Убитый Луганск
— Ничего, закончится война, отстроим всё заново. Заживём лучше прежнего, — говорит мне ополченец с позывным Атаман. Он ведёт старенькую с растрескавшимся от взрывной волны лобовым стеклом «Газель» по улицам Луганска.
Я узнаю и не узнаю этот город. Лучше всего назвать его словом, которое произнёс кто-то из ополченцев — убитый. Этот совсем иной Луганск, чем тот, что запомнился мне три месяца назад. В день, когда объявили итоги уже исторического референдума 11 мая, и провозгласили создание Луганской народной республики, центральная площадь захлёбывалась митинговым восторгом, на лицах многих людей читалась радость вперемешку с тревогой. Казалось, ещё немного, и Донбасс разделит судьбу присоединённого к России Крыма. И вот — безлюдные улицы, обгоревшие, зияющие нутром дома, расстрелянный автовокзал, иссечённый осколками памятник советским воинам-освободителям. То и дело погромыхивает в разных частях города. На окраинах идут бои. Угроза взятия Луганска сейчас, в конце июля, как никогда серьёзна.
И всё же рядом с ополченцами появляется необъяснимая уверенность — не возьмут. Ну, просто невозможно никакими «Градами» и гаубицами победить этих людей, бросивших вызов смерти совсем не ради денег или славы. И рано или поздно наступит та самая мирная жизнь, о которой мечтают на любой войне. Но это потом, а сейчас…
Звуки войны
Зачастую утро в осаждённом Луганске начинается с воя и жалобного тявканья собак. Эта собачья какофония в глухой тишине замершего города действует удручающе.
После неё — жди обстрела.
— Услышишь визг — сразу падай на землю. Это летит мина. Не смотри, что под тобой, грязь, лужа, битое стекло. Упадёшь — есть шанс уцелеть. После взрыва осколки от мины разлетаются вверх — Так учит меня ополченец из луганчан Сергей в мой первый день на войне.
Я оказался хорошим учеником. Уже несколько часов спустя, какая-то животная сила толкает меня на асфальт — над головой с противным визгом проносится мина. А через мгновение в соседнем дворе раздаётся глухой выворачивающий грохот. Вслед за ним — ещё и ещё. Трясётся земля, звенят выбитые стёкла. И после каждого взрыва испытываешь на несколько секунд нутряное облегчение — жив…
За неделю в Луганске уже начинаешь разбираться в звуках войны. Когда стреляют в тебя, когда стреляют в тех, кто стреляет в тебя. Иногда начинает грохотать, кажется, прямо под боком, где-то в соседнем дворе. Однако на самом деле — это «Грады» ополченцев, притаившись в пригородной «зелёнке» или в парках пытаются подавить те огневые точки, откуда уничтожают город. Больше всего опасности — во вкрадчивом шелестящем звуке. Это летит снаряд, выпущенный из гаубицы. Если он разорвётся рядом — шансов выжить практически нет.
У черты апокалипсиса
Да, люди, похоже, начинают привыкать к жуткой мысли, что их дома и они сами — мишени для тех, кто там, в затянутой пороховой дымкой серо-зелёной дали сейчас посылает на город снаряды, начинённые смертью.
Хотя нет, привыкнуть к этому невозможно. Можно только на время забыться, одурманив себя алкоголем. На улицах бросаются в глаза пьяные. Их развязное пение и вызывающие вопли далеко разносятся в оцепенелом городе.
Мне вспоминается рассказ жителя Луганска Дмитрия Таранского: «На днях, когда в очередной раз вырубился свет, мы поняли, что зря пытались запастись мясом и другими замороженными продуктами. Приготовили кучу закуски, напиваемся во дворе. Слышим — «Грады» по городу работают. А нам уже пофиг».
Хуже всего в те дни, когда в городе пропадает свет и вода. Украинские каратели намеренно бьют по электростанциям и вышкам связи, чтобы ещё больше деморализовать жителей. Наиболее отчаянные специалисты из числа работников коммунальных служб под прикрытием огня ополченцев пытаются хоть как-то восстановить, залатать разрушенное. На это уходит от нескольких часов до нескольких дней. В эти дни, отрезанный от новостей, от связи с родными и знакомыми начинаешь понимать тех горожан, которые ждут конца света.
— Я вот думаю, календарь Майя неправильно поняли. Конец света он ведь не сразу наступает, — делится со мной прохожий на разбитой миномётным огнём улице. По его мнению, самая страшная мясорубка для Луганска ещё впереди.
Мы стоим с ним возле оскалившегося битыми витринами какого-то казино. Дышащий жаром онемевший проспект Луганска. Безлюдье. Изредка тишину вспарывает торопливый рокот машин. Ни одного человека вокруг, и это постоянное ожидание — вот-вот прилетит.
— Если есть возможность, бегите из этого города, — это уже Сергей, охранник обесточенной пустой гостиницы «Луганск». — Говорят, всё, что было до сих пор — это цветочки. Эти западэнские гады не успокоятся, все виды оружия на нас перепробовали. Осталось только — химическое и ядерное. Я уже не удивлюсь, если они и это применят.
— Поначалу я ещё не сильно паниковал, когда начинались обстрелы. Но после того как у меня на глазах свояка разорвало, просто трясёт, каждый раз, когда взрывы слышу, — присоединяется к разговору Андрей. — У меня есть друзья и в Киеве, и на Западной Украине. Они много по телефону рассуждают про сепаратизм и про то, что тут в Луганске сплошные террористы. Я им говорю: «Вы приезжайте, посмотрите, кто здесь настоящие террористы». Разве можно людей убивать только за то, что они думают по-другому? Если выживу: каждого из них спрошу, что он сделал, чтобы этого всего не случилось.
В гостинице в последний день июля я оказываюсь в надежде, что здесь есть интернет и можно будет передать очередной репортаж в редакцию «Свободной прессы». В Луганске в эти дни почти не осталось корреспондентов федеральных российских изданий. Лихорадочное сосущее чувство — передать правду о том, что здесь происходит.
Но интернета нет. Жду пару часов, в надежде, что энергоснабжение хотя бы в самом центре Луганска восстановят. Тщетно. Смотрю на часы и понимаю, что спешить из гостиницы мне некуда.
После четырёх часов дня в городе перестают ходить маршрутки. Остальной общественный транспорт не ходит уже давно. Связи нет, поэтому до такси не дозвонишься. Идти два километра, каждую минуту ожидая начало обстрела, до казармы ополченцев, — предприятие более чем сомнительное.
Снимаю номер в гостинице, в которой нет света и воды. Но зато есть главное «удобство» в нынешнем Луганске — бомбоубежище.
Впрочем, воду мне тоже дают — меньше половины двухлитровой бутыли. Несколько недель назад эту воду набрали, чтобы поливать цветы.
Ночью не могу заснуть. Нет, совсем не только из-за духоты и тревоги. Выхожу из номера, поднимаюсь по лестнице всё выше. Смотрю сквозь тут и там простреленные снайперами стёкла на чёрные громады соседних домов — в них есть что-то пещерное сейчас, на безмолвные, как в немом кино, пожары вдали, на прочерченные ракетами «Градов» оранжевые дорожки…
Под утро центр Луганска сотрясает мощный взрыв. За ним — ещё один, ещё… На секунду, кажется, что вот он и наступил конец света, которого ждал вчерашний прохожий, что сейчас на моих глазах город начнёт оседать серой пылью в ничто…
Страха нет в это мгновенье. Есть только холодная, яростная злоба к упырям, отдающим приказы расстреливать из тяжёлых орудий Луганск.
Психотерапия с оружием в руках
Жизнь в городе немного оживляется в первой половине дня между наиболее интенсивными утренними и вечерними обстрелами. Люди торопятся купить самое необходимое, чтобы затем снова разойтись по своим квартирам и подвалам. С группой ополченцев Станичной луганской комендатуры заходим на городской рынок. К редким лоткам с продуктами выстроились очереди. Горожане оборачиваются в нашу сторону. Большинство смотрит на людей с автоматами и георгиевскими ленточками с надеждой и одобрением.
— Дай вам Бог, ребята, всего самого лучшего, чтобы живыми остались, главное! — говорит, крестясь и плача, пожилая женщина. Другая — предлагает нам бесплатно взять груши. Кто-то даёт пачку сигарет. Сигареты в городе — самый большой дефицит. Цены на них взлетели в два с лишним раза по сравнению с довоенными. Продукты тоже дорожают, но не так сильно.
Несколько человек обступает нас.
— Что там слышно, возьмут «они» Луганск? Скоро обстрелы кончатся? Что дальше-то будет?- слышится с разных сторон.
Люди хотят услышать от нас обнадёживающие слова, и мы говорим их. Мне тоже приходится принять участие в вынужденном сеансе психотерапии.
— Вчера нашими «Градами» их позиции хорошо обработали, теперь меньше по городу бить будут, — повторяю я фразу, услышанную от кого-то в администрации ЛНР.
Да, ополченцы сегодня одновременно и защитники города, и его власть.
— Мы буквально заставили некоторых бизнесменов не уезжать. Говорили торговцам продуктами: уедете — лучше не возвращайтесь, — рассказывает комендант станицы Луганской Николай Витальевич Хусточкин, которого бойцы называют «батей». — Если бы мы не поступали так, сейчас бы в городе был бы уже настоящий голод.
Впрочем, призрак голода всё равно всё явственнее проглядывает из пустеющих с каждым часом прилавков оставшихся магазинов.
На линии фронта и за ней
Едем развозить по Луганской гуманитарную помощь, собранную журналистами и читателями «Свободной прессы». Приехать просто журналистом в такое время мне показалось недостаточным, даже немного стыдным.
Парадокс в том, что попасть в Луганскую можно только минуя линию обороны ополченцев — «передок». Станица сейчас — нейтральная территория. «Укропы» не рискуют заходить в неё, потому что население здесь настроено к ним резко враждебно. Кроме того, через Северный Донец сюда удобно совершать партизанские рейды ополченцам, которые закрепились на соседнем высоком берегу.
— А мы специально не заходим в Луганскую, иначе её бы давно уже разнесли подчистую, — объясняет Хусточкин.
«Передовая», «линия фронта» — ещё несколько месяцев назад казалось, что эти слова из множества читанных мной книг о Великой отечественной войне так навсегда и останутся для меня книжными. И вот они обозначают реальность, с которой мне придётся столкнуться.
Словно бы сам воздух сгущается, тревожной вязью наматывается на колёса, чем ближе мы «к передку». Впрочем, ополченцы рядом со мной по-прежнему беспечны на вид, грубовато, но беззлобно подначивают друг друга.
Над лобовым стеклом болтается резиновый петух-игрушка с петлёй на вытянутой шеей. И откуда он тут взялся? На петухе розовым маркером выведено: «Ляшко».
Молодой обаятельный парень в сомбреро с позывным Доцент резко сжимает петуха. Тот отзывается испуганным взвизгом. Мы дружно смеёмся. «Ляшковщина» это словечко я не раз слышу от ополченцев. В нём за внешней ироничностью проглядывает не просто презрение к одному из самых одиозных «майданщиков». В нём собралось всё неприятие тех извращённых западных ценностей, которые киевская хунта пытается навязать Украине.
«Газель», на которой мы едем, ополченцы называют «тачанкой».
— Почему «тачанка»? — спрашиваю, улучив минуту.
— Это — легендарная машина, — отвечает ополченец Алексей Ратибор. — Мы с неё три БТРа подрезали.
Подрезали — значит, уничтожили или вывели из строя. Сила ополченцев — в мобильности. Из тех городов и посёлков Луганской народной республики, которые заняла украинская армия, местные жители по телефону сообщают о передвижении колонн бронетехники правительственных войск. Миномётные расчёты срываются из Луганска, чтобы с наиболее выгодных позиций обстрелять противника. Нанеся удар, «тачанки» уносятся в безопасные места. А снаряды «укров», чаще всего, летят в пустые кусты.
И вот мы на блокпосту у моста через Северный Донец. Останавливаемся на несколько минут. Мешки с песком, бетонные плиты, груды покрышек, раскуроченное, выплеснувшее свою убойную силу железо. Над всем этим вьются на горячем ветру знамёна. Одно — с ликом Иисуса Христа, а неподалёку тоже святое для нас, русских, красное знамя Победы.
И всё же как-то трудно поверить, что вот он и есть передний край, что за маслянисто сверкающим Северным Донцом может показаться танковая колонна или пехота противника. Пока что оттуда изредка приезжают обычные легковые автомобили. Ополченцы в балаклавах и без осматривают их, пропускают в Луганск. Гибридная война.
— Когда украинские штурмовики бомбили станицу, один заход они сделали и на этот блокпост, — рассказывает Алексей Ратибор. — Получилось так, что ракеты, упавшие в «зелёнку», разорвались. А те, что ударились об асфальт — нет. Хотя чаще бывает наоборот. Так вот, — взорвись эти ракеты на дороге, ничего бы от блокпоста не осталось.
Моё внимание привлекает сидящий у обочины на корточках человек. На его шею повешена картонка с надписью: «Я — мародёр».
Ополченцы вечерами патрулируют станицу, пытаясь не допустить грабежей оставленных жителями домов. Однако не всех подонков это останавливает.
— Не делал я ничего, меня из дома забрали, — начинает канючить задержанный, видя наведённый на него фотоаппарат.
Интересуюсь у командира блокпоста Константина, что его ждёт.
— Немного «поучим» его, а потом отправим рыть окопы или «в избушку» пошлём. («Избушкой» ополченцы называют бывшее здание СБУ, где теперь располагаются силовые органы ЛНР — А.П.) К тем, кто просто грабит дома, мы ещё помягче относимся. А вот бывает, что из разрушенных бомбами и снарядами домов пытаются что-то утащить у людей, у которых и без того горе огромное. Вот к таким никакого снисхождения быть не может.
В станице мне передают составленный главой поселкового совета список тех, кому мы будем передавать гуманитарную помощь. В нём много ветеранов Великой Отечественной войны. Напротив имени Падалки Иосифа Романовича простая и страшная надпись от руки: «Погиб 02.07.2014г. во время авианалёта на улицу Москва-Донбасс». Думал ли ветеран, что убьют его на своей земле, которую он защищал 70 лет назад, да ещё и по приказу тех, кто считает себя украинской властью…
Мы завозим «гуманитарку» престарелой чете Черепахиных. Иван Алексеевич — тоже ветеран войны, которая закончилась для него в сентябре 1945 года на Дальнем Востоке.
Заносим коробки с консервами, крупами, подсолнечным маслом. Старики говорят нам слова благодарности, но видно, что мысли их о другом.
— Нам бы хоть помереть спокойно, чтоб мир был, — причитает скороговоркой супруга ветерана. — С нашим здоровьем никуда уже не уедешь… Жара такая, а ребятки там, в окопах мучаются…
— Не могу понять, как же так, ведь свои своих убивают, — вступает в разговор Иван Алексеевич. — Мы ведь раньше в одних окопах сидели и с теми, кто из Киева, из Чернигова, а теперь наших детей и внуков врагами сделали. Плохо, очень плохо.
Он гладит жмущуюся к нему лохматую собачку, глядя невидящим взглядом в сад.
Мы раздаём помощь ещё нескольким ветеранам и малоимущим семьям. Каждый раз первоначальная настороженность или даже страх при виде вооружённых людей сменяется радостью вперемешку с горечью.
Чуть ли не каждый день в станице появляются всё новые разрушения. Люди подавлены, им всё труднее справляться с постоянным ожиданием худшего. Характерная картина — по улице идёт женщина и плачет в телефон. Услышав грохот, она вздрагивает и озирается, пытаясь определить, с какой стороны стреляют.
На одной из улиц — разбитый автобус, с лужами крови на сиденьях и на полу. По окровавленным осколкам на земле ползают жирные неторопливые мухи.
Голый по пояс человек шваброй осторожно выбивает остатки стёкол из рам.
Четверо погибших и шестеро раненых. Увезли уже всех в больницу. — Рассказывает водитель, молодой парень с отстранённым взглядом. — Снаряд у самой маршрутки взорвался. А меня лишь чуть-чуть осколком по ноге чиркануло.
— Ну, со вторым днём рождения тебя,- говорит кто-то из ополченцев.
Напоследок заезжаем в Центральную районную больницу. Ополченцы взяли своего рода шефство над ней, подбрасывают продукты и лекарства по возможности. Спрашиваю, что с раненными из автобуса. Они, получив первую медицинскую помощь, уже разошлись по домам.
— Мало кто на ночь из больных остаётся, — рассказывает заведующий хирургическим отделением Максим Павлов. — Боятся люди, дома им почему-то спокойнее. Может быть, подвалы крепче.
Врач разговаривает с нами внешне спокойно, даже доброжелательно, но при этом как будто всё время пытается про себя ответить на какой-то тяжелящий душу вопрос.
Около половины врачей больницы, по словам Максима Павлова, уехали в безопасные места или уволились из-за того, что уже второй месяц им не платят зарплаты. Остались в основном те, на кого и в мирное время можно было положиться.
Мы выгружаем «гуманитарку», складывая продукты на носилки и больничные тележки. Я думаю, что, возможно, уже через полчаса на этих носилках окажется очередной раненный станичник или ополченец.
Здесь плохих людей не бывает
С высокого берега открывается почти мирный вид на поля и холмы за рекой. Вот он и есть передний край обороны ополченцев. Впрочем, если бы не вырытые экскаватором траншеи, кое-где прикрытые сверху бетонными плитами, можно было бы и не догадаться, что здесь линия фронта. Сегодня необычно тихий вечер, только раз громыхнуло в соседней лесополосе — разорвался снаряд «Града», повалив мощное дерево.
Солнце склоняется к земле. Коричневатый дым тянется с дальних холмов, наползая на подсвеченный тревожным закатным светом памятник князю Игорю у дороги.
— Наши «Грады» обработали сегодня позиции «укров», — рассказывает Алексей Ратибор. — Старушка там недалеко живёт, рассказывала нам, как оттуда целыми машинами, из которых торчат руки и ноги, вывозят трупы украинских военных.
Ополченцы много говорят о том, что своих солдат киевская власть использует как пушечное мясо. Нередко офицеры даже не удосуживаются отдать приказ вырыть окопы. При этом официальный Киев безбожно занижает потери. По этому поводу мне даже рассказывают горький анекдот: «Попадают убитые «укры» на тот свет. Подходят к воротам рая, просят Апостола Павла: «Пусти, мол». «Нет, не могу, — отвечает Апостол. — Не знаю, кто вы такие, читал сегодня «Твиттер» Авакова, — в украинской армии потерь нет».
— Жаль, что невинные гибнут, те, кого насильно пригнали, — печально усмехнувшись, говорю я.
— А мне тех, которые дают себя вести, как баранов на убой, не жаль, — резко отвечает ополченец Ярослав. — У кого голова есть, давно могли бы оружие против Киева повернуть или к нам перейти. У нас в отряде есть паренёк — двадцатилетний лейтенант украинской армии. Он сам из Луганска, в Днепропетровске его мобилизовали, а он при первой возможности ушёл к нам.
Я вспоминаю, какими словами встретил меня один из ополченцев: «Здесь плохих людей не бывает».
Да, ополченцы люди очень разные: простоватый парень Кубань, которому поручили противотанковое ружьё 1942 года выпуска, и вполне себе интеллектуал Норманн, православный ополченец Херсон, и язычник Алексей Ратибор.
Пожалуй, главное, что их объединяет: неравнодушие. К своей земле, чужой боли, к тому, в какой стране жить, во что верить и на каком языке говорить. У каждого своя история, после которой он сделал судьбоносный для себя выбор, став ополченцем.
Херсон, например, работал охранником в храме родного города, (благодаря которому и получил своё прозвище). Храм принадлежал Украинской православной церкви Московского патриархата. Его настоятелю члены «Правого сектора» не раз угрожали, требуя перейти под начало раскольничьего Киевского «патриархата». В конце концов, «правосеки» храм сожгли.
— У нас всего несколько десятков нацистов держат в страхе весь город. Милиция сдаёт им всех, кто не согласен с нынешней властью в Киеве. Хотя больше половины жителей сочувствуют восставшему Донбассу, открыто выражать поддержку никто не решается, — рассказывает Херсон.
Именно поджог храма стал детонатором, взорвавшим его терпение. Несмотря на отговоры родных, он вступил в ополчение и теперь мечтает, что удастся не только отстоять Луганск, но и освободить от нацистов родной город и всю Украину.
Андрей Черноморский — один из активистов русского движения в Луганске. Он давно выступал против насильственной украинизации русских на Украине. После февральского переворота в Киеве посчитал, что не имеет права оставаться в стороне. Одним из первых записался в ополчение и теперь входит в миномётный расчёт, который считается «счастливым».
— Когда начиналась война, никто из нас в руках миномётов не держал. Тем более — времён Великой Отечественной войны. А именно такой нам и достался поначалу. — Рассказывает Андрей. — Для меткой стрельбы требуется знать специальные таблицы, где учитываются самые разные факторы вплоть до скорости ветра. Ничего этого тогда у нас не было. Нам давали направление и примерное расстояние, где находится враг. Вроде бы, стреляли наугад. Но мы изначально шли в бой за Святую Русь. Многие из ополченцев военной комендатуры станицы Луганской — люди православные. Перед ратными делами читаем молитвы. Перед тем, как выстрелить крестим каждую мину: «Господи, на всё воля твоя». Просим, чтобы не пострадали невинные солдатики, которых пригнали сюда нацисты. Чтобы мина нашла именно тех, кто виновен в этой бойне.
— Человек неверующий может лишь ухмыльнуться…
— Да, но вот факты. Мы выстрелили в лес, где, по данным разведки, находился противник. Стреляли, лишь приблизительно представляя, где цель. А позднее узнали, что попали в трейлер — передвижной командный пункт с космической связью. Украинские СМИ потом трубили, что это работали крутые профессионалы из ГРУ.
Другой случай. Стреляли по блокпосту возле деревни Весёлая Тарасовка. Немного не рассчитали, попали в само село. Казалось бы, плохо, местные жители могли пострадать. А там как раз проезжал БТР украинской армии. И прямо в него угодила мина.
Теперь мы воюем уже более профессионально, выучили расчётные таблицы. Говорят, что скоро будут наш расчёт обучать стрельбе из «Града».
— Когда украинские каратели жгут хлеба, когда я слышу рассказы, о том, как они стреляют по окнам, откуда мирные жители вывесили белые простыни, как это было 1 августа в Дебальцево, у меня возникают чёткие исторические ассоциации, — рассказывает ополченец Ярослав, прошедший войну в Афганистане. — Что я скажу сыну, если допущу, что в мой Луганск придут нацисты и будут указывать нам, как жить?
Война не проходит бесследно для души человека. Поэтому нередко от ополченцев можно слышать жёсткие, подчас жестокие высказывания.
— Бывает, вернёшься с позиций в Луганск. А там во дворе сидят синяки, пиво сосут. «Ну что,- говорят, — солдат, скоро мы бандеровцев от Луганска погоним, — так в эту минуту хочется шмальнуть из автомата им под ноги, — говорит Доцент, — тоже мне, мужики, ничего кроме бутылки в руках держать не умеют что ли?!
— Как-то незаметно всё начиналось. Сначала с палками брали СБУ в Луганске, потом автоматы нам раздали. А теперь уже без войны трудно себе жизнь представить. Когда долго нет приказа идти на задание, мы тут томиться начинаем, бывает, друг на друга срываемся, — рассказывает молодой ополченец Ворон. — Теперь после войны у меня два пути: либо в священники пойду, либо — в наёмники.
До свидания, война
На пограничный пункт Изварино меня вывозят совсем молодые двадцатилетние ребята ополченцы. Местами вдоль дороги чернеют остовы автомобилей, дымится сожжённая снарядами трава.
— Иногда кажется, что всё это не из нашей жизни, — говорит житель Молодогвардейска Сергей. — Кто бы мне год назад сказал, что придётся взяться за оружие…
Сергей простой парень из тех, кого киевские представители «креативного класса» называют ватниками, а московские — быдлом.
Однако много именно таких как они, воспитанных, скорее, двором, чем школой, парней, взялись за оружие, чтобы отстоять свою землю от непрошеных гостей. В отличие от тех сорокалетних мужиков, чьи дорогие машины выстроились в очередь у российской границы.
Я думаю о том, что всего через несколько часов буду в России, где не надо падать на асфальт, услышав свист мины, где можно спокойно ходить по улицам, заходить в кафе.
А тем временем вот эти простые ребята, такие же русские, как и я, будут оставаться здесь, каждую минуту рискуя своими молодыми жизнями. И поэтому радости от того, что скоро окажусь в безопасности, у меня нет.
© Copyright Полубота Алексей (okopka.ru@mail.ru)
| 
