не сможет придраться, потому, что глаза под веками не будут шевелиться. А еще, на всякий случай, попробуй попить побольше воды в обед.

– Да я хочу писать, а не получается почему–то.

Несколько дней прошли спокойно. Обход.

– Ну вот, научилась спать, барское отродье! А сегодня опять решила меня обмануть?

Сдергивает одеяло и девочку с кровати. Девочка достает из-под кровати горшок, и обреченно садится. Возвращается «злюка».

– Ну, какие успехи? Опять пусто? Ну ладно, сегодня я добрая, прощаю. Стели постель.

Вдруг девочка срывается с места и выбегает из спальни, забегает в горшечную – уборную и буквально плюхается на горшок. Входит «злюка».

– Так. Значит, там у нее ничего нет, а здесь – полный горшок? – шипит она, задыхаясь от ярости.

Стаскивает ребенка с горшка и тащит через всю спальню в карцер. Девочка другой рукой пытается натянуть трусики.

Карцер. Пасмурно. В карцере темнее, чем обычно. Девочка села на стул. Тишина, даже мышек нет. Она сидит тихо, тупо глядя перед собой, как-то отрешенно. Потом начинает громко и горько рыдать. Ее рыдания уже готовы были перерасти в истерику, как послышался стук в окно. Это Польдик пришел. Мгновенно высохли слезы. Она подтащила поближе к окну стул, залезла на него и стала ловить хлеб, который мальчик спускал ей на толстой нитке с проволочным крючком на конце. Потом он спустил ей кусочек сыра. Поднял руку с кулачком. Она тоже подняла кулачок: «держусь» дескать, и помахала рукой. Он тоже помахал и спрятался в угол приямка. Осторожно выглянул, убедился, что поблизости никого нет, выкарабкался из приямка и быстро убежал.

Девочка повеселела, съела сыр. Она знала, что теперь Польдик всегда будет к ней приходить, и карцер уже не казался ей таким ужасным. Она теперь предавалась мечтам, и время шло быстрее. Она представляла, как «злыдня» уколола её, и она уснула, а Польдик пришел, поцеловал её, и она проснулась. А вокруг заплясали от радости гномики, такие маленькие, как эти мышки. Выскочили три мышки. Девочка стала гоняться за ними. Устала. Села на стульчик. Она уже смирилась с частыми наказаниями через карцер. Но и мыши к ней привыкли. Их становилось всё больше. Стали попадаться крупные особи, возможно – крысы. Этих девочка боялась. И вообще было страшновато и неприятно, когда десятки зверушек лезли на стул. Тогда она забиралась с ногами на стул. Или колотила ногами по ножкам стула. А еще она брала с собой горшок, и им стучала по ножкам. А иногда швыряла в них горшком. Они отбегали ненадолго. Иногда он отламывала кусочки хлеба и кидала им подальше. Так и шли жестокие дни. Однажды:

– Рахманова! Иди, к тебе пришли.

Девочка побежала к месту свиданий в ожидании увидеть бабушку. Но там стоял какой-то мужчина лет 22-х с тёмно-русыми вьющимися волосами и карими глазами. На нем были коричневые брюки и тёмно-серый пиджак. Девочка остановилась в нерешительности.

– Лолахон, Лорочка! – позвал мужчина.

– Дядечка Рауф! Дядечка, дядечка!

Девочка кинулась к нему. Он подхватил её, поднял, поцеловал. Девочка ухватилась за его шею, осыпала лицо поцелуями.

– Дядечка, миленький, хорошенький. Ты пришел забрать меня? Да?

Мужчина смахнул слезу, осторожно поставил девочку на землю, взял её за руку. Они подошли к скамейке. Он положил большой узелок на скамейку, посадил девочку себе на колени. Она прижалась к нему, ещё на что-то надеясь. Потом немного отстранилась, внимательно посмотрела на него.

– А ты немножко другой уже. Я даже не узнала, – стала гладить его по волосам, – как у папы, только у него белее.

– Ну, как ты тут живешь?

Девочка посмотрела в сторону: там стояли надсмотрщики и «злыдня». Она наклонилась к самому уху дяди и прошептала: «плохо, я, наверно, скоро умру».

– Что это ты такое говоришь, Лолахон! Так нельзя говорить!

Девочка смотрела на него и кивала головой.

– На-ка вот лучше съешь пирожок. Тётя Сония испекла для тебя.

Девочка с жадностью съела пирожок, потом спокойнее, какую-то булочку. Остановилась, давая понять, что наелась. Он достал немного винограда, конфетку и ещё винограда.

– Всё. Больше не могу. Почему нельзя всё съесть, а потом долго не кушать. А теперь вот всё ОНИ съедят, – показала глазами на стоящих женщин.

Пауза затянулась. Говорить было не о чем. Рауф сидел напряженно: боялся, что племянница заведёт разговор о том, чтоб он её забрал. Но, Лора молчала.

– Ну, Лорочка, мне пора. Я ещё приду.

– Нет, не придёшь, я знаю.

Рауф промолчал. Он снял девочку с колен, посадил на скамейку рядом с собой. Посидел несколько минут, решительно встал, поцеловал девочку и пошел к проходной. Девочка безучастно сидела и смотрела ему вслед. Рауф остановился, повернулся, чтоб помахать ей на прощанье. Мгновение и, девочка, соскочив со скамейки, подбежала к дяде, обхватила ручонками его ноги, и, буквально, заголосила:

– Дядечка, миленький, хороший! Забери меня отсюда. Дядечка, добрый дядечка! Дядечка, родненький, возьми меня, пожалуйста, миленький! А то я умру!

Рауф опять смахнул слезу. Девочка обхватила его ноги и прижалась к ним лицом. Он потихоньку высвободил одну, переставил её. Лора ещё сильней ухватилась за вторую ногу. Он попытался её передвинуть, но ребенок тащился по земле вместе с ногой. Земля была сухая, пыльная. Брюки и ботинки у дяди были запылённые. Девочка в каком-то трансе всё причитала и причитала, взывая к дядиному милосердию. Вдруг она встрепенулась, как бы найдя решение вопроса.

– Дядечка, родненький, миленький, возьми меня – я тебе ноги мыть буду, туфли мыть буду. Я ноги буду тебе мыть! Ноги буду мыть.

Мужчина стал беспомощно озираться, подскочили надзирательницы, оторвали девочку от ноги, и повели на заплетающихся ножках. Девочка совершенно обессилела, и одна из женщин не выдержала, взяла ребенка на руки и отнесла в спальню. Обедать Лора отказалась.

«Злыдня» комментировала:

– Ну, конечно, налопалась гостинцев. Как в неё столько поместилось? Вроде и живот-то маленький.

Весь тихий час она пролежала как в бреду. На полднике выпила только компот, а половинку булочки спрятала: она уже готовилась идти в карцер. Но, как ни странно, ни в тихий час к ней не придрались, ни – после. Девочка немного осмелела и, когда «злыдни» около шкафа не было, решилась у тихой воспитательницы попросить что-нибудь из передачи.

– Не могу, девочка, мне попадет. Ты же не хочешь, чтоб меня посадили в карцер? Ты же добрая, правда?

На скамеечке опять мальчик и девочка.

– А ко мне вчера дядя приходил – папин брат. Он, когда учился, у нас жил. Знаешь, он не захотел меня забрать. Нельзя, наверное.

– Нет. Просто он – плохой дядя. Сколько я тут знаю: если находятся родные, им всегда отдают детей.

В очередной день свиданий пришла бабушка. Девочка рассказала ей про визит дяди.

– Нет, Лорочка, он – неплохой человек, просто он, наверно, побоялся, что, если он тебя заберёт, то и его посадют. Спугался.

– Бабушка, ты мне гостинцы не носи: ОНИ их сами съедают, нам ничего не дают. А тебе денежку, когда ты побираешься, тоже дают? Ты ничего такого не покупай, а купи мне собачку. Уж её-то ОНИ не съедят.

– Господи, что удумала. Это ж какую собачку?

– Чтоб она меня защищала. Игрушку такую, бабушка.

Опять свидание.

– Ну, что? Принесла собачку?

– А как же, вот смотри какая!

Бабушка разворачивает сверток и достает фарфоровую статуэтку собачки. Это – охотничья собака – борзая, видимо, белая в коричневых яблоках, или наоборот. Собака в позе: готова к прыжку. Статуэтка длиной всего сантиметров 12. Вся в динамике. Девочка расцеловала бабушку и собачку. И всё приговаривала: «уж ее-то Они не съедят, не съедят» – и тихонько, по-заговорщицки, смеялась. Ни в этот раз, ни в последующие дни, бабушка ничего из еды не приносила. Лора не расставалась со своей драгоценностью ни днем, ни ночью. И, странное дело: никто не пытался её отобрать: ни воспитатели, ни, даже самые наглые и хулиганистые дети. Эта собачка явилась для Ларисы каким-то талисманом, оберегом. С появлением собачки стали реже придираться во время тихого часа. Она реже бывала в карцере.

Но иногда она вообще не понимала: за что? За что её посадили в карцер? После нескольких бабушкиных визитов её посадили за то, что бабушка перестала носить съестное. Но девочка продолжала предупреждать бабушку, чтоб та не тратилась, и кушала сама. Прошло больше года. Девочка подросла, повзрослела, поумнела, благодаря общению с Польдиком. Но и он подрос – 8 лет. Его увезли в какой-то интернат, где есть школьные классы. Всё произошло неожиданно, так что они не смогли нормально проститься.
Нет теперь у неё лучшего друга – как жить?

– Миленькая моя собачка, теперь мы одни с тобой, совсем одни.

За этот год всё случалось: и тумаки, и углы, и лишения обедов или ужинов. Случались и карцеры, но гораздо реже. Но и бабушка стала ходить реже, так что девочку часто одолевали приступы тоски. Однажды ночью, когда она была вся в слезах, к ней подошла нянечка.

– Ну. Что ты опять плачешь? Ты же уже взрослая девочка. Ну, случилась беда, так не у тебя одной – смотри вас сколько! И маленьких опять сколько привезли – надо их поддержать. Тебе же Польдик помог?

– Да, нянечка. Мне сон приснился: пришли мама и папа. Папа с большим букетом желтых цветов, а у мамы – букет красных цветов, как маки, только это – не маки, просто я не знаю, как они называются. Очень красивые. Постояли, посмотрели на меня и ушли. А я стала их звать, и проснулась. Я еще во сне заплакала, а потом просто не смогла остановиться.

– Хочешь, я тебе разгадаю твой сон? Папу ты не скоро увидишь, может, и вообще не увидишь. Смирись. А мама тебя очень любит и скоро она придёт за тобой. А... знаешь, что я тебе по секрету скажу? Только ты – никому. Вон там, за нашими окнами тюремный дворик и, когда у вас тихий час, там гуляют женщины. Может и твоя мама ходит и смотрит на наши окна и думает: «Где - то там моя доченька, пошли ей, господь, здоровья». (Ой, ну так говорят, иногда).

– Да я помогаю маленьким, и утешаю, и помогаю одеваться, а то им за это попадает сильно.

– Я знаю: ты – добрая девочка. Ну, спи, а то не выспишься. Ты и так – слабенькая.

Лариса Азимджанова

https://bessmertnybarak.ru/article/tyurma_ili_repressirovannye_deti/