Жители Твери любят говорить про свой город, что он, дескать, славен своими пригородами: с одной стороны – Москва, с другой – Петербург. Действительно, будучи по множеству признаков типичной российской провинцией, Тверская губерния всегда отличалась особыми отношениями с обеими столицами.
Здание тверского Благородного собрания
Февраль смешной и трагический
В сегодняшних исторических дискуссиях все чаще звучит тезис о том, что тектонический сдвиг, разом изменивший картину мира, произошел именно в феврале 1917 года, а октябрь был всего лишь логическим его продолжением, и даже не худшим из всех возможных. Тем более удивительно, что столетие Февральской революции и в столицах было отмечено довольно вяло, а провинция этот скорбный юбилей, похоже, и вовсе не заметила.
При общей привычке оценивать исторические эпохи через личности, главное следствие Февраля видится чаще всего в облике истеричного Александра Керенского, окруженного глупенькими восторженными гимназистками. Русские либералы, вознесенные к власти революцией, которой они не хотели и боялись, выглядят не менее комично. Пожалуй, только страшноватая борода псевдостарца Распутина, подлинного предтечи этой революции, ставшего первой и едва ли не единственной ее жертвой, вряд ли способна кого-либо рассмешить. Однако общий образ этой революции – преимущественно карикатурный, опереточный. Причем не только в традициях советского искусства.
Митрополит Вениамин Федченков, бывший в 1917 году архимандритом и ректором Тверской духовной семинарии, также вспоминал о первых революционных днях с известной долей юмора: «Кажется, в Петрограде уже началась революция в конце февраля, а мы в Твери еще ничего не знали о том. И в одном интеллигентском кружке преподаватель гимназии Н.Ф. Платонов, родом из духовной семьи, читал мирнейший доклад на симпатичную тему: жизнь пчел…».
Отчего же самый, пожалуй, трагический рубеж в российской истории, положивший конец не только монархической власти, но и всему тысячелетнему укладу русской жизни, отпечатался в нашей исторической памяти столь несерьезно?
Не потому ли, что главный пафос февраля 17-го года выстраивался на идеях не только чуждых тогдашней народной жизни, но и неусвоенных как следует теми, кто видел себя их носителями?
Пожалуй, первой среди них была идея права. Недаром же партия, ставшая в то историческое мгновение правящей, первым в своем названии поставила слово «конституционная». И как же не заметили блистающие юридической грамотностью кадеты, среди которых особо выделялись такие тверские депутаты, как думский златоуст Федор Родичев и тонкий земский теоретик Иван Петрункевич, что как раз идея права и была полностью попрана сначала вырванным у императора отречением, никаким законом не предусмотренным, а затем и присвоением всей власти – законодательной, исполнительной и даже судебной – самозваным по сути Временным правительством?
Да и следующая по значению идея, демократическая, воплощалась в весьма далеком от истинного народоправства варианте. Толпа, творившая насилие при отсутствии настоящей власти, не может быть приравнена к народу, который в реальности этой революции не понял и не принял – иначе не рассыпалась бы так легко никем не подпираемая демократическая республика, не вызвав ни у кого особых сожалений.
Что же касается свободы, то ее русская душа хоть и принимала с готовностью, но вовсе не в западно-либеральном виде. Этой душе ближе была воля, в которой не трудно было углядеть зеркальное отражение произвола власти. Этот произвол толпы, не встретивший должного сопротивления законной власти, и сокрушил монархию.
Тверь, увы, не многим отличалась тогда от бунтующего Петрограда. Правда, в самые последние для империи дни, когда поезд обреченного монарха в последних метаниях пересек нашу губернию через Ржев на Лихославль и затем в Вышний Волочек, откуда и направился в Псков, к точке отречения, она виделась императору в вагонном окне тихой и спокойной. Но уже 2 марта, в последние часы перед самим отречением, Тверь уже была во власти той же безумной стихии, что и Питер. Злые семена революционной бури просто не могли не пасть на головы тверитян. Первой жертвой стал непреклонный монархист губернатор фон Бюнтинг. Две недели спустя здесь же, в Твери, с бессмысленной жестокостью был убит солдатами генерал Чеховской. Но наверняка были и многие другие жертвы, о которых глухо молчит наша история. Лишь безвестный солдат Беляков, застреленный прапорщиком Козловым якобы за неотдание чести, оставил свой след на карте Твери в виде Беляковского переулка. О самом прапорщике история также умалчивает.
И все же именно расправа над ни в чем перед растерзавшей его толпой не виновного тверского губернатора явила еще вчера мирной и богобоязненной Твери истинный лик революции.
Справедливости ради надо отметить, что сами тверитяне были почти непричастны к этому преступлению. Совершившая ее толпа состояла в основном из солдат запасных батальонов. Лидер тверских кадетов Александр Червен-Водали и уже упомянутый «любитель пчел» пытались предотвратить убийство, но не преуспели.
 Нельзя не отметить исполненное достоинства и чувства чести поведение в этой трагической ситуации Николая Георгиевича фон Бюнтинга. Умный и дельный администратор, ясно понимавший, что губерния вышла из-под его контроля (кстати говоря, его вины в этом было немного – кадетская по преимуществу «общественность» отказала ему в поддержке, ничего не имея против него лично, но не желая связывать себя со «старой властью»), знал, что его ждет. Семью он заранее отправил подальше от Твери, но спасать себя не счел возможным. Долг побуждал его оставаться на посту до конца. Когда стало ясно, что бушующая под окнами губернаторского дома толпа жаждет его крови, он позвонил викарному епископу и попросил принять у него исповедь по телефону. Кажется, это был первый в истории Русской Церкви случай, когда священнослужитель отпустил грехи по телефону…
Честно говоря, очень хотелось, чтобы столетие этого «народного» преступления отметилось в Твери хоть какой-то формой общего покаяния за наших без меры разгулявшихся предков. Увы, этого не случилось.
Временное правительство в Твери сразу после Февральской революции представлял блистательный Александр Червен-Водали, впоследствии прославившийся как последний премьер колчаковского правительства.
Мог ли бывший нотариус при всех своих способностях и талантах обуздать свирепую стихию разудалой «свободы»? Не в большей степени, чем его однопартийцы в Петрограде. Уже в мае 1917 года Червен-Водали покинул Тверь, которая оказалась во власти представителей куда более радикальных партий.
Здание гауптвахты - место, где был убит губернатор Н.Г. фон Бюнтинг.
Истоки смуты
Пожалуй, главной особенностью Февральской революции была ее неожиданность. Никто не заметил ее приближения – ни царь и его правительство, ни многоликая оппозиционная «общественность», ни даже самые крайние революционеры. И даже начало ее не сразу было оценено в полной мере. Прекрасный, кстати говоря, урок для тех, кто полагает, что разного рода «цветные революции» должны совершаться обязательно по чьему-то сценарию, составленному и оплаченному некими внешними врагами.
При всем том странно было бы считать катастрофу 1917 года чем-то случайным. В близкой к столицам Тверской губернии ее предпосылки зрели, пожалуй, ощутимее, чем в более отдаленных от центра местах. Стоит вспомнить хотя бы тверское «мятежное» земство, ярко проявившее себя еще в эпоху реформ Александра II и воспитавшее целую плеяду либеральных деятелей кадетской партии. Тверские либералы сделали очень много для того, чтобы посеять и взрастить в сознании образованной части общества семена недоверия ко всему, что делает власть.
Кризисные явления в аграрной и промышленной сфере Тверской губернии были также весьма заметны. Скудость местных почв обостряла характерную для европейской части России нехватку земли у крестьян: 67% тверских домохозяев в начале ХХ века имели земельный надел ниже прожиточного уровня. Недовольство крестьян вызывали и высокие налоги, еще более возросшие с началом войны.
Положение рабочих в губернии мало чем отличалось от остальной России: их зарплата была только чуть ниже средней по стране. Зато явно выше среднего было число революционных агитаторов. Тверь со времен Ивана Грозного была излюбленным местом ссылки всех недовольных властью: здесь, вблизи столиц, легче было приглядывать за смутьянами. Да и сами ссыльные, кому был запрещен въезд в столичные города, предпочитали близкую к ним Тверь. Неудивительно, что среди рабочих в губернии преобладали далеко не спокойные настроения, постоянно подогреваемые агитаторами. В 1905-1906 годах они проявились во множестве забастовок, нередко принимая форму открытого противостояния власти.
Затянувшаяся мировая война заставила забыть патриотический подъем ее первых дней. 300 тысяч тверитян были призваны в армию. Более 40% трудоспособных крестьян-мужчин было оторвано от своих хозяйств. Число погибших, по неполным данным, составило около 16 тысяч. «Тверские губернские ведомости» публиковали списки раненых, убитых и пропавших без вести, но они были явно неполными.
Словом, горючего материала для разжигания революционного пламени было достаточно.
Но были в губернии и силы, могущие быть оплотом стабильности и порядка. Сохранявшиеся на ее территории духовные центры – такие, как Нило-Столобенская пустынь на Селигере, собиравшая ежегодно количество паломников, сопоставимое с числом посещавших Святую землю, Троицкий Калязинский Макарьев монастырь, издревле почитаемый и народом, и русскими царями, сама Тверь, почитавшаяся как «дом Великого Спаса» по украшавшему ее центр Спасо-Преображенскому собору с мощами великого князя Михаила Тверского. Еще памятен был 1909 год, когда в Твери и губернии с огромным энтузиазмом праздновалось второе прославление святой благоверной княгини Анны Кашинской, и в Кашин со всей России съехались десятки тысяч паломников, среди которых была и великая княгиня Елизавета Федоровна.
Однако взращенные этими святынями консервативные, монархические силы по природе своей не были склонны к физическому противостоянию разгулявшейся революционной стихии - хотя большая часть населения губернии сочувствовала именно им, а не революционерам. Лидером ославленных левыми «черносотенцев» в Твери был мирнейший краевед И.П. Крылов, издававший журнал «Тверская старина». Противостоять изощренным демагогам из либерального лагеря и не ведавшим никаких этических ограничений левым радикалам такие люди, естественно, не могли.
Нельзя не отметить и проникновение тлетворного «освободительного» духа в церковную среду. В Твери 1917 года оно обрело форму беспрецедентного и абсолютно неканонического решения епархиального съезда о недоверии и об отстранении от управления епархией правящего архиерея – будущего митрополита и священномученика Серафима (Чичагова). Причиной такого решения стали нескрываемые владыкой монархические убеждения.
Путевой дворец в Твери - резиденция тверских губернаторов.
Невыученные уроки
Беда была еще и в том, что революция 1905 года не научила ни российское общество, ни власть по-настоящему бояться «великих потрясений». Это было видно прежде всего по той необъяснимой радости, которая охватила так называемый образованный класс, когда жуткая стихия изначально бессмысленного русского бунта смела трехсотлетнюю империю, худо-бедно создавшую этому классу вполне приличные условия существования и даже обеспечившую весьма нешуточный экономический рост, который мог в ближайшие десятилетия превратить Россию в одну из богатейших стран мира. В преддверии революции было модно ругать царское правительство – найти, за что, было не так уж трудно. Но пришедшее ему на смену Временное правительство оказалось и вовсе беспомощным, не сумевшим защитить не только страну, но и само себя. Этот урок ниспровергателями всех сортов тоже оказался невыученным, как не выучили его и правители, заменяющие диалог с обществом нравоучительными монологами.
В чем же все-таки состоит главный урок, который могли бы извлечь из событий вековой давности политики нынешнего поколения? Можно усмотреть его в том, что лидер, не видящий и не чувствующий своего народа – будь он хоть у власти, хоть в оппозиции – обречен быть не творцом истории, а мелким камушком на ее пути, который легко может быть ею отброшен. А те, кто надеется взлететь на волне великих потрясений, рискуют быстро сгореть в их пламени – как это было с Временным правительством, а потом с большевиками, большая часть которых не пережила Большого террора.
Если присмотреться, то и вся наша «перестройка» вплоть до 1991 года очень похожа все на те же февральские грабли. И «прорабы перестройки» в общем-то поплатились за то, что разрушили не в пример больше того, что наспех соорудили на развалинах СССР.
Задавая вопрос «кто виноват?», мы по-прежнему смотрим по сторонам. И никому не придет в голову посмотреть на себя и ближайшее окружение. Между тем на расстоянии этих ста лет уже ясно видно, что к Февралю вела не только слабая и забюрократившаяся власть, но и общество, увлекшееся опасными играми в «освободительное движение», и эгоизм богатых, и Синод РПЦ, не нашедший пути вернуть к жизни скудеющую веру, и общее равнодушие народа. Бациллы революционной болезни чрезвычайно живучи, если не сказать – неистребимы. А лекарство от нее одно: ответственность каждого за свою страну. Один раз ее уже прошляпили. Следующий раз может стать для нее последним.
Александр Солженицын, исследовавший Февральскую революцию в многотомном «Красном колесе» едва ли не поминутно, смысл ее находит лишь в том, что в «нашей незрелой и даже несостоявшейся», по его словам, «февральской демократии пророчески проказалась вся близкая слабость демократий процветающих».
Но кто же на Западе разглядел это пророчество и отказался от демократии? Разве только главари фашистских режимов, тоже оказавшихся не очень долговечными. Что же касается России, то она через 74 года фактически повторила февральский опыт едва ли не со всеми его ошибками, что свидетельствует о принципиальной невозможности для страны извлекать уроки из своей истории.
Современная русская историческая и философская мысль, восходящая к традиции, представленной именами Константина Леонтьева, Николая Данилевского, Василия Розанова, Ивана Ильина, все настойчивее утверждает принципиальную чуждость нашему национальному духу идеи прогресса, западное понимание которого требует полного отказа от веками складывавшихся условий нашего национального бытия – от традиционной религиозности, коллективизма, общинных принципов самоуправления. Февральская революция и вскрыла эту чуждость, и одновременно обозначила невозможность для России избежать «тлетворного влияния Запада», в том числе и выраженного в идее прогресса.
Близкий к этой традиции Солженицын назвал Февраль «национальным обмороком», при котором произошла потеря национального сознания. С этим трудно спорить, однако стоит вспомнить, что за минувшие годы хотя бы однажды – во время Великой Отечественной войны – это сознание к нам возвращалось. Видимо, не случайно оно было связано и с оживлением казалось бы вовсе вытоптанной религиозной жизни. Реформы 90-х годов тоже послужили чем-то вроде нашатыря – национальный дух проявил себя и в росте патриотических настроений, и в возрождении русского православия, становящегося все более влиятельной силой в нашем обществе.
Для сегодняшней России, все еще стоящей на распутье и не определившей в полной мере своей исторической роли, воспоминание о трагически-фарсовых днях февраля-марта 1917 года представляет особую ценность. Оно может помочь нам выбрать наиболее естественный для нас путь, ведущий не только к материальному благополучию, но и к духовной устойчивости, без которой наше национальное существование становится весьма проблематичным.
Сергей Глушков
для "Русской Стратегии"
http://rys-strategia.ru/ | 
