(На фото умершие от голода дети. Гробов не было. Хоронить было не кем. Их сваливали в ямы, подобные этой.)

Область сильно голодает, особенно северные округа. Сеять почти никто не собирался,так как семян нет: все было отобрано по продналогу{172}. Весной власти из однойстаницы посылали казаков в другую, иной раз верст за сто, за получением семян,но обыкновенно прибывавшие туда не только никаких семян не находили, но встречалижителей, едущих за семенами чуть ли не в их станицу. Скота почти не осталось. У тех казаков, что раньше имели по 30–40 голов, теперь едва ли осталось по паре. В прошлом году жители городов продавали или обменивалив станицах свои вещи на хлеб; теперь наблюдается явление обратное — в Новочеркасски Ростов везут станичники ранее{173}, чтобы на базарах купить хлеба. Людоедство факт, установленный даже в Новочеркасске, где продавали котлеты из человеческого мяса. Наблюдаются кошмарные сцены убийства матерями своих детей, чтобы не видеть их мучений, а затем самоубийства. Сообщающий знает два факта, когда в одном случае мать отравила всю семью, а в другом — задушила двенадцатилетнего сына.

Свирепствуют эпидемии тифа, холеры и различных желудочных заболеваний. Смертность приняла громадные размеры, особенно это заметно на железнодорожныхстанциях, где в день умирают десятками. Покойники на кладбищах лежат в очередях,ожидая похорон, а привозимых из больниц, без гробов, сваливают в кучи, где они лежат по несколько суток.

Мука, привозимая из-за границы для голодающих, им не попадает, а идет на Краснуюармию и для коммунистов. Настроение подавленное. На восстание надежды нет никакой. Вначале ждали прихода Краснова{174}, теперь уже никого не ожидают.Удивление вызывает Западная Европа, до сих пор не могущая понять, что советская власть провалилась окончательно. Опасаются, что при приходе своих снова вспыхнет месть, а потому мечтают о каком-то третьем лице, которое установит порядоки справедливость, ибо с коммунистами расправится само местное население при падении власти (это учитывают евреи и массами бегут в Финляндию, Польшу, Западную Европу и Америку).

Отношение к интеллигенции стало хорошим. Начала распространяться подпольная литература, высмеивающая коммунистов, фельетоны Аверченко{175}, юмористические рассказы, частушки, высмеивающие власть, и прочее.

В станицах террор не уменьшился и до сих пор производятся публичные казни, для чего станичники собираются набатным звоном, с церковной паперти предъявляется данному лицу обвинение, наскоро устраивается инсценировка суда и приговоров и тут же приводится в исполнение. Особенно свирепствовал террор во время и после рейда Назарова{176}, который, кроме громадного вреда населению, ничего не принес, ибо, где только проходил хоть один назаровец, следом шла смерть и разрушение. За приют на ночь одного из назаровцев или даже за разговоры с ним старшие в доме расстреливались, дети выбрасывались на улицу, имущество конфисковывалось, а все постройки сжигались.

Всякое получаемое из-за границы письмо навлекает подозрение в установлении связи с белогвардейцами (и порой влечет за собою преследование). Вернувшиеся из-за границы исчезают через 3–4 дня бесследно, так как во всяком вернувшемся советская власть видит врага, таящего контрреволюционные замыслы. Амнистия — это обман.По официальным заявлениям властей, их «последний враг — это беженец за границей,ибо он мешает установить связь с Европой, а ей — признать» их. Поэтому принимаются все меры к уничтожению эмиграции.

Вчера приехал из дому и опять в Петровск. Жизнь на Кубани страшно скверная. Голодовка полнейшая, а грабежи и убийства небывалые. Я тоже чуть было от нападения воров не пошел на тот свет. Отделался порядочным ранением. Пиши, как живешь, но отнюдь не в открытых письмах и тем пачене разглагольствуй особенно, помня то, что если за тобой нет никакого контроля, то за нами их сотни. Ну, да ты, пожалуйста, пока что лучше не пиши, а то придут и заберут последний хлам.
(Петровск Дагестанский, 25 апреля 1922 г.)

Я сидел в подвале. Сидел за то, что соседи сказали, что мой сын офицер… Сейчас тянут сильно налог. 15 пудов с десятины, 150 пудов готовить надо на осень… Хотя ты и соскучился, и мы соскучились, но я советую тебе, когда попалось тебе хорошее место, то живи себе спокойно, а домой не ходи,потому что дома не дай Бог, что. А жена и дети твои не пропадут.
(Кирпильские, 15 мая 1922 г.)

Подожди, родненький. Все идет постепенно к концу, но очень медленно.Но Бог даст дождемся. Не торопись и сиди смирно.
(Ялта, 25 июня 1922 г.)

Даня, домой не рискуй!… Разлучила нас распроклятая русская революция. Жизнь у нас как-то ограничена… да вам, должно, понятно.
(Станица Зассовская, 24 мая 1922 г.)

Ты просил сообщить, какие казаки дома… Какие не уходили и какие поприходили, все живут дома припеваючи, как «макуха в прессе».
(Зассовская, 26 мая 1922 г.)

Прежде я пропишу о том, что письмо, которое было тобою пущено 27 марта,мы получили в конце Пасхи, 23 апреля по новому стилю. Премного благодарны за твое письмо и мы все рады были этим письмом до безумства.Но ничего не возрадовало нас так, как твои слова о дешевизне.Удивительно какая дешевизна и какая жизнь. Ах, две больших разницы между Россиейи Болгарией. Ты просишь прописать, как в нашем краю на Кавказе. Легко нам сказать, но трудно описать, что творится. Ох, пропала Россия, пропал наш народ, пропала наша жизнь молодая. Голод до безумства, а именно товарищи довели. Вот, как ты знаешь, как мы жили, по сколько сеялии по сколько было скота, кроме того какая сбруя была, затем теперь несем голод. Из десяти штук лошадей осталось полторы калеки, коров нет. Можно короче ответить: телка годовичка, лошадь и жеребенок — и все хозяйство. Товарищи взяли 8 штук скота и до 300 пудов пшеницы. А теперь сидими несем очень и очень невыносимую голодуху. Посев есть озимый четыре с половиной десятины, но трудно его ожидать. Как ты знаешь,Ставропольская губерния — обширная страна, урожайное уютное место, самая хлеборобная местность. В ней выкачано после вас силой хлеба тысячи миллионов пудов. А теперь там сильный мор и голод. Гибнут, как мухи, трудовые люди. Все уничтожено, запустел и Ставропольский край, зарастает мохом и полынем. Нет возможности описать гибель казаков. Сильные грабежи, убийства. На степь не показывайся молодой человек — убьют бандиты. Новостей — книгу бумаги и тогда описать невозможно. Все очень дорого, невозможно жить…
(Письмо получено терцами.)

Здравствуй дорогой брат А.М. Уведомляю тебя я, что я дома живу,но как живу, ты даже не имеешь представления. Самое главное, что голодаю и страшно голодаю, и здоровье никуда не годится, прямо тебе скажу, инвалид, болит грудь, и ноги не годны, еле хожу, жизнь невозможная, не знаю, переживу я или нет до нового урожая, только нет, навряд. Работать нечем, осталось одна пара быков и те ни такие, как нужно. Словом, гибель и гибель на каждом шагу ожидается, посеву почти нет и в будущем жить нечем. Если тебе известно что-нибудь про К.,то пропиши, а ему если увидишь, скажи в каком я положении нахожусь в самом и ужасном. Если бы ты встретился, то не узнал бы меня: земля, на 20 лет кажусь старше настоящего. Родители мои умерли без меня. Остался я один, помочи ожидать неоткуда, погибаем, большое множество у нас умерло людей, причина смерти — голод, какой-то кошмар. Шлю тебе привет и желаю всего хорошего. Увидишь К., передай привет. Твой брат.
(Письмо из Черкасского округа, Донской области).

Один из офицеров, уехавший в 1921 г. с острова Лемноса, пишет: Жизнь не плохая, хлеба хватает до нового урожая, а там опять с хлебом да и «зеленый лук растет». Последняя фраза, поставленная в кавычки, была у них условным знаком, что нужно читать не только по строкам, но и между строк. Вечером на огне были проявлены скрытые для простого глаза строчки, а в них оказалось следующее:

«Жить нельзя, голод и восстание. Не знаешь, куда присоединиться. Если присоединиться к коммунистам, то убьют восставшие, если пристать к восставшим, то не будет помилования от коммунистов. Не верьте политическим ораторам и партиям. Держитесь своей военной организации. Только она и спасет Россию».

Плохо, жрать нечего, абсолютно нечего. У кого есть кое-что, проживает, отдает за крошки хлеба. Так, например, мы за зиму прожили два подворья,а за зиму ни разу не были сыты, а у кого ничего нет, тот обреченна голодную смерть. Охота на сусликов, собак — явление обыкновенное. Недавно приехала из Н-ой станицы… {178} и рассказала, что две женщины (она называла их, но я забыл) убили отца и у них при обыске нашли человечье мясо, засоленное в кадушке, а жена Н. ела мясо своего умершего ребенка. Вообще на почве голода столько можно собрать материалов, чтои бумаги не хватит. Ты пишешь, что тебя тянет на родину, а В., вернувшийсяот вас и служит на хорошем месте, говорит, что если бы он попал опятьза границу, то никогда и ни за что не тосковал бы по родине и даже бы невспомнил про нее ни разу. То же говорят все казаки, которые приехалиот вас и вкусили голода. Я с своей стороны не советую тебе ехать сюда. Здесь делать нечего совершенно, а об учении и думать нечего.

Получил письмо… и ваш адрес, что вы на чужбине далекой работаете, живете, слава Богу, хорошо, и… тоскуете по родине… И я, и многие другие, как я, живем в «изгнании», живем плохо и также тоскуем по родным местам. Общее у нас с вами — тоска по родине, а не общее — у вас жизнь хороша,а у нас не красна. Да откуда ей быть красной, когда уже во многих местах начинается людоедство.

Дорогие, тоскуйте, но мудро тоскуйте по родине… Сидите пока, где сидите, работайте… У нас — мука, а у вас мука есть — а это лучше.Что лучше мук а тили мука? Хотелось бы вам многое шепнуть и рассказать вам да… Видал я решетки, сидел в лагерях, кормил вшей, голодал, доходилодо потемнения в глазах, головокружения, ходил, как пень… А самое нужное,не знаешь, когда же пустят к своим местам. Многие из нас по воле Богаи по воле людей приказали долго жить… Бывайте здоровы, дорогие,да хранит вас Бог. Будьте мудры до конца, наберитесь еще терпения. Мнеи многим хуже вашего — помните это. Не одни вы тоскуете, а сотни тысяч…
(Письмо казака из концентрационного лагеря.)

Письмо я получил от вас, за которое очень благодарю. А затем я вам сообщуза те семьи, кто выехал за границу. Совершенно ничего, будьте спокойны. Не о чем журиться. Все хорошо. А вы пишите, что домой можно ехать или нельзя. Это зависит от вас. Можно еще пока пожить там, хотяи поприезжали такие, как вы. Но мой совет вам, друзья, живите еще пока.Я могу писать почаще вам письмо, и когда станет жизнь нормальна, тоя сообщу вам. Нас здесь годуют. Понаедались до нельзя, аж, темно.С дорогой душой бы к вам бы полетел, но теперь уже поздно. Уже мне томно…
(Стараминская, 8 марта 1922 г.)

Жизнь наша не улучшается, а все хуже. По приезде в Астрахань жили ничего, то есть было на что жить, а теперь почти все прожили. Хотя мельничешка еще есть, но молоть нечего. Хлеба здесь не сеют. Да,к сожалению, у нас-то и сеять нечем и нечего. Сами хлеба почти не видим.Питаемся лишь только одной рыбой. Как дальше будем жить, не знаем.Ты писал, что желаешь помочь папе. Папа сказал так: если возможно что-нибудь помочь, то пришли посылку, что-нибудь съестное и только…
(Астрахань, 27 марта 1922 г.)

Скоро ли вы приедете домой. В нашем доме живут квартиранты. Приезжайте домой, а то наш дом разорят. Нам жить трудно. Нам не то что одеватьсяи также обуваться… Для всех нет хлеба, много голодных. Новостей очень много, но писать пока не будем.
(Отрядная, 10 марта 1922 г.)

Источник