Воспоминание о Пете-Первопоходнике заставило меня написать чувство долга, чувство, нас не покидающее многие десятилетия. Защита их имен, их памяти, а в моем случае памяти о нем и всех-ему подобных в те страшные дни, понесших тернистыми путями заложенный в Новочеркасске Светоч среди тьмы во имя спасения чести Святой Руси, является нашим правом, нашим долгом. Эту преемственность мы обязаны передать тем, у кого "живая жизнь" еще впереди, о незабываемых, коим имя было, есть и будет ПЕРВОПОХОДНИКИ!

Совсем недавно в одном доме, говоря о значении Белого движения в России и такого же примерно движения недавно в Испании и, в частности, о Первом Кубанском (ледяном) походе и о почти аналогичном эпизоде битвы Белых испанцев с красными в осажденном Альказаре, я услыхал такое суждение:

- А что оставалось делать генералам и всем с ними, тем, кого большевики, взявши Ростов, по головке бы не погладили, так, как не погладили тех, кто в Ростове по глупости и по трусости остались? Другого выхода, кроме как бежать из города, не было, и убежали, назвав это походом (!?).

И дальше:

- Что оставалось делать Белым испанцам в осажденном Альказаре? Отстреливаться, отбиваться, другого выхода у них не было, ибо все выходы были закрыты. Что ж тут героического?...

И, наконец:

- Вот если бы казаки в станицах не восстали против большевиков по весне 1918 года, то куда бы делись измученные, без тыла и снабжения, обремененные обозом раненых и больных, так называемые Первопоходники?...

К этакой тираде глумления не хватало в конце самодовольного лишь только "Ха-ха" и т.д.

Откровенно говоря, примерно такие же высказывания мы слыхали и раньше, причем от лиц гражданских, никогда не принимавших никакого участия в защите имени России, а если то были лица бывших военных, то отнюдь не строевого состава, и, как правило, и те и другие находились и до и после, и сейчас кое-где, более или менее в благополучном положении.

Доказывать что-либо таким уцелевшим, уцелевшим благодаря тех, кого они осуждали и осуждают, - труд напрасный и безнадежный. К счастью, осталось их уже немного.

Освежать тускнеющую память, оставить след для всех поколений - наш священный долг. Как можем, как помним, как умеем, мы это и делаем.

- о -

УТРО... дней начала нашей жизни, нашего поколения, началось в дни сравнительно глубокого мира, но в дни уже Зловещего начала, все больше ускоряющего свой гибельный разбег к "великим потрясениям".

В плохое время мы родились, лихая нам досталась доля. Но, тем не менее, нам посчастливилось застать Россию в ее последние годы, годы конца русского золотого века, его закат, его последние дни, которые никогда больше не повторятся.

Это и обязывает нас, последних, запечатлеть все, что было в наши дни.

ДНИ ... наши были полны тяжелых испытаний, бесконечных, трудных, тяжелых дорог, ДНИ, все больше наполняющиеся громовыми раскатами, все ближе настигающие нас своей ужасной действительностью, исключительной жестокостью действующих "лиц" - "существ - чудовищ", которых и зверями-то назвать нельзя, ибо звери оказались много благородней.

Д Н И ... непрекращающейся, открытой и скрытой борьбы со злом людей, посвятивших себя этой борьбе за право быть, верить, любить. Безоблачных дней не было. Проблесков было мало...

ВЕЧЕР ... наш вечер как-то уж очень скоро, незаметно принес сумерки, сменившие пасмурные ДНИ, далеко от родных далей, от всего когда—то широкого русского приволья и в знойные тихие летние дни, и в дни морозные с русскою пургой, ВЕЧЕР - когда с особой умиротворенностью вспоминаются родные места, все то, на что наши предки в наши годы смотрели с умилением и тихой радостью сознания пройденного пути у себя... среди своих.

НОЧЬ ... уже близка. Затягивающая своим черного бархата покрывалом темнеющие наши сумерки и грустные вечерние тени. Звезды вечерние светят ярче, чем скорее гаснут вечерние зарницы. Становится темней... а память прошлого ярче.

В такие часы, минуты сознания наступающей неизбежной ночи звезды первого похода над далеким небом Дона, Кубани горят ярким светом, и среди них, по переживанию минуты, какая-то одна горит ярче всех, как полярная звезда над нашим севером далеким.

В такие минуты воспоминаний лет ушедших, а с ними и людей, становится все ближе та Белая Летопись, которая, превозмогая многие трудности, утверждает право сказать громко: Все то, что было, нам дорого, потому что БЫВШЕЕ сделать небывшим нельзя! ЭТО БЫЛЬ!

Наше и ваше, и всех русских прошлое! Куда от него денешься? А потому и внимание, и память, и поклон ему!

Уберечь частицы прошлого - обязанность наша, для вас, русская юность!

- о -

СКАЗ О ПЕТЕ, которому сейчас было бы 72 года.

Когда я его вспоминаю, а в последнее время даже часто, он, как в легкой дымке тумана, появляется в гимназической шинели нараспашку, стремительно несущийся на коньках по гладкой ледяной поверхности Дона, а я (ростом поменьше) за ним в кильватер.

Снег все больше и больше, крупными хлопьями с низко нависших бурых облаков, начинает покрывать своей новой, белой скатертью все вокруг нас и убегающие от нас дали. Звуки становятся все глуше.

Петя сворачивает влево, и вот мы уже вынеслись на своих шинельных "парусах" на берег. Снимаем коньки, трем уши, которые нащипал мороз, но нам жарко. Петя говорит, что полыньи рыбаков тронуты тонким слоем льда, сейчас покроются снегом, и можно, даже очень просто, угодить под лед, а там сейчас не так, как летом, и Петя смеется, а я знаю, что он боится за меня, так как он старший, ему пятнадцать лет, а мне девять. Я уже в первом классе гимназии, а он аж в пятом.

Петя мой старший брат - это потому, что мне так хочется, и к этому я привык с самого раннего моего детства и мы всегда вместе, - а на самом деле он младший брат моей мамы.

Тихо, плавно кружатся пушистые узорчатые снежинки, опускаясь сплошной пеленой, окончательно скрывают от нас противоположный берег и уже скрывают середину затихшего Дона.

Перекинув коньки через плечи, застегнув длиннохвостые свои шинели - руки в рукава, рукавички в карманы - мы с Петей спешим к первой нашей остановке у Нефедовых, где нас всегда приветливо встречают, где мы погреемся, полакомимся пирогами и где будут слушать наши "были и небылицы", все наши "россказни", а если Верочка будет дома, то Петя разойдется во всю, ибо она будет сидеть с ногами на тахте и, раскрывши широко глаза, будет смотреть ему в рот, что не укрылось уже тогда от моих наблюдений, перебрасывая карамель за щекой.

Легкая дымка тумана воспоминаний меняет свои очертания. Петя в белой гимнастерке, на затылке синяя, помятая (на кавалерийский фасон) фуражка. Он на веслах Нефедовской плоскодонки, на том же Дону, у Зеленого острова.

На руле Верочка, она наша родственница, Петина ровесница. На дне лодки Петино ружье "Монтекристо", из которого мы все по очереди стреляем в нырков и даже в уток в густых камышах, но безрезультатно - то ли не попадаем, то ли пуля Монтекристо не обладает достаточной пробивной силой. Последнее вернее, так как после наших выстрелов "жертва" часто как-то на воде подскакивает и стремглав улетает. Но охота идет весело и даже с фантазиями и криками восторга.

Петя любит командовать, даже сам собою. Например, начиная грести, он кричит: "полный вперед!", перестает грести - "стоп машина" или "табань весла". Вера беспрекословно слушает его "право на борт", "так держать", - соответственно маневрируя рулем. По команде "в ружье" я хватаю нашу так называемую винтовку, прицеливаюсь во что попало и по команде "пли" стреляю. Петя кричит: "мазило!", хватает ружье и тоже стреляет. Его я мазилой не называю, чувство глубокого уважения к "старшему брату" у меня огромное, хотя он тоже промазал.

Как-то Петя смастерил себе, Вере и мне ходули, на которых мы устраивали "рыцарские турниры", которые иногда кончались очень плохо, особенно после того, как эта техника стала доступна соседским сверстникам, но оказалась не такой прочной и увесистой. Вера после первого тура соскакивала с ходуль и спасалась бегством, так как Петя, невзирая уже ни на что и ни на кого, ловкими "подножками" сбивал всех "наездников". Мои младший братишка Сева, тоже участник турнира, но без ходуль, по Петиной команде брал в плен упавших "рыцарей". Жалоб никогда не было, несмотря на ссадины и царапины.

- о -

Как сквозь тончайший шелк, вижу и даже почти слышу нас и наши заговорщические голоса на чердаке флигеля. Это был июль или август 1916 года. Пете 29-го июня исполнилось шестнадцать лет, а мне в июле стукнуло десять. Петя твердо решил ехать на войну добровольцем. Таких примеров к тому времени было уже много. Отъезд, конечно, в тайне, в которую я посвящен. На чердаке уже приготовлены защитные брюки, его охотничьи сапоги, которые подарил ему мой папа, военная фуражка, несколько пачек махорки, коробка с иголками и нитками (из маминой машины) и настоящий "сидор" (заплечный мешок).

Осторожно убеждаю Петю, что я ростом уже большой, на лошадях не хуже других в станице Ольгинской скакал, из ружья стреляю, плавать тоже умею (с грехом пополам!) и тоже могу быть... добровольцем, ну, например, телефонистом или разведчиком. Но следует категорической "нет и нет".

Эти вечер, ночь, а потом утро запомнились хорошо. После обеда Петя ушел к Нефедовым. Часов в одиннадцать вечера, когда я был в своей кровати (не спал, спать я не мог, я знал, что Петя уже далеко от Ростова) началась паника. Галя вернулась от Нефедовых с огорошившей всех вестью: Петя там сегодня и не был. Где же он? У Нефедовых заметили странное поведение Верочки: она вышла из комнаты сестры и как-то загадочно сказала: "Не надо волноваться, завтра Петя найдется". К ней пристали: "что это за загадочный тон, ты что-нибудь знаешь?" — Тогда она расплакалась и сказала, что это она так брякнула и ничего она не знает. Все это я слыхал своими ушами и про себя назвал ее дурой.

В доме бабушки и в нашем флигеле всю ночь свет, куда-то уходили папа с дедушкой, приходил городовой, потом пристав, что-то спрашивали, записывали. А на другой день почтальон принес бабушке открытку с Ростовского вокзала:

"Иду добровольцем на войну, защищать Россию. Целую всех. Ваш Пепа".

- о -

Все так же грезя, сквозь туман воспоминаний, как чудное виденье, вижу молодого солдата. На простых, защитного цвета погонах одна белая нашивка, на груди медаль за храбрость, и все. Возмужалое, загорелое и уставшее лицо нашего Пепы.

Петя приехал домой, оставив свой N-ский Староскольский пехотный полк. Прямо с вокзала пришел к нам, к своей сестре (моей маме). В руках шинель и сидор, а в нем немецкая каска, штык, котелок, кружка, деревянная ложка, пара заношенного белья, какая-то книжка и в ней почтовая бумага и конверты, что слали из действующей армии и огрызок химического карандаша.

Пете уже семнадцать лет. Ростом стал выше и какой-то вроде взрослый, а разделся - опять все тот же. От него я не отхожу.

Уже потом, когда Петя выкупался у себя дома и был перецелован всеми своими и не своими, немного отдохнув, он за чаем много рассказывал о том, что с ним было за минувший год вне родного дома

Приведу два его рассказа, которые мне особенно запомнились. Может быть, потому, что я слыхал их по два и более раз в разных местах. Всех всегда интересовало, за что Петя получил медаль за храбрость.

Дат и названий мест не помню. После разных мытарств, пробираясь к фронту, Петя попал в каком-то местечке в Староскольский полк где после коротких разговоров был определен в конный взвод разведчиков.

Еще задолго до трагических февральских и мартовских дней 1917 года, перед выдвинутым несколько вперед выступом участка, занятого одним из батальонов полка, стал слышен, особенно по ночам, подозрительный шум в расположении противника, вернее - за его расположением.

Разведка, посланная начальником штаба полка, в группе которой был Петя, в течение довольно светлой ночи выяснила, что против правого фланга полка, за смешанным лесом противник устанавливает тяжелую артиллерию, справа и слева наблюдается передвижение крупных частей пехоты, в старых окопах кое-где видны отблески закрытых костров. Еще левее, у небольшой речки в местечке "X" слышны ржание и храп лошадей, приглушенный шум наличия кавалерии. Возвращаясь, разведчик пустил условную ракету в сторону левого фланга соседнего полка, но ответа не получил, о чем было доложено начальнику штаба уже перед самым рассветом наступающего дня. На вопрос командиру разведки, подпоручику Н., как вел себя молодой доброволец Кобыщанов, офицер улыбаясь сказал, что молодой разведчик был очень храбрый и вел себя, как подобает солдату Русской Императорской Армии, и достоин благодарности. Петя покраснел, так как был тут же.

Посланные с донесением в штаб дивизии два разведчика через несколько минут вернулись оба раненые и на одной лошади, другая была убита. Телефонный провод еще не был протянут. Во второй паре был Петя. Крупной рысью приближались к редкой спасительной роще, слева вдали был виден лес, откуда все чаще сверкали огоньки, такали выстрелы, короткими очередями строчил пулемет. Одновременно был слышен стрекотавший и наш русский пулемет. Петя уже различал по звуку выстрелов наши и их.

Лошади, чувствуя опасность, уже без шпор перешли в карьер, как вдруг разведчик, шедший несколько впереди Пети, как-то замотался в седле, дав шпоры коню, Петя быстро поравнялся с ним, схватил его за поясной ремень и, так удерживая солдата, проскочил рощу а через несколько миут они были встречены казачьим разъездом и доставлены в штаб дивизии.

Подошедший офицер взял пакет с донесением и, положив руку на Петино седло, участливо спросил его: "Куда ты, герой, ранен?" - Петя ему ответил, что он никуда не ранен.

- Да у тебя, разведчик, все лицо в крови!

Петля провел рукой по лицу, почувствовал боль в левой стороне, а рука оказалась вся в крови, в крови было и плечо шинели.

Тут же в помещении штаба дивизии Пете сделали перевязку головы, но причина ранения не была выяснена: то ли мелкий осколок разорвавшегося снаряда, то ли какая-то ветка дерева в роще сделали борозду по лбу, левому виску и уху. Записали просто: "Следуя с донесением с передовой позиции, разведчик-доброволец Петр Кобыщанов, будучи ранен, доставил в штаб дивизии также тяжело раненого разведчика X. Н-ского полка. Произведен в ефрейторы и представлен к награде".

Второй рассказ - эпизод уже несколько более позднего времени. Примерно в конце июля семнадцатого года Петя покинул полк. Разными поездами, пассажирскими и чаще товарными переполненными самовольно демобилизовавшимися солдатами, а по сути дела дезертирами, хитро и ловко созданными врагами России, он пробирался домой.

В кармане Петиной гимнастерки лежало письмо, подписанное командиром полка, с очень хорошим отзывом о нем и с рекомендацией о принятии добровольца-разведчика П.К. в военное училище. В письме были перечислены особые случаи его службы в боевой жизни полка; следовали даты, места и фамилии офицеров, давших тоже свои хорошие отзывы. Петя потом говорил, что и полк он оставил по совету командира полка и многих офицеров.

С этим письмом Петя и ехал домой с надеждой сразу поступить в военное училище, что ему и удалось, но уже при совсем особых обстоятельствах.

На одной узловой станции Петя сидел на платформе, у ног лежали его шинель и сидор. День склонялся к вечеру, был хмурый, как бывает летом перед дождем. На высоких густых деревьях, что стояли вокруг станции, каркали множество ворон, устраивающихся на ночлег. Сзади станции было какое-то местечко, с другой стороны обширная степь с видневшейся вдали ветряной мельницей.

На длинной платформе расположились "пассажиры" группами, играли в карты, лежали, вытянув ноги в сапогах и без них, у железной станционной ограды, сидели, свесивши ноги, на грузах, на станционных тележках. Галдеж стоял неимоверный, по тону бесед и по запаху около мятежных бесформенных компаний можно было безошибочно определить, кто был на высоком уже спиртогонном градусе. "Беседы" сдабривались особо вычурной руганью, граничащей с богохульством. Это были БЫВШИЕ солдаты Российский Императорской Армии... некогда славной.

Из станционного помещения вышел среднего роста худой офицер, сильно хромая, опираясь на самодельную, еще, очевидно, с фронта палку, с маленьким чайником в той же руке, что и палка, и направился к кипятильнику, что был недалеко, в конце платформы.

Увидав, что это офицер, на защитном погоне которого был один просвет, Петя стал смирно и приложил руку к козырьку. Капитан как-то удивленно на него посмотрел и так же учтиво ему ответил.

В это же мгновение вдруг сзади кто-то сильно схватил Петину правую руку и с силой опустил ее вниз.

- Чего козыряешь, приказа не читал, што ли? Не те времена, откозырялись!

Быстро обернувшись, Петя увидел неопрятно одетого, низкого роста солдата с широким лицом, которое украшали растрепанные неидущие ему усы и очень идущие ему нахальные и злые глаза вонючки.

Также с силой рванув свою руку, Петя дерзко ему ответил:

- А ты мне не указчик! Кому хочу, тому и козыряю, он раненый, а я тоже был раненый, а приказ свой заткни себе... в свое плевало! Солдат оторопело заморгал своими злыми глазами и вдруг, показывая короткий обнаженный австрийский штык, что висел у него на поясе, шагнул к Пете, заорав визгливым голосом:

- А хошь, я тебя, сопляк, на штык с твоим благородием уместе...

Но в это время стоявшие позади солдата два железнодорожника - один с маслёнкой в руке, а другой, пожилой, с молотком на длинной ручке - вмешались и последний довольно бесцеремонно ткнул молотком солдата в плечо и строгим голосом его отчитал:

- Эй, ты, вояка, на штыки надо было брать там на фронте, кто на Россию напал, а не здесь! Здесь тебе не фронт, а ВИКЖЕЛЬ - не знаешь, что это такое? А вот будешь на территории ВИКЖЕЛЯ пассажиров стращать, так никуда и не поедешь. Не повезем. У нас это теперь дюже скоро делается. Давай-ка, браток, отсюда, да поживей.

Из-за водокачки вдали показался спасительный поезд. "Пассажиры" стали готовиться к его штурму. Солдат с плюгавым видом видимо оторопел, увидав перед собой большого роста, в замасленной одежде рабочих, и, зло выругавшись, побежал с жалким видом побитой собаки прочь.

Эти же рабочие устроили Петю на паровоз, на котором он и доехал до своего Ростова, помогая кочегару подбрасывать уголь в топку, подружился и с пожилым машинистом, который оказался жителем того же Нахичеваня. Петя потом долго вспоминал эти двое суток на паровозе, где он был и сыт, и даже выспался и отдохнул.

Вот так все по отрывкам вспоминается, что давно, а как будто и недавно было. В доме тихо, за окном тьма, глубокий вечер. Закрою глаза и... видения уж тут.

Недолго наш Пепа был дома. Четыре месяца спустя на ту же солдатскую шинель Галя на скорую руку пришивала брату юнкерские погоны. Прием и оформление в юнкерский батальон состоялось в небольшой гостиной в начале декабря того же года капитаном Шаколи и другими офицерами, что пили у нас горячий чай в то морозное, радостное утро после прочтения рекомендательного письма командира Староскольского пехотного полка.

Раньше приведенное в порядок обмундирование уже на Пете; на умело намотанные портянки натягиваются его солдатские сапоги, рядом ремень с двумя подсумками, полными патронов, в углу, у пианино, винтовка с примкнутым штыком, брошенная убегавшим красногвардейцем.

В каких последовательно частях служил Петя, начиная с ноября 17-го, - не знаю или не помню. На этот интересующий меня до сих пор вопрос может дать ответ, а также и номер знака его за Первый Кубанский (ледяной) поход первопоходник Петр Терентьевич Казамаров.

С первой же группой боевого охранения юнкеров Петя и ушел в то туманное, снежное утро, что было в Ростове в день разгрома банд красной так называемой "гвардии".

В течение всех тех дней и ночей, до самого ухода добровольческой Армии в свой Первый Кубанский поход, Петю я видел всего два раза. Первый раз, в ночь Нового Года, он прискакал верхом. Его отпустил командир части, зная, что он местный, за теплым бельем, так как морозы были сильные с ледяным ветром, добровольцы очень страдали от стужи, снабжение городом было преступно-слабое, командование делало все возможное, зря считаясь с невозможным, а оно было близко и доступно, надо было только применить силу, то есть сбить замки с казенных складов, которые находились в ведении города.

Прискакав, Петя очень бережно расседлал коня, накрыл его старым одеялом, завел в сарай, надел торбу с овсом и только потом сам зашел в дом. Он был при шашке, на сапогах шпоры и гордо всем объявил, что он теперь в кавалерийском взводе конных юнкеров.

А я? Я был страшно горд моим старшим братом Пепой!

Петя выкупался в теплой ванне, я ему даже спину тер мочалкой, это у нас полагалось. После ванны надел теплое белье, фуфайку, теплые носки. В это время мама и бабушка собрали все в наличии теплое белье - носки, перчатки, кашнэ моего папы и дедушки, упаковав очень компактно для самых нуждающихся добровольцев.

Хорошо помню, как Петя сидел потом на кухне около печки. Был момент, когда его глаза стали закрываться и, вздрогнув, он сказал: " как хорошо, тепло...". Усталость его лица и эти слова я никогда не забуду.

В эти дни на Нахичеванском кладбище я находил много замерзших птичек. Мне было очень жалко эти маленькие тельца со сложенными крылышками, с побелевшими тоненькими лапками, так покорно лежащие в снегу с наклоненной головкой, как бы прощаясь... не дождавшись красавицы весны.

А там... за станицей Гниловской, у станции степной Хопры, за видневшимся вдали Батайском, в открытой степи, по которой гулял ледяной ветер, засыпая все следы снегом, лежали редкие цепи мальчиков, которые своими экономными выстрелами отдаляли расправу над теми, кто считал ЭТО никому ненужной "авантюрой" и во всю веселился в богатом, блестящем своими огнями, обреченном городе, танцуя входящие тогда в моду танго, шимми и распевая пьяными голосами что-то о "лиловом негре из Занзибара..." и о том, как "из-за пары растрепанных кос с оборванцем подрался матрос..."

В этих цепях был Петя, был Володя, была Аня, были Леся, Борис - брат Ани, - мальчики кадеты, гимназисты, сестры милосердия Варя, Таня, юноши юнкера, молоденькие офицеры и старые седые полковники и еще несколько сот им подобных - избранных и обреченных.

Второй раз, за несколько дней до 9/22 февраля, Петя прискакал опять верхом, дома побыл не больше часа, переменил белье, умылся теплой водой и, когда мыл в тазу ноги, опять сказал: "как хорошо, тепло..."; покушал, вскочил на коня и ускакал. Был в городе, привез раненых, а в штабе на санитарные двуколки погрузили патроны и несколько ящиков ручных гранат. А дома... дома у нас чуть не плакали, только что волосы на головах не драли - и было почему: приготовленные несколько башлыков, опять-таки хорошо упакованные, Петя впопыхах забыл. Конечно, было масса взаимных обвинений, вроде: "тары-бары, ненужные советы на мальчика сыпали, а про башлыки... тю-тю... Петенька, не замерзни, ушки закрывай, эх..." - ну, и многое друге, и т.д.

Всего этого забыть нельзя. Вот интересно, где были все, подвергающие "строгому анализу" подвиг, ими и им подобными так и не понятый?...

- о -

Прошло три месяца. Так же, как и в прошлом году, кто-то поздно вечером постучал в ставни. В прихожей раздались крики радости мамы и такой знакомый голос... брата: "как у вас, все дома?" - и что-то еще, чего я уже не слыхал, а прямо, сорвавшись с кровати, стремглав летел через коридор: я узнал голос нашего Пепы.

Трудно было узнать Петю, с которым каких-нибудь неполных пару лет тому назад мы решали сложные тактические задачи на большом столе в столовой, покрытом зеленой клеенкой с клеточками, на котором было расставлено несколько сот оловянных солдатиков, пеших и конных. За укрытиями из кубиков, за домиками стояли грозные батареи орудий разных калибров, стреляющие вишневыми косточками строго по очереди и столько раз, сколько выпало очков на брошенных костях. В таком же порядке были и передвижения, сближения для рукопашного боя. Игры были сложные по специально разработанной Петей системе и правилам, одинаково справедливым для воюющих сторон. Я вспоминаю что было настолько интересно, что часто привлекало взрослых наших домов, которые также переживали горечь поражений и радость побед наших красочных оловянных армий.

А тогда, в тот радостный вечер, в небольшом дворе стояла по походному оседланная лошадь (уже другая), около нее - Петя, да какой: темное худое лицо, все так же помятая кавалерийская фуражка, юнкерские, ужасно ремнями помятые, протертые погоны, шашка, за спиной карабин, на поясе подсумки, давно не стираная, выцветшая гимнастерка, изрядно стоптанные сапоги, а на них давно не звенящие шпоры, кисть левой руки перевязана очень грязной марлей. Что случилось, пока еще никто не знал. Ловко снял карабин, сумку и стал переходить из объятий в объятия уже всех выбежавших родных и близких людей из обоих домов нашего двора. Были тут и слезы и радость вместе. Все время Петя держал левую руку подвысь, как бы обороняясь от обнимавших его со всех сторон. Петя пояснил, что несколько дней тому назад осколками разорвавшейся гранаты у него оторваны три средних пальца. Вот и все, ничего серьезного и скоро заживет, - а все почему-то ахнули, услыхав о "ничего серьезного"...

Петя очень ЛОВКО правой рукой с помощью локтя левой расседлал своего коня и все так же заботливо повесил торбу с несколькими горстями овса.

- о -

Он, так любивший музыку, хорошо игравший на пианино, получавший много похвал от своей учительницы музыки и от инспектора классов нашей гимназии, который сам был далеко незаурядный пианист, всегда игравший на гимназических вечерах серьезные вещи наших классиков, - уже играть не мог.

Петя это тяжело переживал, рассказывая, как недалеко от Мечетинской это случилось и как он в первый момент, увидав свою окровавленною руку и вместо пальцев раздробленные белые косточки и висящие красные куски ткани со сбегающей по ним кровью, как-то сразу с ужасом понял, что играть он уже больше не сможет, Улыбаясь, Петя признался, что сразу стал искать глазами вокруг, с какой-то надеждой найти свои пальцы, но нарастающая боль и легкое головокружение заставили соскользнуть с седла и сесть на землю, положив около карабин, который он все еще держал в правой руке. Подбежавший юнкер Шурупов какой-то тряпицей туго перевязал кисть левой раненой руки и сказал, чтобы держал руку все время вверх, а сейчас катал бы на перевязку, и побыстрей.

В станице какой-то веселый доктор ампутировал остатки трех бывших пальцев, сделал перевязку и поздравил с первой нашивкой на рукаве за ранение.

Вот так, шаг за шагом, воскрешаются эпизоды, многие уже давно забытые, тех славных дней первопоходников, которые, и сами того не ведая, спасали честь России.

Тогда же в мае, в Николаевской больнице, Пете сделали ужасную операцию. Кто ее придумал, чем руководствовались хирурги, но неудача ее осталась на их совести.

На правой стороне груди был сделан надрез, туда всунули кисть раненой руки и забинтовали. После этой операции, там же в больнице, через какое-то время Петя и несколько лежавших там юнкеров были произведены в корнеты и там же получили знаки тернового венца с мечем за Первый Кубанский поход на Георгиевской ленте. Эта радость много скрашивала страдания первопоходников.

Через какое-то время - не помню, сколько то было недель или месяцев - кисть руки с наросшей на увечных пальцах тканью груди вырезали с какими-то обрубками. Петю отправили долечиваться куда- то на Минеральные Воды. Глубокой осенью Петя уезжал на фронт со специально сшитой для его левой руки перчаткой, средние пальцы которой облегали три уродливые, как он их называл, култышки, которые очень мешали ему, все еще пытавшемуся играть на пианино правой рукой и двумя пальцами левой. Култышки очень мешали этим попыткам.

Помню, однажды я был очень огорчен, увидав Петю, сидящего около пианино с головой, опущенной на руки, которые лежали на клавишах. Погоны на его плечах вздрагивали, он неслышно плакал. В небольшой гостиной он был один. Даже в раннем детстве я любил слушать все, что Петя играл. Несколько позже особо сильное впечатление производили на меня вещи Шопена и что-то еще, что я определял, как очень красивое.

Я не стал утешать своего "братца", я чувствовал его трагедию, которую переживал вместе с ним, я выплакал это наше горе в другой комнате, сознавая, что его игры, как раньше, я больше не услышу. Мне было очень жаль Петю, ведь ему тогда было восемнадцать лет.

Петя решил в будущем, когда позволит время и обстоятельства, от култышек избавиться. Избавился ли он от них где-либо за пределами Родины или погиб в Крыму со своими култышками, знает один Бог. Найти его я не мог.

- о -

У ш л и ....

Страшный день... Последний день... был в клубах черного дыма, в пламени бушевавших пожаров, взрывов,.. Выстрелы, ржание голод­ных, брошенных лошадей, свистящие пули каких-то стрелков с гор, хаос брошенных уже за ненадобностью повозок, двуколок, экипажей, артиллерийских передков, орудия без замков и панорам... и среди в его этого шныряющие мародеры из местного населения и какие-то беспогонные отвоевавшиеся, какое-то подобие бывших солдат.

У пристани покачивается "Владимир", по трапу поднимаются на борт последние солдаты и офицеры (все в погонах) частей арьергарда добровольческой Армии. Много гражданских лиц, которые уходили с армией, перенесшие вместе все тяготы походной жизни. У большинст­ва - никакой протекции, никаких штабных направлений, вот так про­сто были в обозе Н-ской части, о чем командиры частей подтвержда­ли верность сказанного, и комендант погрузки, капитан конной ар­тиллерии Сережа де Галиндо тут же вносил имена и фамилии в список, который держал на планшете, и - пожалуйте на борт. Ужас тревоги на лицах таких людей сменялся радостной улыбкой, и со словами бла­годарности они устремлялись к трапу.

Вce это и многое, многое другое мы как-то невольно наблюдали своей отдельной группой. С Петей пришлось попрощаться быстро. Его требовали на пароход для выполнения каких-то навязанных ему обязан­ностей, и этих последних минут с ним не забыть до самой смерти.

Брат и сестра. Петя и моя мама. В своей семье мама была стар­шая дочь. Петя был самый младший сын, брат мамы. Родные были дале­ко. И вот сейчас Петина помятая фуражка почему-то была у меня в руках. Мама, обняв его, благословляла и, целуя его щеки, лоб, об­ливая своими слезами родного брата, дрожащими губами все время по­вторяла:

- Береги себя, Петенька, родной наш Пепа, молись нашим святым угодникам, как учил нас наш папа, помнишь? И Господь не оставит тебя... Будь осторожен, родной, когда-нибудь будет возможность - дай о себе знать, мы все будем молиться о твоем благополучии и ждать весточки... Ну, иди, голубчик, Христос с тобой!

И крестила его, уходящего от нас навсегда, тихо повторяя за каждым крестным знамением:

- Это за папу, это за маму, их тебе, наш сынок и братец, бла­гословение и последние мое сестрино. Храни тебя, наш мальчик, Гос­подь и Его святые Ангелы. А ждать тебя мы будем...

Моя мама уже не могла говорить, она горько плакала, к ней по­дошел дедушка - "дедуган" - он тоже должен был идти вот-вот на па­роход. С ним прощание было тоже очень трогательным, о нем я уже пи­сал.

Уходя, Петя взял свою фуражку из моих рук, крепко меня обнял, прижался своим лицом к моему и... ничего мы не могли сказать друг другу, обменялись лишь только слезами, которыми были покрыты наши лица, да держались за руки, полными слез глазами посмотрели друг на друга и как бы поняли: уходит Пепа навсегда - мой друг детства, мой защитник, мой старший брат (а брат-то он мамы). Он в Ледяном походе был, он офицер - это была высшая точка, достойная любви, уважения и преклонения. И вот уходит в неизвестность, в такой страшный день... оказавшийся последним. Так и не дождался Петя-первопоходник тепла...

Этот день унес все. И никогда больше не вернулись радости и грезы и все то, чем когда-то жили все русские семьи и что безжа­лостно у всех было отнято грязными руками.

- о -

Итак ......

Мог ли шестнадцатилетний Петя Кобышанов в 1916 году не ехать тайно добровольцем в действующую армию, как он написал в первой своей открытке, - "...защищать Россию"?...

Конечно, мог не ехать. Никто его не неволил. Были ли такие подобные явления? Были, и очень много на всех фронтах. Значит, что-то ими руководило - убегавшими от уюта, от тепла, защищать Россию.

Мог ли семнадцатилетний Петя не идти в 1-й Кубанский поход? Конечно, мог не идти. Ему тогда было еще мало лет, числился он гимназистом, значит, учащимся. Но он и сотни подобных ему пошли. Многие не вернулись, пав смертью храбрых где-то в Кубан­ских и Донских степях за Русь святую, проливая свою кровь молодую, как пели ОНИ тогда, идя на неравный бой, и... часто побеждали!

Очевидно, какой-то голос звал их - избранных - на ЭТОТ под­виг.

Мог ли восемнадцатилетний Петя не эвакуироваться в Крым для продолжения вооруженной борьбы против красных?

Конечно, мог. Как сделали многие, затерявшись где-то по горо­дам и местечкам. Тем более, что у Пети было отпускное свидетель­ство, выданное штабом Староскольского пехотного полка, в котором черным по белому было написано, что "... рядовой команды развед­чиков п.К., будучи ранен во время исполнения приказа у местечка X., вывез на своей лошади тяжело раненого разведчика М.... следует к месту жительства в город Р. на поправку, обязан явиться на медиц. комиссию...". Следуют даты, подписи и что-то еще. Причем была под­пись и председателя полкового комитета, какого-то "чина" нестрое­вой команды.

Такое удостоверение везде и всюду оберегало бы его от всех чекистских лап, как рядового солдата, да еще и раненого, чему до­казательством были бы те же его "култышки". Конечно, из своего го­рода пришлось бы уехать подальше для новой жизни...

Однако, Петя и ему подобные ушли продолжать начатое святое свое назначение, и не их вина, что врага так и не одолели.

Недоумкам же всех мастей и степеней пора бы понять всю красо­ту подвига этих избранных, которые тогда, именно тогда спасли честь России. И, наконец, понять, что спасение чести РОССИИ было начато БЕЛЫМИ при зажженном Светоче, который и до сегодня не погаснул, Белым делом и закончится!

Когда? На то Божья Воля.

"Первопоходник" № 11 Март 1973 г.