«Русские люди! Ведя неравную борьбу с угнетателями, Русская Армия защищала последний клочок России, на котором сохранились закон и справедливость. Сознавая свою ответственность, я с самого начала стремился учесть возможное развитие событий. Я приказал произвести эвакуацию всех, кто последует за Русской Армией в её пути на Голгофу: семьи солдат и офицеров, государственных служащих с семьями и каждого, кому угрожает опасность, если он попадёт в руки врага.

Посадка на корабли будет происходить под контролем армии, знающей, что суда для неё готовы и ждут в портах, согласно ранее утверждённому плану. Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы выполнить свой долг перед армией и населением.

Нам неизвестно, что ожидает нас в будущем.

У нас нет иной земли, кроме Крыма. У нас нет дома. Как всегда откровенно, я предупреждаю о том, что вас ожидает.

Господи! Дай нам сил и мудрости преодолеть и пережить это страшное для России время».

Этот приказ Главнокомандующего был подобен грому среди ясного неба. Никто не ждал такой внезапной и скоропостижной катастрофы. Севастополь преобразился в считанные часы. Озабоченные люди заполнили улицы, все спешили на пристань, где началась погрузка. Магазины продолжали торговлю, взвинтив цены до последнего предела. За хлебом выстроились длинные очереди. Многие искали валюту, готовые отдать за неё всё, но валюты не было. Кое-где вспыхнули беспорядки, но их быстро подавили. Только и остался лежать напоминанием убитый на Нахимовском проспекте. Пробегавшие мимо осведомлялись друг у друга, кто это и за что убит, но никто не ведал ответа. На одной из пристаней застрелили офицера, пытавшегося ссаживать уже погрузившихся. На просьбу представителей города о поддержании порядка, Врангель, как рассказывали ответил: «Я прикажу расстрелять ещё сотню, но наведу порядок!»

Порядок вскоре, в самом деле, был восстановлен. Чувствуя твёрдую руку, население немного успокоилось. Успокоилось и море, на котором воцарился штиль, давший возможность использовать большее количество судов. Успокоилась и погода, так свирепствовавшая последние дни. Морозы отступили, и на небе воссияло солнце, словно благословлявшее покидающих Родину в дальний путь.

Утром Родя Марлинский побывал на пристани, где спешно шла погрузка лазаретов. Мельком видел доктора Лодыженского, дни и ночи напролёт хлопотавшего об эвакуации раненых, проведал мать. Мать работала неутомимо, самозабвенно, но стоило прерваться, и тоска отражалась на её посеревшем от усталости лице. Родя знал, что среди сестёр шёл спор, покинуть ли Крым или остаться и, как в Киеве, помогать будущим заключённым большевистских тюрем. Решение матери было категорическим – уезжать.

- Ещё одного Киева я не вынесу, - сказала она.

Оставаться в Крыму считал совершенным безумием и Юрий Ильич, и его мнение, во многом, повлияло на то, что сёстры пришли к согласию и решили эвакуироваться все.

В нагромождении бесчисленных дел, в общей суете трудно было сосредоточиться, вполне осознать трагедию этих последних часов. Родя, недавно оправившийся от ранения, не остался в этот день без дела. Своим приказом главнокомандующий воспретил порчу и уничтожение казённого имущества в случае оставления Крыма, так как оно принадлежит русскому народу. Находившееся на складах имущество необходимо было охранять. Прежде всего, от мародёров. Роде достался пост на Екатерининской улице, на углу Синопской площади, где был расположен военный склад. Что стало с этой прекрасной, чистой улицей! Запруженная вначале беженцами, вскоре она опустела, и только голодные лошади, выискивающие кусок сена и грызущие кору, бродили по покрытой навозом и мусором мостовой, между брошенных телег и сломанных деревьев. Эту мрачную картину дополнила явившаяся вдруг ватага грабителей, среди которых было несколько человек с офицерскими погонами. Без лишних разговоров они оттолкнули Родю и принялись ломать запечатанную дверь.

- Сволочи вы! – вскрикнул он и выстрелил в воздух.

Услышав выстрел, на выручку прибежали несколько юнкеров и офицеров и разогнали мародёров. Вскоре после этого Родя был сменён и оставшиеся часы бродил недалеко от пристани, ожидая погрузки, наблюдая за разворачивающейся драмой. В середине дня на Нахимовскую площадь въехали остатки казачьих гвардейских полков, построились в каре возле памятника адмиралу. Их командир предложил им решить самостоятельно, уезжать или остаться. Большая часть казаков стало рассёдлывать коней, прощаться с ними, строиться в пешие колонны, полтора десятка человек шагом поехали прочь…

Многие прибывавшие офицеры заходили в стоящую вблизи набережной церковь, переполненную коленопреклонёнными людьми, остающиеся со слезами благословляли уходящих. Многие, прежде чем подняться на борт, опускались на колени, крестились и целовали родную землю.

Наконец, на белых ступенях залитой солнцем Графской пристани показалась высокая фигура Главнокомандующего в чёрной черкеске, папахе с мягким проломом и кавалерийских сапогах, на одном из которых Родя не без удивления заметил крупную латку. За ним шли несколько чинов штаба и личный конвой.

- Храни вас Господь, ваше превосходительство! – доносилось из толпы, и многие крестили генерала вслед.

Лицо Врангеля казалось усталым и измученным, но по-прежнему уверенно и ясно смотрели его зеленоватые глаза. На моторном катере он стал объезжать пристани, приветствуя построившиеся части, встречавшими его громовым «ура». Как и в первый день, в этот, последний, все надежды снова были обращены на белого рыцаря, и тысячи полных веры глаз устремлялись на него, внимая каждому его слову.

- Здравствуйте, мои дорогие соратники! – раздавался его голос, перекрывавший любой шум. – Куда вы едете? Знаете ли вы, что ждёт вас на чужбине? Я вам ничего не обещаю, так как сам ничего не знаю. Обещаю только одно, что как бы плохо ни было – вывести вас с честью. Обещаю вам, кто решит окончательно за мной следовать, вывезти вас с родной земли. Распоряжения уже даны, и сейчас должны подойти пароходы и забрать вас всех.

- Ура! Ура! – неслось в ответ этим предельно искренним словам.

- Произошла катастрофа, в которой всегда ищут виновного. Но не я, и тем более, не вы виновники этой катастрофы; виноваты в ней только они, наши союзники. Если бы они вовремя оказали требуемую от них помощь, мы уже освободили бы русскую землю от красной нечисти. Если они не сделали этого теперь, что стоило бы им не очень больших усилий, то в будущем, может быть, все усилия мира не спасут ее от красного ига. Мы же сделали все что было в наших силах в кровавой борьбе за судьбу нашей родины... Теперь с Богом. Прощай, русская земля!

Катер с Главнокомандующим причалил к борту крейсера «Генерал Корнилов», где оркестр грянул встречу. Суда один за другим стали отчаливать от берега. Среди них были крейсера и броненосцы, баржи и шхуны, были такие ветераны, которых прицепляли к ещё способным идти кораблям, и инвалиды, которые шли с креном. Вся эта армада изгнанников родной земли устремилась в море.

Родя разместился на палубе французского миноносца «Вальдек-Руссо», на котором менее года назад вместе с матерью покидал Новороссийск. Одним из последних на борт судна поднялся старый князь Долгоруков, до последнего часа остававшийся в городе. Приветствуя адмирала Дюминеля, Павел Дмитриевич произнёс:

- Во второй раз, к счастью и к несчастью, я очутился на «Вальдек-Руссо». К несчастью, так как я и мы все, вынужденные к этому, лишились Родины. К счастью, потому, что мы попали на гостеприимную плавучую почву Франции. После падения Новороссийска зубами и окровавленными ногтями мы уцепились за последнюю русскую скалу, вдающуюся в море. Теперь мы сброшены с неё в пучину, и вы дружественно подобрали нас. Позвольте от лица всех моих товарищей по несчастью вас приветствовать возгласом, который с прошлого столетия распространён по всей России, стал в ней обычным, - «Viva la France!»

- Viva la Russie! – горячо воскликнули в ответ французы.

- Et elle vivra![1] – докончил кто-то.

«Вальдек-Руссо», как и другие корабли, был сильно перегружен. Кают хватило далеко не всем. Размещались, где и как придётся. Родя остался на палубе, куда вскоре поднялась и мать. Вместе они неотрывно смотрели на покидаемый Севастополь. Там, далеко за бульварами, горела мельница Родоканаки, где были военные склады, отбрасывая алые блики на Корабельную сторону, стены Лазаревских казарм, офицерские флигеля Черноморского флотского экипажа, ряды «мёртвых кораблей», среди которых выделялись славные имена, занесённые на скрижали истории: «Двенадцать Апостолов», «Ростислав», «Три святителя»… На глаза наворачивались слёзы. На пристани стояли, махая платками, толпы людей. Когда с отходящих судов послышались звуки напутственного молебна, который служили перед тем как покинуть Родину, многие опустились на колени, крестили уходящих, а те в свою очередь кланялись в последний раз родной земле.

Корабли вышли на рейд. «Генерал Корнилов», пройдя вдоль Приморского бульвара, стал на якорь, провожая остальные суда. Погрузка ещё шла во всех крымских портах, и Главнокомандующий лично следил за её ходом.

Донельзя переполненный крейсер стал в эти часы «Большим дворцом» на воде. Из каюты, в которой негде было повернуться, Врангель продолжал руководить всем, вести переговоры с «союзниками», следить за погрузкой, контролировать буквально каждое дело. Он обещал вывезти из Крыма всех, кто этого пожелает, и обещание это должно было быть выполнено любой ценой. А нелёгкая же задача оказалось! До последнего момента тянули господа «союзники» с присылкой судов, и уже исчезла всякая надежда на то. Эти предатели были верны себе и ожидать от них благородства в отношении к побеждённой армии не приходилось. Ещё двумя днями раньше докладывал Шатилов:

- Англичане обещали взять пятьдесят раненых, но ведь это капля в море! Всех всё равно нельзя взять и вывезти…

И слушать не стал далее старого друга, перебил резко:

- Раненые должны быть вывезены, и они будут вывезены!

- Что они должны быть вывезены, я согласен, но невозможного сделать нельзя.

А что вообще было возможным в эти последние месяцы? Тогда, в апреле многим казалось невозможным продержаться хоть сколько-нибудь, прекратить беспорядок, восстановить боеспособность армии… Невозможно! Невозможно не сдержать своего слова. Победы и не обещал Врангель своим войскам, но обещал не допустить позора. А не вывезти раненых – что же это, как не позор? И не бывать тому.

- Пока не будут вывезены раненые, я не уеду.

А многие боялись быть оставленными. Свежа была память Новороссийска! Один офицер, прибывший с фронта, во время смотра не сдержался, подошёл и обратился взволнованно:

- Ваше превосходительство, я старый офицер, несколько раз ранен, не бросайте меня…

- Что вы волнуетесь? Ведь вы видите, я ещё здесь. Стыдитесь, вы же офицер!

Только то и спасало, во многом, от паники, что все знали – Главнокомандующий ещё в городе. И Пётр Николаевич готов был оставаться в пустеющем дворце столько, сколько потребовалось бы для эвакуации всех того желавших. А если эвакуация их «невозможна», то и самому остаться с ними.

Большой дворец пустел. В камине спешно жгли бумаги, карты, телеграммы. В кабинете Врангеля висела огромная рельефная карта, изображавшая Перекоп-Сивашские позиции, с дарственной надписью: «Нашему вождю от защитников Крыма 1920 года». Жаль было расстаться с ней, а ничего не попишешь. Позвал казаков-конвойцев:

- Вот, молодцы, мне когда-то подарили эту карту, взять её с собой я не могу и не хочу, чтобы она досталась этой сволочи, разрубите и сожгите её.

Унесли немедленно, и в ночной тишине долго слышались гулкие удары шашек…

Накануне за завтраком адъютант доложил, что в Севастополь на английском миноносце прибыла из Константинополя жена… Не усидела-таки душа верная, примчалась. Во всех испытаниях она привыкла быть с ним рядом. Но сейчас - как не стоило бы! Среди всей этой бездны хлопот не доставало ещё думать о её безопасности. Распорядился сдержанно:

- Примите все меры, чтобы баронесса ни в коем случае не сошла на берег.

- То есть попросту не пускать?

- Попросту не пускайте.   

Эвакуация, несмотря на всю «невозможность», проходила успешно. Адмирал Кедров сумел вывести в море даже самые старые, отжившие век посудины, всё, что хоть как-то могло держаться на воде. Настала пора покидать Большой дворец… В последний раз Петр Николаевич обошёл пустые, холодные залы, где отчего-то говорили теперь шёпотом, словно близ был покойник, остановился у окна, собираясь с силами.

- Господи, как тяжело! – сорвалось с губ еле слышно.

Но не время было думать об этой тяжести, поддаваться эмоциям. Нужно было завершить начатое дело. Покинув дворец, Врангель прошёл по ближайшим улицам, безмолвно прощаясь с городом. Время от времени подходили люди, говорили слова поддержки, благословляли. Представитель городского управления произнёс с чувством:

- Ваше превосходительством, вы можете идти с высоко поднятой головой, в сознании выполненного долга. Позвольте пожелать вам счастливого пути!

Всё это трогало сердце, придавало сил, но и какая же мука была – оставлять не только землю, но и всех этих людей, по разным причинам остававшихся здесь, во власти красной нечисти.

И, вот, наконец, корабль, каюта, последние аккорды прощальной увертюры. Нужно было довести до конца эвакуацию, чтобы ни один человек не был брошен.

- Санитарный инспектор пропал! – взволнованно доложил Шатилов, быстро входя в каюту.

- То есть как?

- Мы думали, что он на судне с ранеными, но там его нет. Мне сказали, что он всех погрузил, а сам остался на берегу.

Пётр Николаевич со всей силой ударил кулаком по столу, так, что стоявшие на нём предметы подпрыгнули, громыхнул, не находя слов от возмущения:

- Это чёрт знает что такое! Оставили человека! Это подлость! Безобразие! Позорище! – приказал стоявшему рядом адъютанту. - Немедленно отправляетесь в город и разыщите его!

Розыски пропавшего инспектора длились полтора часа. Врангель ожидал отправившихся на берег адъютанта и казаков на палубе, отвечая на приветствия проплывавших мимо частей. Вернулись искатели, доложили, тупя глаза, ожидая бури:

- Не нашли… Были у Понтонного моста, ждали там, ходили, но никаких результатов…

- Что в городе?

- Спокойно, ваше превосходительство. Много гуляющих. Кое-кто из гражданских просит взять их с собой.

- Значит, надо взять. Поезжайте обратно, ищите человека. Без него мы не уедем, - приказал Пётр Николаевич и добавил, обращаясь к Шатилову. – Паша, запроси по радио иностранные корабли. Может, он там.

Сердца не хватало на разгильдяйство! Не успели отыскать инспектора, доставленного через полчаса англичанами, как подоспел флаг-офицер с известием:

- Две сотни донцов не успели погрузиться.

- Как прикажете быть, ваше превосходительство? – осведомился Кедров.

- Забирайте, адмирал, этих двести «отцов», и тогда марш на Ялту. Просите американца идти за нами.

Многие суда уже отплыли в Константинополь, когда «Генерал Корнилов» взял курс на Ялту. На утро были там. В ялтинских портах грузились кавалерийские части. На яхте «Кагул» Главнокомандующий объезжал уже закончившие погрузку суда.

- Оставленная всем миром обескровленная армия, боровшаяся не только за наше русское дело, но и за дело всего мира, оставляет родную землю, - говорил он в своей прощальной речи. - Мы идём на чужбину, идём не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга. Мы вправе требовать помощи от тех, за общее дело которых мы принесли столько жертв, от тех, кто своей свободой и самой жизнью обязан этим жертвам. 

Выстроившиеся на палубах части внимали ему в скорбном молчании.

- А теперь, орлы, прокричим в последний раз «ура» на русской территории в честь растерзанной и измученной России! – воскликнул Врангель под конец, и, кажется, воздух дрогнул от раздавшегося в ответ дружного возгласа.

В этот момент несколько голосов затянули «Боже, Царя храни…», и другие подхватили следом. Люди гвардии не забыли национального гимна, и его священными словами прощались с родной землёй.

Наблюдавший эту сцену Тягаев, сопровождавший Врангеля, вторил дорогим сердцу словам и время от времени покусывал губы, стараясь сдержать разрывающую грудь муку. Пётр Николаевич был более сдержан, но и его, всегда худое, а в последнее время ещё более исхудалое, бесконечно усталое лицо, было взволнованным. Он стоял, как всегда, прямо, чуть откинув назад гордую голову, его глаза, которые могли и метать молнии, и излучать целительную ласку, теперь светились, и озарённым светом казалось всё лицо, дышавшее, как и в лучшие дни, верой. Во всей фигуре Главнокомандующего не было ничего от побеждённого, но сквозила неизменная победительность, и, как победителя, приветствовала его армия. Он и был победителем. Только его воля и вера сделала невозможное возможным, и Армия уходила из Крыма с честью, не бросив никого, сохранив свой дух и веру в своего Вождя. Это и была настоящая победа.

Из Ялты направились в Феодосию и Керчь. Там внесли некоторое смятение пришедшие из Джанкоя казаки, и порядка было меньше. Но под неусыпным руководством Врангеля все недоразумения были улажены.

Вечером спустился густой туман, молочной пеленой окутавший все вокруг. С берега доносился мерный звон колокола, напоминавший погребальный. Пётр Сергеевич с тоской вглядывался в беспросветную муть, скрывающую от взоров керчинский берег. Где-то там лежала рыбачья деревушка со странным названием Русская мама, и Тягаев мог поклясться, что теперь в бедной сараюшке перед закопчённой иконой молится, воздев руки к небесам старый кудесник. А, может, собрались общиной у холма и читают из Евангелия… Элои! Элои! ламма савахфани?[2] Уныло гудел колокол, словно отпевая всех, сложивших головы в борьбе. Не дошедших до этого берега, а оставшихся лежать где-то в заснеженных степях. И брата Николая среди прочих… Весть о его гибели пришла в последний день. Её сообщил Тягаеву офицер по фамилии Роменский. Рассказал, не скрывая, все обстоятельства. Закончил словами:

- Простите меня, ваше превосходительство, что я не смог спасти Николая Петровича. Я виноват, и себе никогда не прощу этого. Но я выполнял его приказ, спасал людей, которые были им мне поручены. Простите.

Винить этого нервного поручика Тягаев не мог. Но холодело сердце при мысли, что нужно будет об этом несчастье сказать Петру Андреевичу. И без того больное сердце у старика, а как узнает?.. Да ещё в этом эвакуационном кошмаре? И совершенно не было времени обдумать, как сказать. Только с одним человеком и поделился страшной правдой – с Дунечкой. И всё без лишних слов поняла она, взяла на себя. Сказала, поразмыслив, уверенно:

- Правду нельзя говорить. Она убьёт Наташу. А если сказать только Петру Андреевичу и Ольге Романовне, то она всё поймёт по их виду. Значит, нельзя и им говорить.

- Но что-то же надо сказать!

- Скажем им, что при арьергардных боях Николай пропал. Может быть, ранен и оказался в одном из лазаретов. Может, отступал с другими частями и с ними грузится где-нибудь в Ялте или Керчи. Это сохранит надежду, что он жив. А пока есть надежда, не так тяжело. А Наташе пока и того говорить не будем. Не дай Бог сейчас…

- Да, так всего лучше, - согласился Пётр Сергеевич. – Только я не сумею… Соврать… Они по лицу моему всё поймут, ты же знаешь…

- Я сама всё скажу, - сказала Дунечка мягко. – У тебя сейчас довольно забот по службе, занимайся ими. А это я возьму на себя. Не беспокойся.

Только руки было целовать этой золотой женщине, ангелу светлому! Так легко и просто сняла с плеч тягчайший груз. И как-то сумела справиться. Вначале переговорила один на один с матерью, затем уже вдвоём они изложили, сообща обдумав, как лучше сделать это, допустимую дозу правды Петру Андреевичу, и обошлось покуда.

Мысленно крестился Тягаев, вспоминая. Лишь бы не вскрылось ничего. Лишь бы… Невыносимо тяжело было на сердце – хоть головой в море. Как во сне виделась последняя встреча с братом. Его обветренное лицо с замотанным бинтами лбом и выжженными палящим солнцем прядями светло-русых волос. Его фигура, одиноко стоявшая на пыльной дороге, машущая вслед. Его последние слова – завещание беречь Наталью Фёдоровну… Николай прошёл почти всю Великую войну, всю усобицу, и на всех путях Бог хранил его, и, вот, в самый последний день отвернулся. Господи, Господи, за что ты оставил?..     

Глубокой ночью с берега вернулся начальник штаба второй армии генерал Кусонский. Вместе отправились в каюту Главнокомандующего.

- Погрузка проходит блестяще, - доложил Кусонский. – Благодаря удивительной энергии командующего армией и неутомимой работе моряков мы погрузили не только донцов, но также пришедших из Феодосии кубанцев. Настроение казаков на редкость бодрое. Ваше превосходительство, я уполномочен командующим армией просить вас не разоружаться в Константинополе. Я верю в настроение казаков!

- Но ведь это невозможно, генерал…

- Всё же, ваше превосходительство. Я вас покорнейше прошу, я вас умоляю! – воскликнул Кусонский. – Вы не можете себе представить, какое бодрое, боевое настроение царит среди донцов. С такими солдатами, с таким настроением мы можем и будем чудеса делать! Я в этом убеждён. Ведь до сегодняшнего утра мы и не думали грузиться. Только сегодня утром мы начали погрузку. И то погружено всё. Все до одного казака. И все вооружены. Ни один казак не оставил оружия. Повторяю, ваше превосходительство, настроение донцов поразительно бодрое!

После продолжительного убеждения в абсурдности его плана огорчённый Кусонский покинул каюту, а из радиорубки принесли перехваченные переговоры красных. Буденный сообщал о взятии Крыма. Из Севастополя в Москву передавали требование срочно выслать ответственных работников, так как в Крыму таковых не осталось.

- Отличная аттестация генералу Климовичу! – воскликнул Врангель и, поднявшись, заходил по каюте, его молодые глаза блестели. – Отлично, превосходно! – возбуждённо говорил он. – Эвакуация проведена блестяще! Нам удалось погрузить полтораста тысяч человек – кто мог ожидать этого? Отлично! Это – полное удовлетворение…

- Да… - согласился Тягаев, устало сидя в кресле. – Только что будет дальше?

- Не знаю, этого не знаю, - Пётр Николаевич покачал головой и вернулся за стол. – Знаю одно: мы в любом случае будем продолжать нашу белую борьбу. И рано или поздно, но мы победим.

- Каким образом?

- Пока и этого не знаю, - пожал плечами Врангель. – Но всё прошлое России говорит за то, что она рано или поздно вернётся к монархическому строю. Только не дай Бог, если этот строй будет навязан силой штыков или белым террором… Наша задача теперь в ином. В кропотливой работе проникновения в психологию масс с чистыми, национальными лозунгами, которая может быть выполнена лишь при сознательном отрешении от узкопартийных, а тем более классовых доктрин и наличии искренности в намерениях построить государство так, чтобы построение удовлетворяло народным чаяниям…

Тягаев с удивлением смотрел на старого друга. Откуда такая невероятная энергия была в нём? После стольких бессонных ночей, после адского напряжения последнего времени, он, смертельно усталый, не имеющий представления, что ждёт изгнанников на чужбине, уже полон был решимости продолжать борьбу, и знал, как, и верил в торжество Белой Идеи.

- В России ли, на чужбине ли, - продолжал Пётр Николаевич, - наши цели остаются неизменны. И миссия Русской Армии не заканчивается с военной неудачей. Ведь Русская Армия, это не только последняя горсть защитников Родины. Это не Корниловцы, Марковцы, не гвардейцы – последний батальон Императорской Гвардии. Это не Донские, Кубанские, Терские казаки. Русская Армия – это всё русское воинство, оставшееся верным знамени, Русская Армия – это всё, что не Совдепия – это Россия… И пока не умерла Армия – она, эта Россия, жива.

Из Керчи «Генерал Корнилов» снова отправился к Севастополю, откуда предстояло взять курс на чужбину. На рассвете пассажиры переполненного до последней возможности крейсера поднялись на палубу, чтобы в последний раз увидеть родной берег. Проходивший мимо «Вальдек-Руссо», сопровождавший «Корнилова» в обходе портов, произвёл двадцать один выстрел, последний раз салютуя русскому флагу в русских водах. Крейсер ответил тем же.

Проведя ещё одну бессонную ночь, Пётр Сергеевич вышел на палубу. Среди множества людей он тотчас разглядел родных. У самого борта, обопрясь на него локтями стоял Пётр Андреевич. Старик смотрел вдаль полным невыразимой скорби взглядом и молчал. Рядом застыла в такой же немой печали хрупкая фигура матери. Неподалёку сидели, обнявшись, как сёстры, Наталья Фёдоровна и Дунечка, заботливо кутавшая её пледом, что-то говорившая ей, заплаканной, видимо, ласковое и успокоительное, как она одна могла говорить. Над палубой неслась заунывная, щемящая душу песня, выводимая офицерами:

- Не плачь о нас, Святая Русь,

Не надо слёз, не надо.

Молись за павших и живых –

Молитва нам отрада.

Не плачьте, матери, отцы,

Не плачьте, жёны, дети,

За благо Родины своей

Забудем всё на свете.

Золотисто-розовое море слегка волнилось, и весёлые стайки дельфинов совершали свои кульбиты вокруг медленно идущих судов. Утро наступало удивительно ясное, тихое, тёплое, ни единого облачка на небе, ни ветерка. Если бы дал Господь такую погоду в дни перекопских боёв!.. Но нет, лишь на прощанье была послана она. Безмятежным и прекрасным виделся вдали Крым, и невозможно было представить себе, что там уже властвуют свирепые полчища, и льётся невинная кровь, и страдальцы принимают муки. Невозможно было представить себе, что на улицах прекраснейшего русского города куражится теперь красная нечисть, крушащая всё на своём пути. Очертания Севастополя ещё смутно угадывались отсюда, и напряжённый взор различал силуэт Балаклавской бухты.

- Прощай, Москва. Прощай, Крым. Прощай, наша Родина… - прошептала мать.  – Теперь Россия погибла…

Тягаев приблизился и обнял её, ничего не говоря. Пётр Андреевич повернул голову, произнёс глухо, но твёрдо:

- Никогда не говорите, что Россия погибла. Погибнуть можем мы. Но не Россия. Что бы ни было, она выживет. Сохранится. В заповедных уголках своих, куда не доберётся кровавая длань, в подпольях, в котомках изгнанников. Сохранится дух, сохранятся крупицы, и из них соберётся потом однажды Россия. Россия Великая погибла, эта правда, но Святая Русь жива и будет жить. Мы многим согрешили пред ней, пред Богом. Не будем же теперь согрешать ещё и отчаянием.

Офицеры продолжали тянуть добровольческие песни, воспевавшие гибель за Родину и веру. Гимны побеждённой армии. И всё же это было не поражение. Поражение – позор. А позора не было. Торжественны и священны были эти часы прощания с Родиной. Да и только ли воинской удачей определяется победа? Когда-то русская армия вынуждена была затопить флот, оставить Севастополь, но у кого поворачивался язык назвать это поражением? Страницы обороны Севастополя не менее славны были, чем битвы, окончившиеся видимой победой. Герои Севастополя чтились не менее, чем герои Отечественной войны. Не потому ли, что они так же были победителями, только победа их была духовной? В древности воспет был безымянным автором несчастливый поход князя Игоря, в веке двадцатом – подвиг «Варяга». Внешние неудачи ещё не есть поражение до тех пор, пока жив и побеждает дух.

Так думал про себя Пётр Андреевич, когда на лестнице, ведущей в трюм, показался старый полковой священник. Он остановился, сжимая рукой большой наперсный крест, трижды осенил крестом всех бывших на палубе и заговорил надтреснутым, прерывающимся голосом:

- Белые воины, я ваш духовный пастырь и пришёл облегчить вашу скорбь… Вы сражались за Святую Русь, но пути Господни неисповедимы. Теперь мы плывём в открытое море и даже не знаем, к каким берегам мы пристанем. Мы покинули родную землю… Многие из нас уже никогда не увидят своих милых, близких и родных… Многим из нас не суждено будет ступить на свою родную землю, и неизвестно, где мы сложим свои кости… Мы, как листья, оторванные бурей от родных ветвей и злобно гонимые ветром… Но пусть каждый надеется на милосердие Божие. Пусть каждый своим духовным взором обращается ко Господу, и пусть первая наша молитва будет всегда о нашей Родине… Родине несчастной, Родине измученной, Родине поруганной.

Кто-то заплакал при этих словах, другие крестились. А старый пастырь неподвижно стоял на лестнице, и лёгкий ветер колыхал полы его рясы, размётывал тонкие седые волосы.   

- Да восстановит её Господь Бог и да воссияет она светлой правдой! – закончил он свою краткую речь.

- Да воссияет… - повторил Тягаев, не сводя взгляда с тающего в белой дымке берега, и добавил приглушённо: - Слава побеждённым!